около 4 часов утра доложили Сталину о вторжении немецких войск на советскую территорию. Если помнит читатель, это же время упоминается в мемуарах Маршала Советского Союза Г. К. Жукова. Но, как уже неоднократно ранее отмечалось, война началась сразу после четырех часов утра. Так что ни в 3.45, ни в 3.50 22 июня С. К. Тимошенко и Г. К. Жуков не могли докладывать Сталину о начале фашистской агрессии против СССР по причине того, что началась она на 15–20 минут позже. С учетом прохождения этой информации от войск до Генерального штаба Красной армии доклад Сталину, на мой взгляд, мог поступить не ранее 4.25 — 4.30 утра.
При исследовании этой проблемы трудно не обратить внимание на то, что абсолютное число историков и публицистов практически полностью игнорируют точку зрения по данному вопросу такого видного политического деятеля Советского государства, как В. М. Молотов, которая довольно-таки подробно изложена в произведениях писателей И. Стаднюка и Ф. Чуева. И это несмотря на то, что в те годы он был куда более информированным человеком, чем Г. К. Жуков. Причина этого, на мой взгляд, заключается в том, что в своих воспоминаниях В. М. Молотов неоднократно уличал Г. К. Жукова в его необъективности при освещении начального периода войны, а также в стремлении любым способом выгородить себя и одновременно с этим в негативном свете показать роль других — и прежде всего И. В. Сталина. К тому же, точка зрения заместителя Председателя СНК СССР по поводу некоторых событий накануне, а также в первые дни войны не всегда совпадает с официальной ныне точкой зрения.
На фоне искусственно созданной путаницы в этом, казалось бы, простом вопросе среди определенной группы историков в последние годы стала активно обсуждаться тема о возможной подготовке и осуществлении в ночь с 21 на 22 июня 1941 года руководством Красной армии, НКВД и НКГБ СССР по приказу И. В. Сталина серии военно-политических провокаций на западной границе по типу Глейвица или Майнилы с целью обвинить в этом Германию и ее союзников и тем самым получить моральное право нанести упреждающий удар по вчерашним союзникам. При этом приводятся примеры о якобы заранее (13-го или 19-го июня 1941 года) напечатанных листовках об объявлении мобилизации в СССР с 23 июня 1941 года, о странных приказах об объявлении выходного дня во многих частях в воскресенье 22 июня, а также о массовом посещении командованием военных округов, армий, корпусов и дивизий, со своими семьями — культурных и спортивных мероприятий субботним вечером 21 июня 1941 года.
Эта версия дополняется конкретными фактами о разоружении истребительных авиационных частей, расположенных вблизи границы, изъятии из танков боезапасов и сдаче их на склады, отправки зенитной и полевой артиллерии на полигоны, удаленные от мест дислокации частей на 50— 100 километров, и многими другими труднообъяснимыми примерами сознательного снижения боевой готовности соединений и частей западных военных округов.
На этом фоне, мягко говоря, странным выглядит информация о бомбардировках и артобстрелах гражданских и военных объектов на советской территории, в непосредственной близости от границы в ночь на 22 июня 1941 года. Не будем спешить с выводами, а попытаемся разобраться, на основе каких еще исторических фактов могла появиться эта гипотеза.
Вначале попытаемся ответить на один очень простой вопрос: «А была ли заинтересована в провокационных действиях на границе фашистская Германия?». Думается, что нет! Чтобы убедиться в этом, предлагаю более внимательно исследовать давно уже опубликованные документы немецкого командования, касающиеся подготовки их вооруженных сил к войне с СССР. Они помогут нам более объективно оценить истинные замыслы германского командования.
Итак, Директива № 21 от 18.12.1940 «План “Барбаросса”». В ней четко и ясно сказано, что «решающее значение должно быть придано тому, чтобы наши намерения напасть не были распознаны». В Директиве по сосредоточению войск (план «Барбаросса») от 31.01.1941 говорится о том, что «выдвижение прибывших соединений к границе должно производиться по возможности в последний момент и незаметно. Окончательное выдвижение войск, особенно подвижных соединений, следует производить только в ночное время». Еще в одном документе под названием «Подготовка операции «Барбаросса». Ответы на различные вопросы» от 29.05.1941 говорится, что «если возникнет необходимость в использовании военных сил на отдельных участках самой границы, то об этом нужно ходатайствовать перед главным командованием сухопутных войск. Однако следует учесть, что подобные меры могут быть проведены только в исключительных случаях». В этом же документе есть и такие слова: «…следует избегать ненужного беспокойства противника…». В ходе совещания в штабе 6-й армии 21.05.1941 перед войсками была поставлена задача — «…начало наступления с началом рассвета (или при лунном свете). До этого ничего не предпринимать. Захваты мостов начинать максимум на несколько секунд раньше».
А вот какие задачи ставились немецким командованием перед подразделениями, выделенными для несения сторожевой службы на западном берегу р. Буг за несколько дней до начала войны. Цитирую: «Выставленные охранения и подвижные разведывательные дозоры ни в коем случае не имеют права переходить р. Буг с западного берега на восточный. Избегать каких-бы то ни было провокаций русских. Отдельные русские самолеты, перелетающие границу, не должны обстреливаться». Ну и далее в таком же духе[167].
Из процитированных документов можно сделать вывод, что на всех этапах подготовки к агрессии против СССР немецкое командование пыталось сохранить в строжайшей тайне свои намерения. А это значит, что оно ни в коей мере не было заинтересовано в осуществлении каких-либо провокаций на советской территории или захвате пограничников в качестве «языка».
Исследуя этот вопрос, многие историки обращают свое внимание на небольшой отрывок из воспоминаний известного советского контрразведчика и диверсанта П. А. Судоплатова. Вот что он пишет: «В тот день (16 июня. — Прим. автора), когда Фитин вернулся из Кремля, Берия вызвал меня к себе, отдал приказ об организации особой группы из числа сотрудников разведки в его непосредственном подчинении. Она должна была осуществлять разведывательно-диверсионные акции в случае войны. В данный момент нашим первым заданием было создание ударной группы из числа опытных диверсантов, способных противостоять любой попытке использовать провокационные инциденты на границе как предлог для начала войны. Берия подчеркнул, что наша задача — не дать немецким провокаторам возможности провести акции, подобные той, что была организована против Польши в 1939 году, когда они захватили радиостанцию в Гляйвице на территории Германии. Я немедленно предложил, чтобы Эйтингон (Один из самых заслуженных советских диверсантов. — Прим. автора) был назначен моим заместителем. Берия согласился, и в канун войны мы стали искать людей, способных составить костяк специальной группы, которую можно было бы перебрасывать по воздуху в районы конфликта на наших европейских и дальневосточных границах.
… 20 июня 1941 года, — далее пишет в своей книге П. А. Судоплатов, — Эйтингон сказал мне, что на него произвел неприятное впечатление разговор с генералом Павловым, командующим Белорусским военным округом. Поскольку они с Эйтингоном знали друг друга по Испании, он попросил дружеского совета у Павлова, на какие пограничные районы, по его мнению, следовало бы обратить особое внимание, где возможны провокации со стороны немцев. В ответ, — сетует Судоплатов, — Павлов заявил нечто, по мнению Эйтингона, невразумительное, он, казалось, совсем ничего не понимал в вопросах координации действий различных служб в современной войне. Павлов считал, что никаких особых проблем не возникнет даже в случае, если врагу удастся в самом начале перехватить инициативу на границе, поскольку у него достаточно сил в резерве, чтобы противостоять любому крупному прорыву. Одним словом, Павлов не видел ни малейшей нужды в подрывных операциях для дезорганизации тыла войск противника»[168].
Эти откровения старейшего советского диверсанта наводят на определенные размышления. Как известно, провокация «польских» солдат (а на самом деле — немецких заключенных, переодетых в польскую форму) по захвату вспомогательной радиостанции произошла 31 августа 1939 г. в Глейвице, на немецкой территории. Если предположить, что у поляков в то время был хорошо подготовленный спецназ, то спрашивается: каким же образом он мог бы помешать гитлеровцам осуществить эту провокацию? Или, может быть, подобный отряд и его успешные действия помогли бы финнам избежать Зимней войны, начавшейся после провокации, организованной советской стороной в районе Майниле?
Любому здравомыслящему человеку ясно, что, чем бы ни закончились события 31 августа 1939 года в Глейвице и 26 ноября — в Майниле, войн избежать все равно бы не удалось, потому что таков был приказ высшего политического руководства Германии и СССР. Ну а описанная П. А. Судоплатовым реакция командующего Западным особым военным округом Павлова на просьбу Эйтингона кого угодно поставит в тупик. Ведь последний «попросил дружеского совета у Павлова, на какие пограничные районы, обратить особое внимание, где возможны провокации со стороны немцев», а получил в ответ от командующего округом заявление о том, что у него достаточно сил, чтобы противостоять немцам на любом участке фронта, и он не видит «ни малейшей нужды в подрывных операциях для дезорганизации тыла войск противника»». По всей видимости, ответ генерала Павлова более точно отразил истинную суть вопроса, заданного ему Эйтингоном. В этом случае трудно не согласиться с историком Андреем Мелеховым, который в своей книге «1941. Козырная карта вождя. Почему Сталин не боялся нападения Гитлера» так прокомментировал вышеприведенный отрывок из воспоминаний Судоплатова.