Правда о деле Савольты — страница 3 из 3

I

Была половина десятого ненастного декабрьского вечера. На улице шел мерзкий проливной дождь. Роса Лопес Феррер, известная больше по прозвищу «Роса-Идеалистка», профессиональная проститутка, дважды судимая (один раз за продажу краденых вещей, а другой — за укрывательство опасного преступника, разыскиваемого полицией и впоследствии арестованного за участие в террористических действиях), отхлебнула глоток вина и тут же выплюнула, обрызгав посетителя, который вот уже некоторое время молча смотрел на нее.

— С каждым днем вы все больше разбавляете вино водой и подмешиваете туда какой-то бурды, кобели вонючие! — завопила она во всю силу своих леших, обращаясь к хозяину таверны.

— Может быть, сеньора маркиза хочет лечь со мной в постель? — невозмутимо парировал тот, убедившись прежде, что никто не слышит его откровенного выпада, кроме посетителя.

— Придержи язык, приятель! — прервал свое молчание посетитель.

Роса-Идеалистка посмотрела на него так, словно только теперь заметила его, хотя он уже больше двух часов сидел на низком табурете, не поднимая глаз.

— А ты не суй нос, куда тебя не просят, воришка! — съязвила Росита.

— С вашего позволения, я только хотел восстановить справедливость, — извинился посетитель.

— Так катись отсюда к шлюхам на панель, там будешь ее восстанавливать, если тебе так приспичило, паскуда! — крикнул хозяин таверны, возвышаясь над стойкой в полтуловища. — От таких гнид, как ты, вся торговля застопорилась! Торчишь здесь весь вечер, а не истратил ни сантима. Пугало огородное! Тобой только ворон стращать, а вони — не продохнешь!

Всей своей скорбной позой посетитель выражал боль, причиненную ему этим жестоким оскорблением.

— Я ухожу, ухожу, только не ругайся.

Росе-Идеалистке стало жаль его.

— На улице дождь. У тебя есть зонт?

— Нет, но ты не беспокойся за меня.

Росита приблизилась к хозяину таверны, который все еще злобно смотрел на посетителя.

— Слушай, у него нет зонта.

— А мне какое дело? Не сахарный, не растает.

— Пусть переждет здесь, пока дождь не утихнет, — попросила она.

Хозяин таверны вдруг потерял всякий интерес к происходящему и занялся своими обычными делами. Посетитель снова уселся на табурет и молча уставился на Роситу.

— Ты ужинал? — спросила она его.

— Нет еще.

— «Еще» с каких пор?

— Со вчерашнего утра.

Великодушная проститутка, воспользовавшись тем, что хозяин таверны отвернулся, стащила с прилавка кусок хлеба и дала посетителю. Затем протянула ему тарелку с тонко нарезанными ломтиками ветчины.

— Возьми несколько кусочков, пока он не видит, — шепнула она.

Посетитель запустил руку в тарелку, но хозяин заметил его воровской жест и заорал:

— Клянусь матерью, я выпущу из тебя кишки, ворюга паршивый!

И выскочил из-за прилавка, размахивая кухонным ножом. Посетитель спрятался за Роситу-Идеалистку, успев при этом отправить в рот несколько ломтиков ветчины.

— Гони его в шею, Росита, иначе я проткну его ножом! — кричал хозяин, намереваясь осуществить свою угрозу.

И в ту же минуту дверь таверны отворилась и вошел пожилой господин среднего роста, седовласый, хмурый. Элегантная одежда хорошего покроя, сшитая из дорогого материала, свидетельствовала о его достатке. Он остановился и с любопытством оглядел помещение и его обитателей. Заметно было, что он не привык к такого рода заведениям, и хозяин, Росита и посетитель сразу предположили, что незнакомец ищет укрытия от дождя, так как пальто и шляпа на нем промокли.

— Чем могу служить, сеньор? — угодливо спросил хозяин таверны, пряча под передник нож и подобострастно сгибаясь. — Милости прошу, входите, погода сегодня собачья.

Господин недоверчиво посмотрел на хозяина и его передник, из-под которого торчало острие ножа, сделал несколько шагов вперед, снял с себя пальто, шляпу, повесил на замусоленный крюк и, не проронив ни слова, решительно направился к испуганному посетителю, спасенному благодаря внезапному приходу незнакомца.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Немесио Кабра Гомес, к услугам вашим и господа бога.

— Идем-ка сядем где-нибудь в сторонке, чтобы нам никто не мешал. Есть дело.

Хозяин таверны подошел к господину и заискивающе произнес:

— Да простит меня сеньор, но этот мошенник только что стащил у меня ветчину, однако учитывая, что вы…

Господин окинул его суровым взглядом с головы до ног и вынул из кармана несколько монет.

— На, возьми.

— Премного благодарен, сеньор.

— Принеси ужин этому человеку. Мне ничего не надо.

Немесио Кабра Гомес, не упускавший ни одной детали из происходящего, довольный, потер руки и шепнул на ухо Росите:

— Настанет день, Росита, я разбогатею и тогда, клянусь святой девой милосердия, воздам тебе должное.

Великодушная проститутка не верила своим глазам. Неужели этот оборванец и господин знакомы друг с другом?

Перико Серрамадрилес взмахнул перед моим носом членским билетом республиканской партии реформистов: пятая по счету, в которую вступал мой сослуживец.

— Интересно знать, — заявил он, — куда деваются все наши взносы?

Перико Серрамадрилес горел желанием поговорить со мной, я же не имел на то ни малейшей охоты. Вернувшись из Вальядолида, я с молчаливого согласия Кортабаньеса вновь занял свое место в конторе. Из деликатности он ни о чем меня не спрашивал. И без того было ясно, что я потерпел постыдное поражение. За внешним равнодушием моих сослуживцев скрывалось их явное сочувствие мне.

— Хорошенькое дело! — продолжал Серрамадрилес. — Не успеешь вступить в партию, сразу же начинается: «Плати за это, плати за то, голосуй за этого, голосуй за того». А потом вдруг заявляют: «Нам осточертели консерваторы, нам осточертели радикалы». Вот я и спрашиваю, куда уходит столько взносов. Если ничего не меняется ни сегодня, ни завтра: цены растут, а жалованье остается прежним.

Перико Серрамадрилес в зависимости от обстоятельств становился революционером и готов был крушить монастыри и дворцы или же, как это случилось два года назад, ратовал за то, чтобы огнем и мечом положить конец забастовкам и стачкам.

В действительности же положение в стране в том, 1919 году, обострилось как никогда. Заводы и фабрики простаивали, забастовки росли, а переселенцы из деревень потоком хлынули в город, который едва мог прокормить собственных жителей. Те, кто прибывали в город, заполняли собой улицы и, голодные, призрачные, бродили по ним в жалких отрепьях в поисках хоть какой-нибудь работы, пристанища, еды, милостыни. Истощенные, полуголодные ребятишки попрошайничали, набрасывались на прохожих; проститутки нагло предлагали себя мужчинам. Само собой разумеется, профсоюзы и общества сопротивления дали прорваться трагическим волнам забастовок и покушений. Люди митинговали в кино и театрах, на улицах и площадях. Народ штурмом брал пекарни. Смутные слухи, проникавшие из Европы, приносили с собой вести о событиях в России, вдохновляя обездоленных и будоража их умы.

Что касается политиков, то они, если и были обеспокоены волнениями в стране, тщательно скрывали это. Раздувая мыльный пузырь демагогии, они пытались привлечь бедняков на свою сторону обещаниями столь же кровожадными, сколь и великодушными. За неимением хлеба они кормили их словесами, и несчастным ничего не оставалось, как питаться тщетными надеждами. Но под маской крикливого, напыщенного чванства политиков таилась ненависть, заквашивалось насилие.

И вот на этом скорбном фоне передо мной вырисовывается образ Перико Серрамадрилеса в тот мрачный февральский день.

— Знаешь, что я тебе скажу, дружище? Политики только ищут способа разжиться за наш счет, — заключил он, тяжело кивая в подтверждение своих слов.

— Почему же ты тогда не выйдешь из партии?

— Республиканской?

— Разумеется.

— Выйти из партии! — воскликнул он обескураженно. — А в какую же ты предлагаешь мне вступить? Они ничем не отличаются друг от друга.

Как относился я ко всему этому? Я оставался равнодушным ко всему, что не имело ко мне прямого отношения. По-моему, я принял бы как избавление самую хаотичную революцию, откуда бы она ни пришла, лишь бы она хоть немного изменила мою будничную, однообразную, бесперспективную жизнь, мое медленное умирание от одиночества, мое убийственное отчаяние. Скука, словно ржавчина, разрушала меня и в рабочее время, и в часы досуга; жизнь проходила стороной, постепенно ускользая от меня.

Но то ли на мое счастье, то ли на беду, непредвиденный случай перевернул всю мою жизнь.

Все началось с того вечера, когда мы с Серрамадрилесом решили немного пройтись после ужина. Зима уступала место весне, погода стояла переменчивая, но довольно мягкая. Мы с Перико поужинали в столовой рядом с конторой Кортабаньеса позже обычного, так как нас задержал явившийся в неурочное время клиент. В одиннадцать вечера мы уже брели по улице без всякой цели, куда глаза глядят, и как-то само собой получилось, что мы оказались в Китайском квартале, уже пробудившемся от зимней спячки. Тротуары здесь были заполнены хмурыми оборванцами, искавшими для себя в этой порочной атмосфере мимолетных утех. Пьяные горланили песни, едва держась на ногах; проститутки беспардонно продавали себя, стоя между колоннами порталов, освещенных тусклым зеленоватым светом газовых фонарей; сутенеры, заняв наблюдательные посты на углах улиц, грозно выставляли напоказ острия своих навах. Смиренные китайцы в шелковых одеяниях монотонно выкрикивали, предлагая свой необычный, дешевый, благоухающий товар: острые подливки, змеиную кожу, изящно выточенные статуэтки. Из баров вырывались наружу, сливаясь воедино, голоса, музыка, табачный дым, чад и запахи жареных блюд. Время от времени ночь прорезал вопль.

Почти не разговаривая, мы с Перико все глубже и глубже проникали в лабиринт этих растленных улочек. Он — с жадным любопытством, я — безучастный к жалкому зрелищу, которое нас окружало. Каким-то непостижимым образом, — возможно, то был перст судьбы, — мы очутились на удивительно знакомой мне улице. Дома, неровная брусчатка, некоторые заведения, запахи, освещение пробуждали во мне полузабытые воспоминания. По сравнению с теми улицами, которые остались у нас позади, здесь было тихо и пустынно. Мы оказались близ порта, и легкий, пропитанный солью и дегтем туман делал воздух более насыщенным, затрудняя дыхание. Раздался пароходный гудок, и его стон глухими волнами прибился к земле. Я все решительнее устремлялся вперед, увлекая за собой растерянного, испуганного Перико, не отстававшего от меня ни на шаг. Какая-то подсознательная, неукротимая сила, которой я не мог противостоять, толкала меня, хотя я уже знал, что меня подстерегает недобрая судьба, возможно, даже смерть. Перико был слишком обескуражен, чтобы воспротивиться моей решимости, к тому же он боялся отстать и заблудиться. Наконец, я остановился, и он последовал моему примеру.

— Могу я узнать, куда мы идем? Здесь ужасное место, — сказал он, едва переводя дух.

— Мы уже пришли. Видишь?

И я указал на дверь мрачного кабаре. Грязное, рваное объявление гласило: «Изысканное разнообразие» — и включало в себя перечень цен. Изнутри доносились унылые звуки расстроенного пианино.

— Надеюсь, ты не собираешься туда войти? — спросил он, и на лице его отразился откровенный страх.

— Вот именно собираюсь. Ради этого мы и пришли сюда. Убежден, что ты здесь никогда не был.

— За кого ты меня принимаешь? Конечно, не был. А ты?

Вместо ответа я толкнул дверь, и мы вошли.

— Матильде! Хотелось бы знать, куда ты запропастилась?

— Сеньора звала меня?

Сеньора вздрогнула и обернулась.

— Как ты меня напугала! — и одарила служанку девичьей улыбкой. Она ждала ее появления со стороны двери, соединявшей комнату с коридором. — Ну что ты встала разинув рот?

— Жду ваших распоряжений, сеньора.

Сеньора откинула с лица прядь белокурых волос, и они рассыпались золотым дождем по ее спине. Зеркала отражали их блеск, заставляя искриться в лучах полуденного весеннего солнца. Привлеченная этим зрелищем, сеньора устремила свой взор в зеркало и оглядела комнату, которая в таком виде представлялась ей образцом совершенства и безупречности. Стеклянная раздвижная дверь выходила на широкую галерею, откуда лестница с каменной балюстрадой вела к волнистой эспланаде нежного газона. Прежде перед этой эспланадой возвышался густой лес многолетних деревьев, который ее муж по каким-то своим необъяснимым соображениям велел выкорчевать; то были высокие тополя, меланхолические ивы, величественные кипарисы, кокетливые магнолии, липа и радующие глаз лимонные деревья. На газонах росли самые разнообразные цветы: нарциссы, анемоны, гиацинты, голландские тюльпаны, розы, пионы, не говоря уже о неприхотливой, стойкой герани. Здесь же находился пруд неопределенной формы, выложенный изразцами и кафелем; посреди него четыре ангелочка из розового мрамора лили воду на четыре стороны света. На мгновенье картина, увиденная сквозь стеклянную дверь, вызвала у нее воспоминания о счастливом детстве и томительном отрочестве. Она представила себе отца, ведущего ее за руку по саду, показывающего ей бабочку, ругающего кузнечика, который неожиданно уселся на нее: «Уходи прочь, противная козявка, не пугай мою девочку!» Давно ушедшие времена. Теперь уже это не тот дом и не тот сад, а отец умер…

— Матильде, куда ты запропастилась?

— Сеньора звала меня?

Мария Роса окинула суровым взглядом фигуру служанки. Каким образом это грубое, неотесанное, хмурое, курносое, зубастое, усатое существо оказалось в этой зале, где буквально все, каждый предмет сам по себе состязались между собой в изысканности и утонченности? Кому взбрело в голову облачить ее в этот накрахмаленный чепчик, эти белые перчатки, этот передник, обшитый ворохом кружев? — спрашивала себя сеньора. И бедная Матильде, словно угадывая мысли своей сеньоры, опустила глаза и переплела свои костистые пальцы, ожидая взбучки и заранее готовая признать свою вину. Но у сеньоры было хорошее настроение, и она залилась мелодичным, как трель, смехом.

— Добрая моя Матильде! — воскликнула она, но тут же с серьезным видом спросила: — Ты не знаешь, когда придет парикмахерша?

— Знаю, сеньора. В пять часов, как вы велели.

— Дай бог, чтобы мы все успели! — И остановив взгляд на своем отражении в зеркале, поинтересовалась: — Как по-твоему, Матильде, я пополнела?

— Да что вы, сеньора. С вашего позволения, сеньора, вам следует побольше есть.

Мария Роса улыбнулась. Беременность еще не проглядывала сквозь ее худобу. И хотя в Испании по-прежнему была мода на пышнотелых женщин, кино и иллюстрированные журналы вводили новый женский тип с легкими очертаниями фигуры, тонкой талией, узкими бедрами и маленьким бюстом.

В тот момент, когда мы вошли в кабаре, пианистка, окончив бренчать по клавишам, встала со стула и пронзительным голосом объявила следующим номером программы выступление непревзойденного юмориста, имени которого я теперь уже не помню. Редкие посетители не обратили на него внимания, привлеченные нашим появлением. Мы с Перико Серрамадрилесом на цыпочках пробрались среди пустых столиков и заняли места поближе к сцене. И сразу же были осаждены двумя толстухами, которые обняли нас за шеи и жеманно улыбались.

— Составить вам компанию, красавчики?

— Не теряйте времени, сеньоры. У нас нет денег, — ответил я им.

— У всех у вас одна и та же песенка! — проворчала толстуха.

— Но это действительно так, — поддержал меня напуганный Перико.

— Когда нет денег, сидят дома, — упрекнула нас другая толстуха. И обращаясь к своей приятельнице, позвала: — Пойдем отсюда, нечего метать бисер перед свиньями.

Но та, что повисла на шее Перико, и глазом не моргнула. Она высоко задрала подол юбок и сказала ему:

— Ты только взгляни, какие ляжки, милок!

Бедный Перико едва не лишился сознания.

— Говорю же, вам не удастся выудить у нас ни одного сантима, — повторил я.

Они махнули на нас рукой и отошли. Перико снял очки и вытер со лба пот.

— Проклятые акулихи, — пробурчал он, — я боялся, как бы они нас не проглотили.

— Им просто хочется честно заработать себе на жизнь.

— Неужели им это когда-нибудь удастся?

— Сюда приходит грубый народ, не такой разборчивый, как ты.

— По-моему, даже спьяну не польстишься… на таких чудовищ. Ты видел, что она сделала? Задрала юбки… Боже мой!

На нас зашикали, и мы замолчали. Юморист, которого так разрекламировала пианистка, уже стоял на сцене. Это был самый заурядный человек, который заунывно, механически рассказал серию острот и пикантных анекдотов, отчасти политических, отчасти похабных, смысл которых в основном ускользнул от понимания публики, неспособной вникать в сущность подтекста и намеков. И все же кое-что вызвало смешки и жиденькие аплодисменты. Едва юморист покинул сцену, вспыхнули огни и пианистка заиграла вальс. На подмостки вышли танцевать парочки. Партнершами были местные гетеры, партнерами — моряки и сутенеры со зловещими лицами.

— Может быть, ты все же объяснишь мне, какого черта мы сюда пришли? — спросил Перико.

Меня забавляла реакция друга. Он испытывал такой же страх, какой испытывал я несколько лет назад, когда меня впервые привел сюда Леппринсе. Теперь хозяином положения был я, а в моей шкуре оказался Перико.

— Уходи, если хочешь, — сказал я ему.

— Один? По этим закоулкам? Мне еще жить не надоело!

— Тогда оставайся, но предупреждаю, я намерен досмотреть до конца представление.

Представление возобновилось. Пианистка прекратила играть танцевальную музыку, огни погасли, и прожектор конусом осветил сцену. Пианистка вышла на середину, несколько раз призвала к тишине и, когда стулья перестали скрипеть, а голоса смолкли, прокричала:

— Почтеннейшая публика! Имею честь представить вам испанский, а также всемирно известный аттракцион, имевший успех в лучших кабаре Парижа, Вены, Берлина и других столиц; аттракцион, который несколько лет назад уже демонстрировался с успехом в нашем заведении, неизменно вызывая горячие аплодисменты у зрителей. Итак, уважаемая публика, после своих триумфальных гастролей к нам вновь вернулась Мария Кораль!

Она провела по клавишам, извлекла аккорды, от которых по телу пробежали мурашки. Несколько секунд подмостки пустовали, а затем, словно из-под земли или откуда-то из потайных уголков сна, появилась Мария Кораль, цыганка, закутанная в тот самый черный плащ, украшенный фальшивыми драгоценными камнями, в котором она выступала два года назад, в тот вечер, когда я познакомился с Леппринсе…

— Вы знакомы с сеньором Леппринсе?

— С сеньором Леппринсе?.. Нет, я никогда не слышал этого имени, — сказал Немесио Кабра Гомес, не в силах оторвать глаз от жаркого, которое ему только что принесли.

— Возможно, ты говоришь правду, а, может быть, и нет, — произнес таинственный благодетель, — но мне все равно. — Он покосился на Роситу и хозяина таверны, которые лезли из кожи вон, чтобы подслушать их разговор, и понизил голос: — Я только хочу, чтобы ты в точности выполнил все, что я прикажу тебе, понятно?

— Конечно, сеньор, приказывайте, — ответил Немесио Кабра Гомес, набив рот едой.

Таинственный благодетель говорил шепотом и, по-видимому, очень нервничал: он то и дело посматривал на свои массивные золотые часы, привлекавшие алчные взоры обитателей таверны, и оглядывался на дверь. Едва договорив, он встал, вручил несколько монет Немесио, торопливо попрощался со всеми и вышел на улицу, не обращая внимания на сильный ливень. Как только дверь за ним закрылась, Роса-Идеалистка подскочила к Немесио и елейным голоском проворковала:

— Немесио, голубчик, какой же ты скрытненький!

Хозяин таверны благодушно улыбался и кивал головой в знак согласия, давая понять, что недурно было бы почаще иметь таких важных посетителей, как только что ушедший господин.

Немесио доел ужин, тщательно вытер тарелку оставшимся хлебом и поднялся, собираясь покинуть таверну.

— Ты уходишь, Немесио? — спросила Росита. — На улице льет как из ведра!

— Да, ночь сегодня — хуже не придумаешь, — подтвердил хозяин таверны.

— В такую ночь хорошо лежать в тепленькой постельке… в приятном обществе, — заключила Росита.

Немесио порылся у себя в карманах, выудил оттуда монету и протянул ее Росите.

— Я обязательно приду за тобой, — пообещал он и, выскользнув на улицу, громко рассмеялся, разинув свой беззубый рот.

Мария Роса Савольта вошла на кухню в сопровождении преданной Матильде, неотступно следовавшей за ней. Повар, специально приглашенный по поводу такого торжественного случая, чтобы блеснуть своим кулинарным искусством, и пятеро женщин, взятых ему на подмогу, всецело были поглощены своим занятием. Бесчисленное множество запахов витало в воздухе. Жара стояла как в аду. Повар, которому прислуживала пунцовая, смущенная девушка, отдавал приказания и изрыгал проклятья, которые прерывал лишь на мгновенье, когда пил большими глотками белое вино, прикладываясь к горлышку бутылки, стоявшей на краю, кухонной плиты. Дородная матрона, похожая на гиппопотама, раскатывала скалкой тесто. Кухарка пронесла в руках высокую гору тарелок, каким-то чудом сохраняя равновесие. Бряцание столовых приборов напоминало о средневековых турнирах или столкновении двух кораблей. Среди царившего здесь гама никто не заметил появления сеньоры. Нестерпимая жара позволила женщинам оголить руки и тело. У толстой деревенской служанки, которая ощипывала цыплят, между грудями набился пух совсем как в гнезде. У другой — белые как мука груди почти вывалились наружу, а третья — еще совсем юная крестьяночка — подпирала своими упругими грудями дуршлак, наполненный свежим салатом. Все галдели одновременно. Служанки препирались между собой, подтрунивали друг над другом, сдабривая свою болтовню непристойными словечками и вызывающим хохотом. И над всей этой вакханалией господствовал, словно черт на шабаше, потный, пьяный, ликующий повар, который подпрыгивал, приплясывал и богохульствовал.

Мария Роса Савольта почувствовала, что сейчас ей станет дурно. На лбу выступила испарина.

— Пойдем отсюда, приготовь мне ванну, — попросила она Матильде.

Оставшись одна в тихой спальне, она пришла в себя и стала разглядывать сад, раскачивавшийся от легкого ветра, который ерошил траву на газонах и пригибал к земле хрупкие стебли цветов. Статуи вокруг беседки, казалось, вошли в тайный сговор с солнцем и ароматным ветром, долетавшим сюда с поросшего густым лесом склона Тибидадо. Прислонившись лбом к стеклу, забыв о необыкновенных приготовлениях к предстоящему торжеству, Мария Роса разглядывала сад, поддавшись всесильной и притягательной ласке солнца. Впервые в жизни она испытывала такое чувство. Даже в годы, проведенные в пансионе, она не ощущала ничего подобного. Времени оставалось в обрез, и Мария Роса направилась в ванную, наполненную паром от горячей воды и приятным ароматом.

— Достаточно, Матильде, нам надо торопиться. Пойди взгляни, не пришла ли парикмахерша, и приготовь мне что-нибудь перекусить… Чуть-чуть: несколько пирожков, немного фруктов и лимонад. Или стакан какао. Мне все равно! Выбери сама, только что-нибудь не очень сытное. После кухни у меня в животе все подвело. Ты ведь знаешь, что я люблю. Ну, иди! Что ты стоишь? Разве не видишь, я уже здесь, в ванной?

Она подождала, пока Матильде уйдет, заперла дверь на задвижку и разделась. Вода была очень горячей, и пар мешал ей дышать. Осторожно, медленно она погрузилась в воду по самые плечи. Кожа горела. И вдруг почувствовала, как по ее бедрам и животу словно прошел электрический ток.

«Нет никаких сомнений, — подумала она. — Все говорит о том, что скоро я стану матерью».

День уже клонился к закату, когда парикмахерша легкими прикосновениями пальцев заканчивала укладывать волосы Марии Росе. Это была сорокалетняя вдова, худая, с удлиненными чертами лица, коровьими глазами и торчащими вперед редкими зубами, которые не давали ей правильно произносить букву «с». Она овладела своей профессией еще до замужества, но занялась ею уже после смерти мужа — человека эгоистичного, отъявленного негодяя и мота, которого стоически терпела при жизни и которому теперь мстила, превознося в своих воспоминаниях, с безотчетной святой яростью, примитивно идеализируя его и заставляя посмеяться клиентов, вынужденных слушать ее, так как приходилось сидеть не двигаясь.

— Все эти моды, — говорила она Марии Росе после долгих разглагольствований на разные темы, в которых петляла с такой же дерзостью, с какой знаменитый исследователь Ливингстон проникал в дебри африканских джунглей, — пустые бредни, придуманные специально для того, чтобы выставлять женщин на посмешище, а мужчин заставлять раскошелиться. Иисус Мария! Чего только не выдумают французы! Хорошо еще, что мы, испанки, не лишены тонкого вкуса и здравого смысла, а не то… не знаю уж, сеньора Леппринсе, к чему бы привело женское тщеславие. Еще мой покойный Фернандо — царство ему небесное! — говорил, а уж у него была ума палата (хватило бы на всех политиков вместе взятых), что нет ничего прекраснее строгого, отлично сшитого платья, обнаженного женского тела, хорошей прически, а на особый случай какого-нибудь скромного ювелирного украшения или цветка.

Преданная Матильде слушала парикмахершу разинув рот, согласно кивала, взмахивая своей деревенской челкой, и тихонько бормотала: «Так-то оно так, донья Эмилия, так-то оно так». При этом подавала заколки для волос, расчески, зеркальца, щипцы для завивки, красивые гребни и бигуди. Марию Росу забавляла бестолковая болтовня вдовы, сетовавшей на нахальную ложь бесстыжего Фернандо, который вдалбливал все это в глупую голову жены, чтобы она не тратила денег на свои наряды.

Внезапно Мария Роса прислушалась и призвала их к тишине, приложив палец к губам. Она услышала знакомые шаги в коридоре. Пауль-Андре вернулся с работы пораньше, как и обещал ей, чтобы проследить, все ли готово к вечернему торжеству. Мария Роса заторопила донью Эмилию, и та, недовольная тем, что кто-то посмел посягнуть на ее священнодействие, быстро завершила искусное творение своих рук, а Мария Роса не стала расточать похвал и панегириков его создательнице, только легонько притронулась к прическе, вышла в коридор, на цыпочках пробралась к кабинету мужа и осторожно приоткрыла дверь. Леппринсе сидел за столом, спиной к ней, и не заметил ее появления. Он уже успел снять с себя пиджак и набросить удобный шелковый халат. Мария Роса спросила:

— Дорогой, ты занят?

Леппринсе вздрогнул и быстрым движением спрятал что-то в широких полах халата.

— Почему ты не стучишь, прежде чем войти? — раздраженно спросил он, но, увидев жену, перестал хмуриться и изобразил на лице некое подобие улыбки. — Прости, любовь моя, я непростительно рассеян.

— Я тебе помешала?

— Конечно нет, но почему ты еще не одета? Ты знаешь, который час?

— Еще больше двух часов до прибытия первых гостей.

— Ты ведь знаешь, я терпеть не могу спешки в последнюю минуту. Сегодня все должно быть безупречно.

Мария Роса скорчила недовольную гримасу, показывая, что ее незаслуженно обидели.

— Это ты мне говоришь? А сам даже не побрился! Посмотри, на кого ты похож? Сущий дикарь!

Леппринсе провел рукой по подбородку; при этом полы его халата распахнулись и показалось блестящее дуло револьвера. При виде его у Марии Росы застыла в жилах кровь, но она промолчала.

— Я буду готов через несколько минут, любовь моя, — сказал Леппринсе, раздосадованный своей оплошностью. — А сейчас, если не возражаешь, оставь меня ненадолго. Я жду секретаря, чтобы обговорить кое-какие детали до начала нашего торжества. Есть дела, которые не терпят отлагательства, понимаешь? Тебе что-нибудь надо?

— Нет, нет, дорогой… Не задерживайся, — ответила она, затворяя за собой дверь.

По дороге к себе в комнату Мария Роса встретила Макса, направляющегося в кабинет Леппринсе. Она холодно поздоровалась с ним, а он низко склонил перед ней голову, прищелкнув каблуками лакированных туфель.

Пианино рассыпало мелодичные звуки, которые, казалось, неслись откуда-то издалека, словно из-за стены или из мира сновидений, и кабаре наполнилось очарованием, овеянным магической силой таланта и ослепительной красотой Марии Кораль. Перико Серрамадрилес застыл на стуле, поглощенный чудесным, завораживающим зрелищем. Воцарилась та необыкновенная тишина, которая возникает всякий раз при созерцании чего-то запретного. Создавалось впечатление, — во всяком случае у меня, — будто малейший шум способен все разрушить, а мы превратились в хрупкие, хрустальные фигурки. Движения Марии Кораль казались оптическим обманом. Ее грубо размалеванное лицо светилось несказанной чистотой, а ровные зубы, обнаженные в насмешливой улыбке, словно впивались в вас на расстоянии. Она кружилась, кувыркалась, и плащ ее развевался, обнажая части тела: смуглые, округлые, как два кувшина, груди, нежные детские плечи, гибкий девичий стан и бедра. Зрителей охватил святой трепет; даже самые грубые из них, видимо, испытывали нестерпимую боль от этой сверхъестественной, недоступной красоты.

Окончив выступление, цыганка поклонилась, накинула на плечи плащ, послала публике воздушный поцелуй и исчезла. Раздались слабые аплодисменты, и снова наступила тишина. Вспыхнули огни, осветив пораженные, бледные лица людей, обреченных на тоску и одиночество. Перико Серрамадрилес уже далеко не в первый раз вытер со лба и шеи пот носовым платком.

— Ну и ну, дружище! — воскликнул он.

— Не зря я тебя привел сюда, — ответил я, прикидываясь равнодушным и желая скрыть свое смущение: меня не покидала мысль, что эта женщина принадлежала Леппринсе, а сейчас, возможно, принадлежит кому-то другому. И вместе с тем я, словно одержимый, внушал себе, что лучше умереть, чем жить, боясь вкусить запретный плод наслаждений.

Мы шли домой погрустневшие, почти не разговаривая друг с другом. Я хранил молчание, продаваясь смутным чувствам, Перико Серрамадрилес интуитивно угадывал мое душевное состояние. В ту ночь я едва сомкнул глаза, а в те редкие минуты, когда погружался в короткий сон или забытье, меня мучили кошмары.

На следующий день я чувствовал себя потерпевшим крушение в этом мире, пошлость которого не сумел распознать и к рутине которого не смог приспособиться, несмотря на все свои усилия. Перико Серрамадрилес тщетно пытался выяснить, что со мной происходит, а Долоретас спрашивала о моем здоровье, полагая, что я простудился. На все их участливые вопросы я бурчал что-то невнятное. Вечером, съев безо всякого аппетита бутерброд всухомятку в каком-то неуютном трактире, я твердо решил отправиться в кабаре и в корне изменить свою жизнь или хотя бы попытаться это сделать, чего бы это мне ни стоило.

До рассвета оставалось совсем немного, когда Немесио Кабра Гомес вошел в таверну. От спертого воздуха, пропитанного дымом дешевого табака, человеческого пота и вина, у него помутилось в голове. С виду таверна выглядела пустой, но Немесио Кабра Гомес, немного оглядевшись, решительно направился к замусоленной холщовой занавеске. Трактирщик посмотрел на него сонными глазами и крикнул:

— Куда лезешь, жулик?

— Я на минуточку, сеньор дон Сегундо, мне надо поговорить с одним сеньором. И сразу уйду, — попросил Немесио.

— Того, кто тебе нужен, здесь нет.

— Прошу прощения, сеньор, но откуда вы знаете, кого я ищу, ведь я не называл имени?

— За версту чую, понятно?

Выслушав брань трактирщика и униженно кланяясь, Немесио Кабра Гомес попятился к зловонной занавеске, Достигнув ее, он отдернул конец дерюги и очутился в помещении за прилавком, не дав возможности хозяину таверны помешать ему туда проникнуть. Помещение освещала масляная лампада, свисавшая с потолка над круглом, довольно обширным столом, за которым сидело четверо чернобородых мужчин в деревенских куртках из бурой фланели и в фуражках, надвинутых на глаза. Они курили желтоватые, плохо скрученные сигареты. Никто не пил. Один из них держал в руках сложный часовой механизм, похожий на будильник, к которому был аккуратно привязан шнурок. Другой читал книгу, двое остальных разговаривали вполголоса. Немесио Кабра Гомес съежился, молча застыв у входа, пока один из присутствующих не заметил его.

— Гляди-ка, кто сюда заполз! — воскликнул он вместо приветствия.

— Да это же червяк! — подхватил другой, впиваясь в Немесио маленькими глазками, разделенными шрамом, который пересекал лицо от левой брови к верхней губе.

— Надо срочно произвести дезинфекцию, — вмешался третий, открывая нож нажатием кнопки.

Так они оскорбляли Немесио, а тот угодливо склонялся на каждый их выпад и улыбался беззубым ртом. Когда все высказались, наступила мертвая тишина, нарушаемая лишь тиканьем часового механизма, похожего на будильник.

— Зачем пришел? — поинтересовался, наконец, худощавый молодой человек с пепельно-серым болезненным лицом, который читал книгу.

— Надо поговорить, Хулиан, — ответил Немесио.

— Нам не о чем разговаривать с такой мразью, как ты, — ответил Хулиан.

— Но на этот раз речь идет совсем о другом: надо сделать доброе дело.

— Тоже мне проповедник нашелся! — съязвил один из мужчин.

— Разве я хоть раз вас предал? — тихо возразил Немесио.

— Если бы ты это сделал, тебя бы давно не было в живых.

— А сколько раз я помогал нам? Разве же я предупредил тебя, Хулиан, когда ищейки рыскали у тебя в доме? А кто достал для тебя удостоверение личности и одежду, чтобы замаскироваться? И разве я делал это не по дружбе?

— В тот день, когда мы узнаем, для чего ты это делал, можешь заказывать по себе панихиду, — отрезал мужчина со шрамом. — А теперь хватит трепаться, выкладывай, зачем пришел, и мотай отсюда.

— Я ищу одного человека… просто так, честное слово.

— И тебе нужны сведения о нем?

— Я хочу только предупредить, что ему грозит опасность. Он будет мне благодарен. У него семья…

— Имя этого человека? — перебил Хулиан.

Немесио Кабра Гомес приблизился к столу. Свет лампады осветил его бритую голову и придал фиолетовый оттенок его ушам. Заговорщики устремили на него грозные взгляды. Часовой механизм зашипел, и стрелка остановилась. На улице часы пробили пять раз.

Дворецкий доложил о приходе Пере Парельса и его супруги. Мария Роса выбежала им навстречу и от души расцеловала сеньору Парельс и более робко самого Пере Парельса. Старый финансист знал Марию Росу со дня ее рождения, но теперь обстоятельства изменились.

— А я решила, что вы не придете! — воскликнула молодая хозяйка.

— Во всем виновата моя жена, — ответил Пере Парельс, пытаясь скрыть свое раздражение, — она боялась прийти первой.

— Девочка, ради бога, обращайся к нам на «ты», — попросила сеньора Парельс.

Мария Роса залилась легким румянцем.

— Мне как-то неловко…

— Конечно, — вмешался Пере Парельс, — как ты этого не понимаешь, жена? Мария Роса молода, а мы с тобой — старые развалины.

— Господь с вами! Я ничего подобного не говорила! — запротестовала Мария Роса.

— Прошу тебя, Пере, — возразила мужу сеньора Парельс, притворяясь рассерженной, — отвечай только за себя. Лично я чувствую себя в душе совсем молодой.

— Правильно, сеньора Парельс, главное не постареть душой.

Сеньора Парельс, бренча браслетами, похлопала Марию Росу по щекам кончиком веера.

— Ты говоришь так, девочка, потому что тебя еще не одолевают недуги.

— И вовсе нет, сеньора Парельс! Последнюю педелю я чувствую себя неважно, — призналась Мария Роса и опустила глаза.

— Не может быть, дорогая! Мы с тобой еще обсудим это наедине. Ты не ошибаешься? Какая приятная новость! А твой муж знает?

— Вы о чем? — полюбопытствовал Пере Парельс.

— Да ни о чем, милый. Пойди лучше послушай свеженькие анекдоты, — ответила ему сеньора Парельс. — И не забывай о том, что советовали тебе врачи насчет вина!

Пока сеньора Парельс увлекала за собой Марию Росу, обняв за талию, финансист вошел в залу. Оркестр играл танго, и несколько молодых пар танцевали, прижавшись друг к другу, в такт аккордам аргентинских мелодий. Пере Парельс терпеть не мог бандонеонов[21]. К нему подошел слуга, держа на подносе сигареты и сигары. Пере Парельс взял сигарету, прикурил ее о канделябр, протянутый ему маленьким пажем, одетым в пурпурный бархат, окинул взглядом залу, заполненную бесчисленным множеством слуг, разодетых господ, сверкающих своими драгоценностями; музыкой, огнями, великолепной мебелью, толстыми коврами, уникальными картинами, роскошью, и помрачнел. Глаза его затуманились печалью. Он увидел Леппринсе, который шел к нему поздороваться, вытянув вперед руку, сияющий, в безупречном фраке, шелковой рубашке с бриллиантовыми пуговицами, и невольно одернул манжеты своей рубашки, застыв у колонны, которая с годами согнулась, и едва приоткрыв рот в улыбке, чтобы скрыть отсутствие недавно вырванного коронного зуба. Но едва церемония приветствия закончилась, Пере Парельс, словно повинуясь какому-то безотчетному порыву, в сердцах смял сигарету.

Было еще рано, и кабаре, когда я туда пришел, пустовало. Пианино покрывал чехол, а стулья стояли вверх ножками на столах, чтобы облегчить работу дородной толстухи, которая с остервенением подметала пол метлой. На ней был цветастый, заштопанный во многих местах халат, на голове повязал чалмой яркий платок, а с нижней губы свисал погасший окурок.

— Больно ты прыток, голубчик, — сказала она, увидев меня, — представление начнется не раньше одиннадцати.

— Я знаю, но мне надо поговорить с хозяйкой вашего заведения.

Толстуха снова принялась с остервенением подметать, вздымая облако пыли и пепла.

— Она где-то здесь. А зачем она тебе?

— Я хочу ее кое о чем спросить.

— Ты из полиции?

— Нет, нет. Я по личному делу.

Толстуха приблизилась ко мне и ткнула в грудь кончиком метлы. Я узнал в ней одну из тех женщин, которые одолевали нас здесь вчера вечером.

— Да ты никак тот самый щедрый парень, который отшил нас вчера?

— Да, вчера вечером я был здесь, — ответил я.

Толстуха захохотала, и окурок вывалился у нее изо рта.

— Тогда признавайся, зачем тебе нужна наша хозяйка.

— По сугубо личному делу.

— Ладно, банкир, ступай, она там готовит напитки. У тебя сигарета найдется?

Я дал ей сигарету, и она снова принялась мести пол. Пустое кабаре выглядело еще более мрачным и скорбным. Пыль, поднятая толстухой, липла к нёбу. Как часто случалось со мной в подобных ситуациях, тот душевный подъем, который переполнял меня до сих пор, внезапно исчез. Я стоял в нерешительности. И только желание довести начатое дело до конца да насмешливый взгляд толстухи заставил меня сдвинуться с места.

Хозяйка — ею оказалась та самая пожилая женщина, которая музицировала ночью на пианино, — действительно, колдовала за занавесом среди бутылок и графинов. Занятие ее было предельно просто: она наполняла бутылки из-под известных марочных вин какой-то сомнительной жидкостью, которая стекала в них через ржавую воронку. Подделка напитков, продаваемых в кабаре, была настолько очевидной и так мало волновала посетителей, что операция не имела никакого смысла, и я осудил ее чисто формальный характер.

Увидев меня, пианистка перестала наполнять бутылку, зажатую между коленями, и поставила на пол громадный графин. Она тяжело отдувалась, и насупленное выражение ее лица не сулило мне ничего хорошего.

— Зачем пожаловал?

— Прошу прощения, что явился к вам в такое неподходящее время, — начал я издалека.

— Ну раз уж явился, говори зачем?

— Видите ли, дело в том… Здесь выступает молодая женщина, балерина или акробатка по имени Мария Кораль.

— Ну и что?

— Я хотел бы повидать ее, если это возможно.

— Зачем?

Я подумал, что будь я богат, мне не пришлось бы терпеть эти унизительные расспросы, а достаточно было бы сунуть ей в руку деньги, чтобы машина тут же сработала, как хорошо смазанный механизм. Но я не был богат и понимал, что мое падение в преисподню еще только начиналось. И вскоре убедился, насколько прав был в своих предположениях.

— Помогите-ка мне поднять этот графин!

— С удовольствием, — ответил я, желая ее задобрить. И, подняв графин, стал наполнять его содержимым бутылку под равнодушным взором пианистки.

— Тяжело?

— Конечно. В нем не меньше тонны, — сказал я, едва переводя дух.

Каково-то мне поднимать его каждый день. В мои-то годы.

— Вам нужен помощник.

— Я тоже так считаю, дружок. Но где взять денег, чтобы платить ему?

Я молча продолжал наполнять бутылку, пока жидкость с бульканьем не полилась через край, растекаясь по полу.

— Виноват.

— Ничего, ничего. У тебя нет сноровки. Теперь наполни эту.

Я выполнил все ее указания, а она сидела на стуле и смотрела, как я работаю.

— Ума не приложу, какого черта далась вам эта женщина, — задумчиво произнесла она, словно рассуждая сама с собой. — Упрямая, ленивая, невежественная, бессердечная.

— Вы имеете в виду Марию Кораль?

— Да.

— Почему вы так плохо о ней думаете?

— Потому что я хорошо знаю таких женщин, как она. Не жди от нее ничего хорошего: она ядовитая змея. Для меня, разумеется. Что же касается вас, то это уж не моя забота.

— Вы скажете мне, где ее найти?

— Скажу, дружок, скажу, не беспокойся. Уж если я дала ее адрес одному, то почему бы мне не дать другому. Правда, тот был щедрее, нельзя этого отрицать, но ты больше мне по душе. Ты добрый, хороший малый. А в моем возрасте доброта дороже всяких денег, понимаешь?

Я наполнил еще несколько бутылок, прежде чем она соизволила дать мне желанный адрес. Поблагодарив ее и распрощавшись с обеими женщинами, я отправился на розыски Марии Кораль.

Холодный ветер подметал улицы, заставляя дрожать фонари, подгоняя прохожих. Ночные гуляки покидали тротуары и скрывались в тавернах, поближе к печкам и вину. Люди хранили молчание, только ветер завывал в эти поздние часы. Немесио Кабра Гомес открыл дверь таверны, и вместе с ним в помещение ворвались ветер и облако пыли. Посетители жалкой лачуги хмуро уставились на вошедшего оборванца.

— Ах, чтоб тебе провалиться, ворюга паршивый! Посмотри, что ты сделал с чистым полом! — в сердцах воскликнул хозяин таверны и сплюнул на пол.

— Приютите меня ненадолго, — сказал Немесио Кабра Гомес. — Ночь бессонная. Я совсем закоченел.

— Пожалуйте ко мне, добрый человек! — позвал его кто-то из глубины таверны. — Приглашаю вас выпить со мной стаканчик вина!

Немесио Кабра Гомес направился к незнакомцу.

— Премного благодарен, сеньор, за вашу любезность. Сразу видно, вы добрый христианин.

— Это я-то? — усмехнулся незнакомец. — Да я самый ярый безбожник. Впрочем, такая ночь, как сегодня, не располагает к спорам, верно? Лучше выпить вина! Эй, хозяин, подай-ка вина моему другу!

— Сеньор, я не хочу пугать вас, — предостерег хозяин таверны, — но этот тип хуже всякой твари. Послушайте моего совета, возьмите его за руку, я — за другую, и вышвырнем его отсюда вон, пока он ничего не натворил.

Незнакомец улыбнулся.

— Принесите ему стаканчик вина и не надо делать из мухи слона.

— Как вам угодно, сеньор, мое дело предупредить. Этот человек приносит несчастье.

— Ты и впрямь так опасен? — спросил у Немесио незнакомец.

— Плюньте ни них, сеньор, они не любят меня потому, что я в дружбе с томи, кто наверху, и боятся, как бы я не раскрыл их темные делишки.

— У вас есть друзья в правительстве?

— Берите выше, сеньор, гораздо выше. Эти люди живут во грехе. Идет борьба света с мраком, и я — свет.

— Не давайте ему морочить вам голову своими бреднями, — сказал хозяин таверны, поставив стакан с вином под нос Немесио.

— Он не кажется таким уж вредным, — возразил незнакомец. — Небольшое завихрение мозгов, только и всего.

— Не доверяйте ему, не доверяйте, — твердил хозяин таверны.

Район, указанный в адресе, который дала пианистка, был мне совершенно незнаком, словно он находился где-то в чужом городе. Мне пришлось без конца приставать с расспросами к прохожим, прежде чем я добрался до нужного мне места, которое, на счастье, оказалось не слишком далеко от кабаре. Три мысли не давали мне покоя, пока я разыскивал цыганку: первая, разумеется, застану ли я Марию Кораль дома; вторая, — как я объясню ей свое внезапное появление, а третья — кем мог быть тот человек, который до меня узнавал адрес акробатки. На первый и третий вопрос я ответа не находил: время и обстоятельства покажут. Что касается второго, то как я ни обмозговывал его, ничего путного придумать не мог. Помню, что для храбрости я выпил в попавшемся мне на пути питейном ларьке стакан рома, который обжег мне внутренности и вызвал тошноту почти до рвоты. И это, пожалуй, все, что мне запомнилось о тех тревожных поисках.

Когда я нашел то, что искал, то увидел нечто вроде нищенского пансиона или дома, в котором сдавались внаем комнаты, который, как я заподозрил сначала и в чем потом убедился, был также домом свиданий. Входная дверь вела в узкий подъезд с небольшой каморкой, в которой сидел инвалид.

— Ты к кому?

Я ответил, и он без дальнейших расспросов указал мне этаж, квартиру и номер комнаты. Вероятно, он ждал от меня какого-нибудь вознаграждения, но я был так рассеян, что ничего ему не дал и стал подниматься вверх по сломанным ступенькам лестницы, то освещая себе путь зажженной спичкой, то впотьмах. Царивший вокруг меня мрак не действовал на меня угнетающе, ибо свидетельствовал о плачевном положении Марии Кораль, которое не давало ей права презирать меня. Вместо чувства сострадания я испытывал в душе радость от того, что ее участь столь печальна. До сих нор, когда я вспоминаю об этом, мне становится стыдно за свой эгоизм.

Я подошел к двери с табличкой: «Комнаты Хулии», а чуть ниже, у самой щеколды: толкайте от себя. Я толкнул, и дверь со скрипом отворилась. Я очутился в прихожей, едва освещенной масляной лампадой, стоявшей в нише перед образом святого. Мебели здесь не было, за исключением фаянсовой подставки для зонтов. Вправо и влево ответвлялся темный коридор, по обеим сторонам которого вытянулись в ряд комнаты. На каждой двери медом был написан номер. Я зажег оставшуюся у меня последнюю спичку и быстро обежал правую, а потом левую часть коридора, остановился у двери под номером одиннадцать и сначала легонько, а затем более настойчиво постучал. Никто не отозвался; тишину нарушили лишь бульканье воды из водопроводного крана да необычное пение щегла. Спичка догорела, и я подождал несколько секунд, которые показались мне часами. У меня возникло два предположения: либо в комнате никого нет, либо у Марии Кораль тот самый человек, который предусмотрительно опередил меня, и они, застигнутые врасплох, затаились. Любое из этих предположений повелевало мне по всем законам логики немедленно уйти, но я действовал вопреки всякой логике. В жизни мне не раз приходилось испытывать нечто подобное: будучи от природы очень робким, я, преодолев вдруг эту робость, терял над собой власть и способен был на любое безрассудство. Обе эти крайности явились причиной всех моих несчастий. Часто, в минуты размышлений, я убеждал себя в том, что нельзя изменить собственный характер, что я родился неудачником. Но теперь, когда зрелость сделала меня более мудрым, к сожалению, уже невозможно исправить ошибки юности и остается только скорбеть о том, что я их совершил.

Как бы сложилась моя жизнь, откажись я тогда от своих намерений, устыдись своих безрассудных порывов или откажись от той безумной мысли, которая меня влекла? Этого я никогда не узнаю! Вероятно, можно было бы избежать гибели множества людей и я не оказался бы там, где теперь нахожусь. Мне ясно только одно: открыв дверь в комнату Марии Кораль, я открыл новую главу не только в своей жизни, но и в жизни тех, кто меня окружал.

На меня вдруг снизошло свыше мое истинное назначение на земле, — продолжал Немесио Кабра Гомес. — Ангел исчез, и померк свет, который он источал. Я погрузился в полный мрак, хотя горела керосиновая лампа. И тогда я ушел из дома, из своей родной деревни, сел в поезд без билета, потому что, да будет вам известно, я обладаю способностью становиться невидимым, когда перемещаюсь, и приехал в Барселону.

— А почему в Барселону? — поинтересовался незнакомец, который, по-видимому, с интересом слушал собеседника.

— Потому что именно здесь больше чем где бы то ни было ежедневно совершается множество грехов. Вы видели улицы? Это коридоры ада. Женщины потеряли всякий стыд и нагло предлагают по дешевке то, что должны беречь пуще всего на свете. Мужчины грешат если не делами, то помыслами. Законы не уважаются, власти зажрались, дети бросают своих родителей, церкви пустуют, а на человеческую жизнь — наивеличайшее творение божье! — покушаются.

Незнакомец осушил свой стакан, заново наполнил его вином из бутылки, опустошив ее до конца, и снова прикурил от окурка. Глаза его налились кровью, губы почернели, лицо опухло.

— А не кажется ли вам, что причина всех пороков кроется в нищете? — едва слышно спросил он.

— Как вы сказали?

— Не кажется ли вам, что проклятая бедность заставляет этих несчастных женщин… — тут силы изменили ему, и, не договорив, он рухнул на стол, громко ударившись о него лбом. При этом бутылка и стаканы полетели на пол и разбились вдребезги.

Разговоры в таверне сразу прекратились, и воцарилась мертвая тишина. Все взоры устремились на колоритную пару, которую составляли Немесио Кабра Гомес и его пьяный друг. Немесио, заметив, что они попали в неловкое положение, легонько тряхнул незнакомца за плечо и сказал:

— Сеньор, пойдемте немного прогуляемся. Вам надо подышать свежим воздухом.

Незнакомец поднял лицо и уставился на Немесио, силясь его понять.

— Пойдемте, сеньор. Мы слишком засиделись, это вредно. Тут все провоняло табаком и чадом.

— Еще чего! — незнакомец отмахнулся от Немесио и нечаянно угодил ему рукой прямо под дых. — Оставь меня в покое, узколобый апостол, опереточный ханжа.

Посетители снова заговорили, но уже вполголоса, украдкой поглядывая в сторону стола, за которым происходил столь выразительный диалог. Удар в живот, заставивший Немесио комично хватать воздух широко открытым ртом, рассмешил окружающих. Услышав смех, пьяный приподнялся, опершись на руки, и оглядел всех горящими глазами.

— Над чем смеетесь, идиоты? Плакать надо, а не смеяться, если ваши дырявые котелки ничего не варят! Посмотрите на себя, жалкие, нищие пугала! Вы смеетесь надо мной, а не видите, что я всего-навсего ваше отражение!

Посетители снова разразились хохотом.

— Хорошую компанию ты себе нашел, Немесио! — крикнул кто-то из глубины таверны.

— Хороша парочка: сумасшедший и пьяница! — подхватил кто-то еще.

— Смейтесь, смейтесь! — продолжал пьяный, описав пальцем вытянутой руки угол в девяносто градусов, но потерял равновесие; не придержи его Немесио, он свалился бы со стула. — Смейтесь надо мной, если от этого вы чувствуете себя мужчинами! Рано или поздно вы превратитесь в мое подобие! Когда-то и я был другим. Много учился, читал, но не стал от этого умнее. Я, как и вы, веселился, верил ближнему и потешался над неудачниками. Но теперь пелена спала с моих глаз!

— Стяните с него штаны! — снова раздался чей-то голос.

Два дюжих молодчика вскочили с мест, готовые осуществить угрозу, но Немесио Кабра Гомес преградил им путь.

— Дайте ему договорить, — попросил Немесио тоном, не лишенным некоторого достоинства. — Он честный, образованный человек и многому может вас научить.

— Пусть заткнется и не портит нам настроение!

— Пусть катится отсюда!

— Ну, нет! Я не уйду! — вскипел незнакомец. — Прежде я скажу вам кое-что. Вот этот человек, — он ткнул пальцем в Немесио, — утверждает, что ваша распущенность породила бедность, которая разрушает вас, заставляет болеть ваших детей и жен. Но это не так! Вы все страдаете от нищеты, невежества и болезней не по своей вине, а по их вине, — он снова ткнул куда-то пальцем, словно те, на кого он указывал, находились по ту сторону таверны. — Они притесняют вас, эксплуатируют, предают, а может быть, и убивают. Я могу назвать их имена. Они известны всем. Их руки обагрены кровью рабочих. Да, да! Но вы не увидите этого, потому что они надевают белые лайковые перчатки. Перчатки, купленные и привезенные сюда из Парижа на деньги, заработанные вами! Вы думаете, на заводе вам платят за работу, которую вы там выполняете? Черта с два! Вам платят, чтобы вы не подохли с голода и могли вкалывать от зари до зари, пока не упадете замертво. А деньги, жалованье?… Нет, они вам его не платят! Они оставляют его себе! Вы думаете, они покупают дома, автомобили, драгоценности, меха, женщин на свои деньги? Ничего подобного! На ваши! А вы? Что делаете вы? Взгляните друг на друга и скажите, чем вы занимаетесь?

— А чем занимаешься ты? — спросил кто-то. Посетители уже не смеялись. Все слушали его с притворным равнодушием и натянуто улыбались, словно были охвачены каким-то внезапным беспокойством.

— Со мной покончено раз и навсегда! Я — неудачник. Я хотел бороться с ними по-своему и потерпел поражение. А знаете почему? Потому что надеялся, что смогу убедить этих ничтожных людишек своими доводами. Напрасные иллюзии! Я хотел раскрыть им глаза на правду, но это была непростительная глупость с моей стороны. Они все знают от рождения и все прекрасно понимают. Я оказался слепцом, простофилей, но теперь я поумнел, потому так и говорю. Хотите послушать моего совета? Выслушайте его: он основан на моем горьком опыте. Не топите ваши страдания в вине! — голос его зазвучал неколебимо, пламенно. — Топите их в крови! Кровью должны они заплатить за то, что вам пришлось покинуть свои деревни! Кровью должны смыть страдания ваших детей! Рубите им головы! Не давайте затуманивать вам мозги! Их слова — ложь! Не верьте их обещаниям, иначе они подкупят вас и ослабят вашу волю. Не смотрите на них, иначе вам захочется подражать их элегантным манерам, и они вас развратят. Не испытывайте к ним сострадания, потому что они безжалостны. Они знают о ваших мучениях, о ваших детях, умирающих от недостатка медицинской помощи, но это не мешает им развлекаться у себя в салонах, сверкающих ослепительными огнями, пить из бокалов вино, сделанное на ваших виноградниках, поедать цыплят, выращенных на ваших хуторах. Они одеваются в одежды, купленные на ваши деньги, живут в домах, которые по праву должны принадлежать вам, и разрушают ваши лачуги. Они презирают вас за то, что вы не посещаете театр, оперу, не умеете пользоваться столовыми серебряными приборами за едой! С ними надо бороться! Их надо уничтожать! Никто из них не должен остаться в живых! С ними надо покончить раз и навсегда!..

Пьяный смолк и без сил повалился на стол, разорвав глубокую тишину душераздирающими рыданиями. Люди оцепенели.

Спустя несколько секунд хозяин таверны подошел к столу, за которым сидел пьяный, обласканный Немесио Каброй Гомесом, и, кашлянув, сказал с нарочитой строгостью:

— Уходите, сеньор. Я не хочу иметь неприятностей у себя в доме.

Пьяный по-прежнему горько плакал и ничего не отвечал. Немесио Кабра Гомес, подхватив его сзади под мышки, проговорил:

— Пойдемте отсюда, сеньор, вы устали.

— Пусть уходит, пусть уходит! — неслось отовсюду. Некоторые посетители испуганно поглядывали на дверь. Другие злобно смотрели на пьяного. Немесио, желая разрядить накалившуюся атмосферу, увещевал их:

— Ради бога, не волнуйтесь! Мы уже уходим, правда, сеньор?

— Да, да, — пробормотал наконец пьяный, — мы уходим… Помогите мне…

Хозяин таверны и Немесио помогли пьяному встать на ноги. Постепенно силы возвратились к нему, и он уже мог удерживать равновесие. Посетители делали вид, что не обращают на них внимания. Пьяный и Немесио благополучно пересекли помещение таверны и вышли на улицу. Ночь стояла холодная, сухая, безлунная. Пьяного охватил озноб.

— Идемте, сеньор, иначе мы окоченеем, — уговаривал его Немесио.

— Мне нее равно. Идите один, я останусь тут.

— Нет, нет, сеньор. Я не могу бросить вас в таком состоянии. Скажите мне, где вы живете, я провожу вас.

Пьяный отчаянно замотал головой. Немесио все же заставил его сдвинуться с места. Пьяный сделал несколько неуверенных шагов, но не упал.

— Далеко отсюда ваш дом, сеньор? Может, наймем извозчика?

— Я не пойду домой. Я не хочу туда возвращаться… Моя жена…

— Она вас простит, сеньор. Чего мы не делаем спьяну.

— Нет, нет, только не домой, — печально твердил пьяный.

— Ну тогда просто пройдемся. Не надо стоять. Хотите надеть мой пиджак?

— Почему вы обо мне так заботитесь?

— Вы — мой единственный друг. Только не надо стоять, сеньор.

Пере Парельс, держа в одной руке бокал с хересом, а в другой сигарету, находился в компании двух безбородых юнцов, старика-поэта и мужеподобной сеньоры — культурного атташе при голландском посольстве в Испании. Поэт и сеньора с жаром обсуждали культуру Испании и культуру других европейских стран.

— С прискорбием должна заметить, — говорила сеньора на чистом кастильском наречии с едва уловимым иностранным акцентом, — что высшее аристократическое общество в Испании — чего никак нельзя сказать о других странах Европы — расценивает культуру не как достижение народа, а как язву. Мало того, иные даже похваляются своим невежеством и отсутствием всякого интереса к искусству, смешивая утонченность с изнеженностью. В светских кругах никто не говорит о литературе, искусство или музыке; музеи и библиотеки пустуют, а тот, кто любит поэзию, предпочитает скрывать это как нечто зазорное.

— Вы совершенно правы, сеньора Ван Петс.

— Ван Пелтс, — поправила сеньора.

— Вы совершенно правы. Только что, в октябре, состоялся мой персональный вечер поэзии в Лериде. И можете себе представить? Зал наполовину пустовал!

— Это лишь подтверждает справедливость моих слов. Культуру попирают здесь в угоду невеждам. Точно так же, как это происходит, не в обиду будет сказано, с гигиеной.

— Два наших самых прославленных гения — Сервантес и Кеведо — познали годы страданий в тюрьме, — вставил свое слово один из безбородых юнцов.

— Испанская аристократия упустила благоприятный момент, чтобы завоевать мировую славу. Церковь же, напротив, повела себя гораздо умнее в этом смысле: Лопе де Вега, Кальдерон, Тирсо де Молина, Гонгора и Грасиан пользовались милостью клерикального государства, — подчеркнула сеньора Ван Пелтс.

— Урок истории, который не мешало бы взять на вооружение нынешним богачам, — заметил Пере Парельс с кривой усмешкой.

— Увы! — воскликнул поэт. — На них рассчитывать не приходится! Они ходят в оперу храпеть и покрасоваться там своими драгоценностями, а ценными картинами обзаводятся, чтобы задавать тон. Сами же не способны отличить оперу Вагнера от журнала «Параллель».

Ну, вы уж хватили лишку! — возразил Пере Парельс, которому чтение этого журнала, как, впрочем, и некоторых других, доставляло особое удовольствие. — Все хорошо в своем роде.

— И вот, — продолжала сеньора Ван Пелтс, не склонная к такому легкомысленному разграничению, — художники в пику аристократии создали тот самый натурализм, который мы терпим и который есть не что иное, как стремление идти на поводу у народа, ублажая его низменные инстинкты.

Пере Парельс, не склонный к подобным разговорам, отошел от них и присоединился к компании промышленников, с которыми имел шапочное знакомство. Приперев к стене тучного, насмешливого банкира, они срывали на нем скопившееся в них раздражение.

— И пожалуйста, не уверяйте меня в том, что банки не повернулись к нам задом! — восклицал один из них, тыча в сторону банкира кончиком своей сигары.

— Мы вынуждены действовать осторожно, сеньоры, очень осторожно, — отвечал банкир, не переставая ухмыляться. — Вы не должны забывать, что у нас в руках не свои сбережения, а чужие. И то, что, по вашим понятиям, всего-навсего смелый шаг, для нас безрассудная авантюра.

— Уловочки! — кипятился другой промышленник, то краснея, то покрываясь смертельной бледностью. — Когда ваши дела на мази, вы вздуваетесь от прибылей…

— И извлекаете для себя выгоду! — поддержал его первый.

— …а чуть что не так, поворачиваетесь к нам спиной…

— Задом, задом!

— …и становитесь глухи. Разоряете страну и еще смеете утверждать, что действовали как хорошие коммерсанты.

— Мне платят жалованье, которое не меняется от месяца к месяцу, сеньоры, — парировал банкир. — Если мы поступаем так, а не иначе, то не из личной выгоды. Мы распоряжаемся деньгами, которые нам доверили.

— Уловочки! Вы спекулируете на кризисах.

Мы тоже переживали крахи, не забывайте этого и не вынуждайте меня вспоминать о трагических случаях.

— А, это ты, Парельс, — заметил его наконец один из промышленников, — а ну, дружище, иди-ка сюда и сломай свое копье в этом споре. Что вы скажете по поводу банка?

— Благородное заведение, — уклончиво отвечал Пере Парельс, — хотя связывающие его узы и мешают ему действовать достаточно решительно и смело, как нам того хотелось бы.

— А не считаете ли вы, что банк повернулся к нам задом?

— Задом?.. В прямом смысле этого слова… не думаю. Хотя, возможно, и создается такое впечатление.

— Парельс, вы увиливаете от ответа.

— Да, вы правы, — согласился финансист, почувствовав вдруг смертельную усталость и желание оказаться подальше от этого спора.

— Бросьте увиливать, черт подери! А верно, что предприятие Савольта идет ко дну? — не унимался первый промышленник, желая подогреть разговор, который, очевидно, доставлял ему удовольствие.

— С чего вы это взяли? — спросил Парельс так поспешно, что не успел скрыть свои слова за иронией.

— Да тут все об этом говорят.

— Правда? И что же говорят, позвольте узнать?

— Не прикидывайтесь святой наивностью.

— И будто ваши акции обесцениваются?

— Обесцениваются? Нет, насколько мне известно.

— А верно, что Леппринсе собирается вскрыть пакет с завещанием, которое его жена унаследовала от Савольты? Поговаривают даже, будто какое-то предприятие в Бильбао заинтересовано в покупке…

— Сеньоры, все это плод вашей неуемной фантазии.

— А верно, что мадридский банк отказался принять у вас вексель?

— Спросите об этом в банке. Я понятия не имею.

— Ха! Эти щеголи ничего нам не скажут.

— Ах, да, — согласился Пере Парельс, подмигивая банкиру, — я совсем забыл, что они всегда поворачиваются к вам задом.

И, похлопав каждого из промышленников по плечу, он любезно улыбнулся смеющемуся банкиру и пошел бродить по зале. Ему вдруг нестерпимо захотелось вернуться домой, закутаться в халат, надеть шлепанцы и отдохнуть в своем кресле. В глубине залы, у двери, ведшей в библиотеку, он увидел Леппринсе, дававшего какие-то указания камердинеру. Дождавшись, когда слуга отошел от него, он решительно направился к французу.

— Леппринсе, мне надо немедленно поговорить с тобой.

— Сеньор, скажите мне свой адрес, я отведу вас домой, — настаивал Немесио Кабра Гомес. — Вот увидите, завтра все образуется. — Пьяный дремал, обняв фонарь. Немесио в сердцах тряхнул его. Пьяный открыл глаза и покосился на него.

— Который час?

Немесио Кабра Гомес поискал глазами городские часы, но нигде их не увидел.

— Уже очень поздно. И холод пробирает до костей.

— Нет, еще рано. Мне надо сделать одно очень важное дело.

— В такой поздний час, сеньор? Все закрыто.

— То, что нужно мне, не закрывается. Это почтовый ящик. Пойдемте на почту.

— А это по пути к вашему дому?

— Да.

— Тогда пошли.

Он подхватил пьяного под мышки и сразу же согнулся под его тяжестью. Хилый от рождения, Немесио едва удерживал его, и, покачиваясь из стороны в сторону, они двинулись вперед, каким-то чудом удерживаясь на ногах.

Трижды пробил колокол.

— Пять часов! — воскликнул пьяный. — Я же говорил вам, еще рано.

— А не могли бы мы отложить ваше дело до завтра?

— Завтра может быть слишком поздно. То, что мне надо сделать, совсем нетрудно. Всего-навсего опустить в почтовый ящик письмо. Оно при мне. Обычный клочок исписанной бумаги, но… Ах, мой дорогой друг, много голов слетит с плеч, когда оно дойдет до своего адресата. Который час?

— Не знаю, сеньор. Осторожно, здесь край тротуара.

Они медленно двигались к почте. Дорога отняла у них более получаса, хотя почта находилась в каких-нибудь двухстах метрах от них. Время от времени Немесио останавливался, чтобы перевести дух или отдохнуть, присев на ступеньку колоннады. Пока Немесио отдыхал, пьяный горланил песни. Когда они добрались до почтамта, пьяный принялся шарить руками по стене, пытаясь засунуть письмо в одну из щелей между камнями. Наконец Немесио обнаружил почтовый ящик.

— Давайте письмо, сеньор, я опущу.

— Нет, нет, я сам. Вы не должны видеть, кому оно адресовано.

— Я не буду смотреть.

— Его нельзя никому доверить, оно очень важное. Где почтовый ящик?

— Здесь, только приоткройте щелку.

Он помог пьяному опустить письмо в ящик, стараясь при этом разглядеть адрес на конверте. Но конверт был сильно помят, замусолен, и Немесио успел только заметить, что оно адресовано кому-то в их городе. Завершив столь важную операцию, пьяный, казалось, несколько успокоился.

— Я исполнил свой долг, — торжественно произнес он.

— Тогда пошли к вашему дому, — сказал Немесио.

— Хороню, пойдем. Который час?

Теперь они пошли быстрое по направлению к Рамблас. Заморосил дождь, но тут же прекратился. Воздух потеплел, ветер стих. На скамьях бульвара спали пьяные и бродяги. Со стороны Борне ехали телеги с овощами, запряженные першеронами. У ног Немесио залаял пес, оборванец вскочил на скамью, чтобы избежать укусов. В основном же они проделали этот путь без особых происшествий. Дойдя до угла Рамблас и улицы Уньон, пьяный попрощался с Немесио:

— Не провожайте меня дальше, я уже протрезвел и теперь дойду сам. Я живу вон в том доме, — и он махнул рукой в глубину улицы. — А вы идите спать и не беспокойтесь обо мне. Я и так достаточно хлопот причинил вам этой ночью. Вы даже не представляете, как я вам благодарен за все, что вы для меня сделали.

— Сеньор, меня не за что благодарить. Если поразмыслить, то мы с вами не так уж плохо провели время.

Пьяный вдруг погрустнел.

— Да, возможно, вы и правы. Иногда даже было забавно. Но теперь все изменится. Жизнь скупа на передышки.

— Как вы сказали?

— Я хочу попросить вас об одном одолжении. На вас можно положиться?

— Вполне…

— Видите ли, у меня дурное предчувствие. Если со мной вдруг что-нибудь случится, запомните хорошенько, если со мной что-нибудь случится… понимаете?

— Конечно, сеньор, если с вами что-нибудь случится…

— Разыщите моего друга — имя его я вам назову, — как только узнаете, что со мной что-то произошло. Разыщите его и скажите, что меня убили.

— Убили?

— Да, убили, а кто, он знает сам. Передайте ему, чтобы он позаботился о моей жене и сыне и не бросал их. Его зовут, запомните хорошенько, его зовут: Хавиер Миранда. Запомнили?

— Да, сеньор, Хавиер Миранда. Я не забуду.

— Разыщите его и расскажите все, что я говорил этой ночью. Но только в том случае, если со мной произойдет беда. А теперь уходите немедля.

— Вы можете положиться на меня, сеньор. Клянусь богом, я вас не предам!

— Прощайте, друг, — произнес пьяный, пожимая руку Немесио.

— Прощайте, сеньор, и будьте осторожны.

Они расстались. Немесио увидел, как тот побрел неторопливым, но твердым шагом. И счел бестактным со своей стороны шпионить за ним. Помедлив секунду, Немесио пошел в обратную сторону. Когда он дошел до угла Рамблас, его ослепили фары автомобиля, который в эту минуту сворачивал на улицу Уньон. Какая-то смутная догадка промелькнула и голове Немесио Кабры Гомеса, какое-то смутное беспокойство охватило его. Но он продолжал идти дальше, пока догадка эта не выкристаллизовалась в его сознании: этот автомобиль преследовал их. Сначала он стоял у двери таверны, потом — напротив почты, а затем следовал за ними, ловко лавируя среди телег, груженных овощами, когда они шли вверх по Рамблас. Тогда Немесио не придал этому значения, но теперь, после слов незнакомца, сказанных ему на прощание, таинственное совпадение вселило в него предчувствие неминуемой беды. Немесио повернул обратно и побежал к улице Уньон. Он бежал до тех пор, пока не услышал крики. В ста метрах от него, при тусклом свете газового фонаря толпились люди в домашних халатах. А те, у кого не нашлось под рукой халатов, чтобы накинуть на себя, стояли на балконах в ночном белье. Два жандарма пробирались сквозь толпу зевак. В какой-то миг безмолвная до сих пор улица ожила. Немесио осторожно приблизился и спросил у какой-то женщины:

— Простите, сеньора, что случилось?

— Сбили молодого человека. Говорят, насмерть.

— А кто он?

— Журналист. Он жил тут в доме номер двадцать два. С женой и маленьким сыном. Какое несчастье! Погибнуть в двух шагах от собственного дома!

— Сам виноват, — вмешалась в разговор женщина, торчавшая в окно нижнего этажа, — нечего было шляться по ночам. Сидел бы дома, как все порядочные люди.

— Дурно так говорить о покойниках, сеньора, — ответил ей Немесио.

— А вы помалкивайте, сразу видать, одного поля ягодки, — отбрила его женщина с нижнего этажа.

Жандармы велели зевакам расступиться и вызвали врача с санитарной машиной. Немесио Кабра Гомес спрятался за женщину, сообщившую ему о происшествии, и, воспользовавшись том, что полицейские отвлеклись, незаметно скрылся.

II

Я отворил дверь в комнату Марии Кораль и очутился в затхлом помещении, где царила такая же кромешная тьма, как и в коридоре. В первую минуту мне показалось, будто там никого нет, но, прислушавшись, я уловил чье-то тяжелое дыхание и даже тихие стоны. Я позвал: «Мария Кораль! Мария Кораль!» Но вместо ответа слышались только стоны. Разыскивая номер комнаты, я сжег последнюю спичку, а потому мне пришлось вернуться в прихожую и взять масляную лампаду, которая горела в нише перед святым. Вооружившись ею, я вернулся в комнату и осветил помещение. Мои глаза, привыкшие к темноте, сразу же различили в глубине комнаты контуры железной кровати, а на ней очертания женской фигуры. Это была Мария Кораль. И слава богу, одна! Сначала я подумал, что она спит и бредит во сне. Но, взяв ее за руку, почувствовал, что она холодная и влажная. Я поднес лампадку к лицу цыганки и вздрогнул: Мария Кораль была бледна как смерть; только слегка подрагивавший подбородок да, стопы, вырывавшиеся из ее приоткрытого рта, свидетельствовали о том, что она еще жива. Я потряс ее за плечи, пытаясь привести в чувство. Но моя попытка не увенчалась успехом. Тогда я похлопал ее по щекам, но и эта попытка оказалась тщетной. Стоны стали еще жалобнее, а лицо — бледнее. Я позвал на помощь, но это был глас вопиющего в пустыне. Дом словно вымер. Я растерялся, не зная, что делать. Хотел взять цыганку на руки и отнести куда-нибудь, где бы ей оказали помощь, но тут же отказался от своего намерения. Не мог же я появиться среди ночи на улице с умирающей женщиной на руках и стучать в двери домов в поисках врача. Знакомых врачей у меня не было. Все настойчивее и настойчивее приходила в голову мысль о Леппринсе. Наконец, решившись, я выбежал из комнаты, закрыл дверь, поставил на место лампадку и в несколько прыжков спустился с лестницы. Привратник удивленно воззрился на меня из своей конуры. Должно быть, он не привык, чтобы кто-нибудь покидал пансион столь странным образом. Я спросил у него, не знает ли он, где тут поблизости телефон-автомат. Он ответил, что телефон есть в соседнем ресторане, и поинтересовался, не случилось ли что-нибудь. Я сказал, что все в порядке, и опрометью кинулся к ресторану, который на самом деле оказался зловонной харчевней, где дюжина мошенников хлебала постный суп из двух кастрюль. Уже у телефона я вдруг осознал, что не знаю, по какому номеру звонить Леппринсе. Однако обстоятельства требовали от меня решительных действий, и мне пришло в голову позвонить в контору Кортабаньеса в надежде, что старый адвокат все еще сидит в своей берлоге, не желая возвращаться в постылую холостяцкую квартиру. Набрав помер, я с замиранием сердца стал слушать гудки. Когда на том конце провода раздался голос Кортабаньеса, у меня вырвался вздох облегчения.

— Кто говорит?

— Сеньор Кортабаньес, это я, Миранда.

— А, Хавиер, как дела?

— Простите, что побеспокоил вас так поздно.

— Ничего, ничего, дружок, я все еще здесь канителюсь, никак не выберусь пойти поужинать. Тебе что-нибудь нужно?

— Дайте мне, пожалуйста, помер телефона Леппринсе.

— Леппринсе? А зачем он тебе? Что-нибудь случилось?

— У меня к нему срочное дело, сеньор Кортабаньес.

Адвокат пыхтел и мялся, желая выгадать время и сообразить, стоит ли ему признаваться в том, что он знает номер телефона и адрес Леппринсе.

— А ты не мог бы подождать до утра, дружок? Уже поздно звонить людям. Да я и не уверен, есть ли он у меня. Ты ведь знаешь, после женитьбы он перебрался жить в другое место.

— Возможно, это вопрос жизни или смерти, сеньор Кортабаньес. Дайте мне помер телефона, потом я вам все объясню.

— Подожди, дай-ка мне припомнить, есть ли он у меня. С возрастом память стала совсем никудышной. Не терзай меня, Хавиер, дружок!

Поняв, что его нерешительность и препирательства могут длиться всю ночь (Кортабаньес способен был заморочить голову кому угодно), я решил ввести его в курс дела. Тем паче, что ему было все или почти все известно и я не раскрывал ему никакой тайны.

— Видите ли, сеньор Кортабаньес, Леппринсе имел когда-то affaire[22] с одной девицей, выступавшей в кабаре. Она была связана с убийцами, которых Леппринсе нанимал несколько лет назад для одного неблаговидного дельца. Теперь эта женщина снова появилась в городе, но, по-видимому, без убийц. Я обнаружил ее случайно, и, по-моему, она тяжело больна. Если она умрет, полиция начнет расследование и может всплыть история, которая скомпрометирует Леппринсе и предприятие Савольты, понимаете?

— Конечно, понимаю, дружок, конечно, понимаю. Ты сейчас у нее?

— Нет, я звоню из автомата, здесь, по соседству с пансионом, где она живот.

— Она одна дома?

— Да, то есть была одна несколько минут назад.

— Кто-нибудь видел, как ты входил в пансион и выходил оттуда?

— Только привратник, но он не из любопытных.

— Послушай, Хавиер. Я не хочу впутывать тебя в историю. Дай мне адрес пансиона, я попробую сам разыскать Леппринсе. А ты туда не возвращайся, жди где-нибудь поблизости и следи за тем, кто туда входит и выходит оттуда. Мы скоро приедем, ясно?

— Да, сеньор.

— Делай то, что я тебе велю, и не волнуйся.

Он записал адрес и повесил трубку, а я, выйдя из харчевни и следуя указаниям Кортабаньеса, обосновался напротив пансиона и стал курить одну сигарету за другой, считая секунды, которые казались мне вечностью. Наверное, прошел час, прежде чем кто-то окликнул меня с соседнего угла, не называя по имени. Человек был мне незнаком, но я сразу отозвался. За углом укрылся черный лимузин. Человек знаком велел мне подойти к машине, Я подчинился. За прикрытыми занавесками нельзя было увидеть, кто сидит внутри. Но едва я подошел, дверца машины отворилась. Там находились Леппринсе и Кортабаньес. Место шофера пустовало: по всей вероятности, тот человек, который меня подозвал, теперь сторожил снаружи. Впереди сидел Макс. Леппринсе предложил мне занять одно из откидных сидений.

— Ты уверен, что это Мария Кораль? — спросил он, даже не поздоровавшись со мной.

— Абсолютно. Я видел ее вчера вечером во время представления в кабаре.

— А ее партнеры?

— Никаких следов. Она выступала одна, и я нигде их не видел.

— Ну что ж! — произнес он властно. — Тогда проводи туда Макса и шофера, а мы подождем здесь. Да поживее!

— Хорошо бы взять с собой фонарик, — сказал я. — В пансионе нет света.

— Макс, — обратился он к своему телохранителю, — возьмите фонарик в багажнике и постарайтесь все провернуть как можно быстрее.

Макс вышел из машины, достал из багажника фонарик, сделал знак шоферу, чтобы он следовал за нами, и мы втроем отправились в пансион. Я шел впереди. Дойдя до подъезда, я остановился и сказал:

— Надо прикинуться пьяными. Если привратник станет расспрашивать, я отвечу сам.

Они согласно кивнули.

Привратник даже не посмотрел в нашу сторону. Мы поднялись по лестнице и вошли в прихожую. Макс отдал фонарик шоферу, а сам сжал в руке пистолет, спрятав его в складках пальто. В прихожей было пусто, но если бы там кто-нибудь и оказался, то, наверное, умер бы от страха, увидев нас. При трепетном свете лампадки, поставленной по обету перед образом святого, мы, должно быть, являли собой отнюдь не мирное зрелище. Шофер зажег фонарик и дал его мне. Не проронив ни слова, я провел этих двух прислужников Леппринсе в комнату Марии Кораль. Ничто не изменилось здесь за время моего недолгого отсутствия: цыганка по-прежнему лежала на кровати, тяжело дыша, и стонала. При свете фонарика комната выглядела еще более убогой и заброшенной: огромные пятна сырости на обшарпанных стонах настолько разрослись, что невозможно было определить первоначальный рисунок обоев. По углам свисала паутина, а из мебели стояли лишь сосновый стол и два стула. В одном из углов виднелся раскрытый картонный чемодан, повсюду валялась одежда Марии Кораль, но нигде не было заметно ни плаща, ни перьев, которые она надевала во время представления в кабаре. Слуховое окно у изголовья кровати выходило в унылый патио, такой же мрачный, как и весь этот дом.

Я поднес фонарик к Марии Кораль, и ее осунувшееся лицо, полуприкрытые веки и мертвенно-бледные губы напугали меня еще больше, чем прежде. Сам того не замечая, я дрожал, словно в ознобе. Макс, заметил мое состояние, прикоснулся к моему локтю и жестом велел посторониться. Я посторонился, а Макс и шофер приподняли Марию Кораль. На цыганке была поношенная ночная рубашка, мокрая от пота. В таком виде ее нельзя было выносить на улицу. Я снял с себя пальто и накинул на нее. Бедняжка даже не подозревала, что происходит вокруг нее. Прежде чем выйти, Макс показал на маленький потрепанный бархатный кошелек, лежавший на столе. Я сунул его в один из карманов пальто. Макс взял Марию Кораль за ноги, шофер подхватил ее под мышки, и мы вышли в коридор. Когда мы миновали прихожую, я выглянул на лестничную площадку и, увидев, что путь свободен, позвал своих спутников. Вчетвером мы спустились вниз по лестнице, никого не встретив. Уже внизу я шепнул Максу:

— Нельзя так идти мимо привратника. Посадите ее, и притворимся пьяными.

Мы прикинулись пьяными. Я погасил фонарик и с веселым видом подвыпившего человека, покачиваясь из стороны в сторону, подошел к каморке, где добрый привратник бесцельно проводил время. Стремясь отвлечь его внимание и загородить проход от лестницы к выходу, я стал прощаться с ним, похлопал его по плечу и выложил на стол несколько мелких монет, как бы в знак благодарности. Привратник обернулся к странной процессии, состоявшей из двух мужчин и женщины, перевел на меня отсутствующий взгляд и снова погрузился в свою бессмысленную летаргию. Тем временем я уже подошел к двери, и мы вчетвером направились к машине. По пути я подумал: хорош же этот пансион, если привратник даже не удивился тем странным событиям, которые происходили у него на глазах.

Подойдя к автомобилю, Макс и шофер положили Марию Кораль на заднее сиденье. Леппринсе и адвокат пересели на откидные скамейки. Оба прислужника француза заняли передние места, мотор легко заработал, и Леппринсе, перед тем как захлопнуть дверцу, сказал мне:

— Иди домой и никому ничего не рассказывай. Я дам о себе знать.

Он закрыл дверцу и поехал в неизвестном мне направлении. Я забыл забрать свое пальто, а ночь была холодной. Подняв воротник пиджака, я засунул руки в карманы брюк и быстро зашагал домой.

Немесио Кабра Гомес прогуливался взад-вперед, поглядывая на величественные часы, висевшие у него над головой, и каждый раз останавливаясь у витрин Эль Сигло, чтобы поглядеть на них. Витрины крупных магазинов изобиловали заманчивыми товарами, и, словно сами по себе продукты не являлись рекламой, их декорировали цветными лентами, фольгой, ветками омелы и другими рождественскими украшениями. Покупатели бесконечным потоком вливались в магазин и выплескивались оттуда. Те, кто входил с пустыми руками, выходил, нагруженный пакетами, а те, кто уже был нагружен, выходил, погребенный под живописной, радужной пирамидой. Но, казалось, никто не сетовал на багаж, который превратил их в добровольных случайных носильщиков. Правда, некоторые чванливые дамы возлагали свою ношу на слуг и лакеев, но большинство покупателей предпочитало собственноручно нести драгоценный груз своих будущих иллюзий. Немесио Кабра Гомес смотрел на них с завистью и с некоторой грустью. На вывеске возле базара громадными буквами было написано:

СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА И НОВОГО 1918 ГОДА!

Немесио Кабра Гомес снова посмотрел на часы. Они показывали шесть часов сорок минут. Свидание было назначено на половину седьмого, но он привык ждать и не волновался. Да и зрелище было замечательное. Какая-то молоденькая мать с ребенком на руках подошла к Немесио и, улыбаясь, протянула ему несколько монет. Немесио сосчитал их и, склонившись в глубоком поклоне, пробормотал: «Да хранит вас бог!» И опять зашагал, чтобы не замерзнуть от холода вечерних сумерек. Прошло еще десять минут. У базара останавливались извозчики, которые привозили и увозили людей. Без десяти семь Немесио услышал, как кто-то тихонько окликнул его из кареты. Он подошел, и ему сделали знак, чтобы он сел в нее. Немесио безропотно подчинился, и карета тронулась с места. Занавески были задернуты изнутри, и он не мог определить, в каком направлении они поехали.

— Ты что-нибудь узнал, Немесио? — спросил человек, сидевший напротив него.

И хотя в карете было довольно темно, Немесио без труда узнал в нем того благородного кабальеро, который несколько дней назад имел с ним деловой разговор в таверне.

— Да, сеньор, я нашел его, — ответил Немесио. — Хотя это было совсем не просто, но настойчивость и сноровка…

— Хватит болтать, ближе к делу.

Немесио Кабра Гомес проглотил слюну и еще раз прикинул, насколько ему выгодно говорить правду. Он боялся, что новость, которую он принес, разочарует благородного кабальеро и ему велят прекратить слежку, а стало быть, лишат возможности заработать. Однако соврать он тоже боялся, поскольку кабальеро рано или поздно обнаружил бы ложь, а Немесио по опыту знал, какова месть сильных мира сего, и страшился ее пуще всего на свете.

— Видите ли, сеньор, то, что я скажу, не понравится вам. Совсем не понравится.

— Да говори же, наконец, черт возьми! — нетерпеливо потребовал кабальеро.

— Его убили, сеньор.

Кабальеро подпрыгнул с места и открыл рот от удивления. Прошло несколько секунд, прежде чем к нему вернулся дар речи.

— Что ты сказал?

— Его убили, сеньор. Убили бедного Пахарито де Сото.

— Ты уверен?

— Я видел это собственными глазами, чтоб мне ослепнуть, если я вру.

— Видел, как его убили?

— Да… то есть не совсем так. Я провожал его домой, но он не позволил мне довести его до самого подъезда. Возвращаясь, я увидел автомобиль, на который сначала не обратил внимания, но потом вдруг вспомнил, что автомобиль этот преследовал нас всю ночь. Я кинулся назад, сеньор, но Пахарито де Сото уже лежал мертвый посредине улицы.

— Был там кто-нибудь еще, когда это случилось?

— В момент происшествия нет, сеньор. Вы же знаете, каково нынешнее милосердие. Но когда я подбежал к нему, там уже собралась толпа.

— И он был мертв?

— Лежал совсем бездыханный, сеньор, уже труп.

Несколько минут кабальеро хранил молчание, которым Немесио воспользовался для того, чтобы по уличному шуму определить место их нахождения. Он услышал звон трамваев и тарахтенье моторов. Карета продвигалась вперед медленно. И Немесио заключил, что они еще не миновали торгового центра и, возможно, с трудом пробирались вверх по Пасео-де-Гарсиа.

— Вы о чем-нибудь говорили с ним перед смертью? — спросил, наконец, кабальеро.

— Да, сеньор, мы проболтали с ним всю ночь. Сначала Пахарито де Сото разбушевался, потому что много выпил.

— Он был пьян?

— Да, сеньор, он здорово напился. И поднял бучу в таверне, где я его нашел.

— Что ты подразумеваешь под словом «буча»?

— Он стал ругать всех и сказал, что многих следует убить.

— А кого именно, называл?

— Нет, сеньор. Он сказал только, что многих, но имен не называл.

— А за что, говорил?

— Говорил, что его обманули и обманут всех, если их не уничтожить. По правде говоря, мне показалось, что он сильно преувеличивает. Не думаю, чтобы кого-нибудь следовало убивать.

— Что он еще говорил?

— Больше, пожалуй, ничего. Посетители таверны потребовали, чтобы он замолчал, и мы ушли. На улице он уже ничего не говорил об этом. Только пел и мочился посреди улицы.

— И так до тех пор, пока ты с ним не расстался возле его дома?

— Нет, сеньор. Перед тем, как нам расстаться, он вдруг стал серьезным и погрустнел. Он сказал мне, что его, наверное, убьют. Должно быть, предчувствовал, верно?

— Без сомнения, — согласился кабальеро.

— И попросил меня об одном одолжении, только вот не знаю, должен ли я вам об этом говорить.

— Конечно, болван. За то я и плачу тебе.

— Видите ли, он попросил, чтобы я обо всем рассказал его другу, если с ним стрясется какая-нибудь беда.

Кабальеро, казалось, несколько оживился.

— Он назвал тебе имя своего друга?

— Да, сеньор, но я не знаю, должен ли я…

— Переставь мямлить, Немесио. Как его друга зовут?

— Хавиер Миранда, — прошептал Немесио.

— Миранда?

— Да, сеньор. Вы его знаете?

— Не твое дело, — отрезал кабальеро и погладил свою бородку рукой, затянутой в перчатку. — Так говоришь, Миранда? Конечно, я знаю его. Это пес сеньора Леппринсе.

— Как вы сказали, сеньор?

— Тебя это не касается, — он постучал тростью в потолок кареты, и она тут же остановилась. — Можешь идти и помни о том, что мы никогда не виделись и я тебя знать не знаю, понятно?

Он вручил Немесио несколько бумажных купюр и указал на дворцу. Немесио ожидал подобного исхода и все же не мог скрыть своего разочарования. Кабальеро по-своему истолковал его.

— Что с тобой? Тебе мало денег?

— О нет, сеньор! Я думал, что…

— Что ты думал?

— Разве мы оставим это дело так, сеньор? Не доведем его до конца? Убили бедного человека. Это большое преступление, сеньор!

— Я не из тех, кто вершит правосудие, Немесио. Полиция найдет виновного и накажет его по заслугам. Меня интересовали лишь некоторые сведения, но теперь, к сожалению, их уже невозможно получить.

— А Миранда? Вы не хотите, чтобы я разыскал его? Я могу это сделать. У меня повсюду есть друзья.

— Не лги, Немесио. На тебя плюют даже собаки. К тому же я сам отдаю приказы. Иди отсюда, пожалуйста.

Немесио Кабра Гомес решил пустить в ход свой последний козырь.

— Я не все рассказал вам, сеньор. Кое-что я утаил.

— Ах, так? Ты хотел надуть меня?

— Не сердитесь, сеньор. Нам, беднякам, приходится бороться за свое существование.

— Вот что, Немесио. Ты хитрая бестия, но меня больше не интересует это грязное дело. Если бы случилось что-то еще, ты бы выложил мне как миленький.

— Это очень важные сведения, сеньор! Очень важные!

— Я сказал тебе: уходи! И не вздумай путаться у меня под ногами, понятно? Ты меня знать не знаешь и видеть не видел, не испытывай мое терпение. Иди подобру-поздорову, если не хочешь, чтобы тебя постигла та же участь, что и Пахарито Де Сото.

Он открыл дверцу и не глядя вытолкнул Немесио из коляски. Немесио несколько раз споткнулся, прежде чем обрел равновесие. Двери магазинов уже закрывались. Карета, проехав квартал, свернула за угол. Немесио бросился за ней вдогонку, но людской поток закружил его. Он сосчитал деньги, полученные от кабальеро, засунул их поглубже в карман брюк и зашагал, расчищая себе путь локтями.

Адвокат сеньор Кортабаньес сунул в рот сразу две котлетки, и его толстые щеки энергично задвигались. Он поискал взглядом салфетку, чтобы вытереть пальцы, и, обнаружив предмет своих поисков на противоположном конце длинного стола, потянулся за ней, стараясь никого не задеть. Но путь ему преградил сухопарый, седовласый кабальеро, у которого нос походил на луковку, а на груди красовалась орденская лента неизвестного адвокату рыцарства. Кортабаньес, натолкнувшись на руку кабальеро, отдернул свою. Кавалер ордена смутился, а адвокат, извиняясь, изрыгнул поток мельчайших частиц котлеток, обрызгав ими орденскую ленту кабальеро.

— Прошу прощения, — прошамкал Кортабаньес с полным ртом.

— Что вы сказали?

Кортабаньес показал на свои щеки, набитые едой.

— Кушайте спокойно, мой дорогой Кортабаньес! — воскликнул кавалер ордена. — Кушайте спокойно. Поспешность — бич нашего времени.

Кортабаньес дотянулся, наконец, до салфетки, вытер пальцы, губы и проглотил котлетки. Кавалер ордена похлопал его по спине.

— Приятного аппетита.

— Спасибо! Большое спасибо! Простите меня великодушно, но я запамятовал ваше имя.

Кортабаньес на таких многолюдных сборищах блаженствовал. Царившая здесь атмосфера внешней учтивости, этикета, лишенная прямолинейных вопросов, профессиональных советов и коварных предложений, придавала ему особую уверенность. Ему нравилось вести непринужденные беседы, сплетничать в компаниях, злословить, отпускать фривольные шуточки. Нравилось наблюдать, делать выводы, предсказания, знакомиться с новыми людьми, оценивать весомость тех, кто приобретал власть, и тех, кто ее терял, высказывать суждения относительно тайных сделок, салопных предательств, социальных преступлений.

— Касабона, Аугусто Касабона, к вашим услугам, — представился кавалер ордена, тыча себя в грудь большим пальцем.

Кортабаньес пожал ему руку, и они смолкли, не зная, о чем говорить.

— Что вы скажете, — пробормотал наконец кавалер ордена, — по поводу последних слухов, которые здесь ходят?

— Никогда не говорите «последних» слухов, дружище Касабона, потому что «последних» не бывает.

— Ха-ха-ха! Гениально сказано! — рассмеялся кавалер ордена, но тут же с видом оракула важно изрек: — Я имею в виду слухи по поводу назначения на пост алькальда Барселоны нашего общего друга Леппринсе.

Толстые телеса Кортабаньеса заколыхались от сдержанного смеха.

— Какие только слухи не ходят, дружище Касабона!

— Да, но некоторые из них оправдываются.

— Когда я играю в лотерею, я тоже убеждаю себя: какой-нибудь выигрыш да падет на мой билет. Но почему-то он никогда не выпадает.

— Дружище Кортабаньес, вы уклоняетесь от ответа, а это верный признак того, что нет дыма без огня. Впрочем, не буду злоупотреблять вашим доверием, сеньор.

— Дружище Касабона, если бы я хоть что-то знал, непременно сказал бы вам. Но видит бог, я ничего не знаю. Не стану врать, слухи эти дошли и до меня, но я не придал им значения, как не придаю слухам вообще.

— И все же согласитесь, дружище Кортабаньес, если слухи оправдаются, это будет равносильно взрыву бомбы!

На таких сборищах Кортабаньес не боялся чужой бестактности. Он не собирался отвечать и вполне мог бы замять разговор. Однако ему захотелось помучить кавалера ордена.

— Как вы изволили выразиться? Равносильно взрыву бомбы? Позволю себе заметить, что ваше сравнение несколько неудачно.

Касабона покраснел.

— Я хотел сказать… Вы меня прекрасно поняли, дружище Кортабаньес. Я питаю самую глубокую симпатию к нашему общему другу Леппринсе. И если я… если я завел этот разговор, то исключительно потому, что хотел просить сеньора Леппринсе о небольшом одолжении, совсем пустяковом… Если бы он соблаговолил…

Кортабаньес упивался его смущением.

— А в чем состоит ваша просьба, если не секрет?

— Видите ли, у меня есть филателистический магазин на улице Фернандо. Вы, наверно, тысячу раз проходили мимо него. Если вы любитель марок, то непременно должны его знать. Могу сказать без ложной скромности, что являюсь обладателем уникальных почтовых марок, не говоря уже о клиентуре — самой лучшей не только в Барселоне, но и во всей Европе.

— Прошу прощения, дружище Касабона, но мои скромные денежные ресурсы позволяют мне интересоваться только «ходовыми» марками.

— Ходовые марки! — воскликнул кавалер ордена, бледнея и принужденно смеясь, чтобы снискать расположение адвоката. — Ха-ха-ха! Гениально сказано! Я бы ни за что не додумался! Ходовые марки! А, каково? Непременно расскажу жене. — Он откланялся. — С вашего позволения. — И отошел, тихонько смеясь.

Кортабаньес увидел, как он затерялся среди гостей, стоявших группками и оживленно болтавших, пользуясь тем, что оркестранты устроили себе передышку. Они пили шампанское, поднимая бокалы то в сторону сеньора Леппринсе, то Марии Росы Савольты, которая грациозно кланялась им и улыбалась, довольная. Рядом с ней кланялась и улыбалась жена Пере Парельса. Ужин запаздывал. Кортабаньес снова поискал на столе котлетки, но взгляд его остановился на Леппринсе, который, стоя в дверях библиотеки, знаком подзывал его к себе. Издали усталые глаза адвоката не могли определить по выражению лица француза, доволен он или раздражен.

Лимузин остановился на улице Принсеса, рядом с салоном Сан Хуан — тогда новым трехэтажным зданием с высокими окнами. Сквозь матовую стеклянную парадную дверь, окантованную свинцом, виднелся свет в вестибюле. Над дверью, перпендикулярно к стене висела вывеска:

 ОТЕЛЬ МЕРИДА

Полный комфорт

Леппринсе и Макс вышли из автомобиля, и француз дернул за рукоять, торчавшую из отверстия в притолоке. Внутри сразу же зазвонил колокольчик, послышалось шарканье шлепанцев и хриплый голос: «Иду, иду, иду». Щеколда отодвинулась, стеклянная дверь приоткрылась ровно настолько, насколько позволяла цепочка, и в щелке показалась половина заспанного лица; кто-то разглядывал их. Леппринсе и Макс насмешливо переглянулись.

— Что угодно сеньорам? — последовал вопрос.

— Я — месье Леппринсе. Вы меня помните?

Полузакрытый глаз мгновенно приобрел нормальную величину.

— А, месье Леппринсе, прошу прощения, я не узнал вас спросонок. Сейчас открою.

Дверь захлопнулась, послышался скрежет отодвигаемого засова, и она распахнулась настежь. Человек, встретивший их, был одет в серый шерстяной халат поверх мятого костюма.

— Входите, пожалуйста, и простите, что я принимаю вас в халате. Я никого не ждал в такой час и дал погаснуть огню в камине. Но я мигом затоплю снова. По ночам теперь погода очень неустойчивая.

— Мы привезли с собой гостью, Карлос, вы ее знаете.

Карлос сложил перед собой ладони и возвел очи к потолку.

— Неужели вернулась сеньорита! Какая радость!

— Надеюсь, у вас найдется свободная комната?

— У нас в отеле всегда найдется комната для месье Леппринсе. Правда, не та, что в прошлый раз. Если бы вы предупредили заранее… Но это не имеет значения. У меня есть другая, хорошо обставленная. Немного поменьше, зато удобная и тихая. Très, tre mignon[23].

Леппринсе и Макс вернулись к лимузину.

— Можешь подождать здесь, — предложил Леппринсе Кортабаньесу. — Мы не очень долго.

— Ну уж нет, — воспротивился адвокат. — Я не намерен торчать один на этой темной улице. К тому же я ужасно продрог.

Леппринсе и шофер вытащили Марию Кораль из автомобиля; за ними вылез Кортабаньес. Четверо мужчин со своей ношей вошли в отель, и хозяин, затворив за ними дверь, снова запер ее на засов.

— Сеньорита больна, — объяснил Леппринсе. — Мы отнесем ее в комнату, и они поедут за врачом. Я останусь с ней здесь и, конечно, все расходы возьму на себя.

Хозяин отеля, помрачневший было при виде безжизненного тела цыганки, снова заулыбался.

— Следуйте за мной, сеньоры. — И он направился вперед, указывая путь. — Осторожно, тут ступенька.

Он шел, освещая керосиновой лампой сначала лестницу, потом коридорчик. Дойдя до последней двери, он достал из кармана жилета ключ и отпер дверь. Комната, как и все остальные в отеле, была чистой, но в ней пахло сыростью.

— Здесь немного прохладно. Если позволите, я разожгу жаровню. Комната небольшая, мигом согреется, — предложил хозяин.

Пока Леппринсе и шофер укладывали Марию Кораль в постель, он разжег жаровню. Уложив цыганку, Леппринсе вручил хозяину деньги и жестом дал понять, что он больше не нужен.

— Большое спасибо, месье. Если вам что-нибудь понадобится, я внизу. Зовите меня без стеснения.

Леппринсе снял с Марии Кораль пальто, которым она все еще была накрыта, и накинул на нее простыни. Макс внимательно обследовал окно и осмотрел с высоты все вокруг. Кортабаньес грелся, потирая руки над жаровней.

— Поезжайте за доктором Рамиресом, — приказал Леппринсе шоферу. — Его адрес: улица Салмерон, 6, первый этаж. Но прежде отвезите сеньора Кортабаньеса домой. С вами поедет Макс, он знает доктора. Макс, скажите ему, что срочно нужна его помощь. В подробности не вдавайтесь. Если он все же станет допытываться, вы сами сообразите, что сказать. И постарайтесь обойтись без вмешательства его жены. Если вдруг он окажется у кого-нибудь на приеме, поезжайте туда и привезите его во что бы то ни стало. А с тобой мы поговорим завтра, — добавил он, обращаясь уже к Кортабаньесу.

Мужчины попрощались и ушли. Оставшись наедине с Марией Кораль, Леппринсе сел на край постели и стал задумчиво рассматривать ее лицо.

Наутро небо по-прежнему было пасмурным, моросил мелкий дождь. Экипажи скользили по брусчатой мостовой, оставляя за собой черные борозды, а кони месили копытами слякоть. Из окна виднелось два потока зонтов, циркулировавших вверх и вниз по улице. Хмурый день не располагал к радужным мыслям, и мое вчерашнее спокойствие за Марию Кораль, которая, по моему мнению, находилась в надежных руках, улетучилась. Бреясь, я хладнокровно анализировал события минувшего дня и остался неудовлетворен. Во-первых, Леппринсе проявил ко мне необычное равнодушие, хотя мы не виделись с ним несколько месяцев. Он даже не вышел из автомобиля, а послал вместо себя Макса и шофера. Шофер был для меня новостью, потому что Леппринсе сам водил машину не хуже любого шофера и испытывал при этом большое удовольствие. Какую роль играл при нем этот неприятный тип с обезьяноподобной внешностью? Еще один телохранитель? Зачем ему понадобился Кортабаньес, явно лишний в подобной ситуации? И почему, наконец, он не предложил подвезти меня на машине домой, ведь там было достаточно свободного моста? Что они сделали с Марией Кораль?

Я быстро позавтракал и отправился на работу с твердым намерением перехватить Кортабаньеса, как только он появится в конторе, и заставить его выложить все начистоту. Но такой случай мне не представился. Хотя я пришел раньше обычного, Кортабаньес опередил меня и уже беседовал с каким-то клиентом у себя в кабинете. Это была еще одна загадка: Кортабаньес никогда не появлялся на работе раньше десяти или половины одиннадцатого, а мои часы показывали без четверти девять.

Я метался по залу-библиотеке, не переставая курить одну сигарету за другой. В десять минут десятого пришла Долоретас и завела со мной разговор о том, сколько неприятностей причиняют дожди, но, услышав мои невразумительные, сказанные невпопад ответы, смолкла, сняла чехол с пишущей машинки и принялась печатать. Без четверти десять явился Перико Серрамадрилес. Он принес с собой экземпляр сатирической газеты и хотел показать мне несколько крамольных карикатур, но я не отреагировал на них, и он удалился в свою конуру. Ровно в десять Кортабаньес вызвал меня к себе в кабинет. Я ринулся туда. Неурочным посетителем оказался Леппринсе.

— Заходи, Хавиер, голубчик, садись, — пригласил Кортабаньес.

Но Леппринсе встал и жестом остановил меня.

— Не стоит садиться, Хавиер, мы с тобой сейчас уедем.

— Как себя чувствует Мария Кораль? — спросил я.

— Хорошо, — ответил Леппринсе.

— Это правда?

Леппринсе снисходительно улыбнулся. Должно быть, мой тон показался слишком необычным для человека, который не привык, чтобы его слова ставились под сомнение.

— Так говорит доктор, Хавиер, а у меня нет оснований не верить ему. Да ты и сам убедишься в этом, потому что мы сейчас поедем к ней.

— Где она?

— В отеле. Она ни в чем не нуждается и зря ты так тревожишься. Болезнь совсем не тяжелая.

Он похлопал меня по плечу, пристально посмотрел в глаза и улыбнулся. От моих утренних страхов не осталось и следа. Я взял с кресла свое пальто, которое принес и положил туда Леппринсе, и мы вышли на улицу. Лил дождь, и мы остановились под навесом крыльца. К нам величественно подкатил лимузин. Шофер вылез из автомобиля и, держа перед собой зонт, точно знамя, раскрыл его над Леппринсе. Мы сели в машину. Там уже был Макс. Мы вышли из машины перед маленьким отелем на улице Принсеса. Я испытывал некоторое замешательство.

— Мне неудобно идти к ней, — шепнул я Леппринсе, когда мы проходили через маленький вестибюль.

— Не говори глупостей. Как только Мария Кораль пришла в себя, она, разумеется, поинтересовалась, что с ней случилось и каким образом она попала сюда. Мы все ей объяснили и, конечно, не преминули рассказать, какую роль сыграл ты в событиях прошлой ночи. Она не оставила меня в покое до тех пор, пока я не пообещал привести тебя к ней.

— Правда? Она действительно хочет меня видеть? — спросил я с такой откровенной радостью, что Леппринсе расхохотался. Я покраснел до корней волос и испугался тех чувств, которые меня переполняли.

Мы подошли к двери, Леппринсе постучал в нее согнутым пальцем, и женский голос изнутри пригласил нас войти. Женщина, откликнувшаяся на стук, была сиделкой. Мария Кораль лежала в постели с закрытыми глазами, но не спала, судя по тому, что сразу открыла их, как только мы вошли. Лицо ее уже не покрывала бледность, а взгляд обрел часть присущей ему живости. Я пожал руку, которую она мне протянула, и она удержала ее в своей.

— Рад видеть вас выздоравливающей, — произнес я несколько нарочито.

— Ты спас мне жизнь, — проговорила она, слегка улыбнувшись.

Леппринсе и сиделка вышли в коридор. Я окончательно смутился и опустил глаза, чтобы избежать устремленного на меня пристального взгляда цыганки.

— Сеньор Леппринсе… — пролепетал я, — тоже сразу приехал, как только я ему позвонил, и помог вам. Это вас спасло.

— Нагнись ко мне, я плохо тебя слышу.

Я склонился к лицу цыганки. Она по-прежнему держала мою руку в своей.

— Я хочу кое-что спросить у тебя, — прошептала она.

— Спрашивайте, — ответил я, уже догадываясь, какой вопрос последует.

— Зачем ты приходил ко мне вчера вечером?

Я не ошибся. И почувствовал, что снова краснею. В ее взгляде я не уловил ничего, кроме любопытства.

— Вы не должны думать ничего дурного, — начал я. — Позавчера ночью мы с приятелем зашли в кабаре, где вы выступали. Я узнал вас и на другой день решил засвидетельствовать вам свое почтение. Но не застал там, и мне дали ваш адрес. Когда я постучал в дверь вашей комнаты, мне никто не ответил, и я подумал, что вы куда-то ушли или просто не хотите никого принимать, но вдруг — тут я слегка погрешил против истины — послышались стоны. Я открыл дверь и увидел вас в постели в таком состоянии, что испугался и сразу же позвонил Леппринсе. Остальное вам уже известно.

— Ты рассказываешь, как все было, но не говоришь, зачем приходил.

— Зачем?

— Ты хотел меня видеть?

Мне показалось, что в зрачках ее промелькнул насмешливый огонек, и я снова опустил глаза.

— Когда я увидел вас в этом омерзительном пансионе, — я опять уклонился от ответа, — то испугался еще больше.

Мария Кораль выпустила мою руку, вздохнула и сомкнула веки над набежавшей слезой.

— Что с вами? Вам хуже? Позвать сиделку? — воскликнул я встревоженно и вместе с тем облегченно.

— Нет, нет, ничего. Просто я вспомнила пансион и то, что со мной произошло. Сейчас все кажется таким далеким, а прошло всего каких-нибудь несколько часов. Я подумала… но тебе, наверное, это неинтересно?

— Совсем напротив! Говорите.

Она отвернулась к стене, чтобы я не видел ее слез, но судорожные всхлипывания выдали ее.

— Я подумала, что скоро мне снова придется туда вернуться. Уж лучше умереть… только не смейся надо мной, пожалуйста… Уж лучше умереть здесь, в этом чистом отеле, в окружении добрых людей, таких, как ты.

Я не выдержал: опустился перед постелью на колени и взял ее за руку.

— Не говорите так, я запрещаю. Вы никогда больше не вернетесь ни в тот омерзительный пансион, ни в кабаре, ни к той унизительной жизни, которую вели до сих пор. Не знаю еще как, но я обязательно что-нибудь придумаю, чтобы вы могли вести жизнь, достойную вас. Если вы только захотите, Мария Кораль… если вы только захотите, я сделаю для вас все, что только в моих силах.

Мария Кораль повернула ко мне лицо и посмотрела с такой нежностью, что теперь уже на моих глазах навернулись слезы. Она погладила меня по волосам, щекам и сказала:

— Не надо. Я не хочу, чтобы ты страдал из-за меня. Ты уже и так достаточно сделал.

Дверь в комнату открылась, и я мгновенно вскочил на ноги. Вошли Леппринсе, сиделка и пожилой, тучный, лысый мужчина, тщательно выбритый и благоухающий кремом для лица. Леппринсе представил мне его как доктора Рамиреса.

— Он пришел узнать о здоровье Марии Кораль.

Доктор Рамирес широко улыбнулся мне.

— За девушку не беспокойтесь. У нее крепкий организм, она быстро поправится. Есть, конечно, небольшая слабость, но она скоро пройдет. А теперь, если не возражаете, оставьте нас. Я дам ей успокоительного, пусть поспит. Ей нужен покой и хорошая еда: лучшее средство от всех болезней в мире.

Леппринсе и я покинули отель. Дождь прекратился, но небо все еще хмурилось, а воздух был насыщен влагой.

— Скоро кончатся дожди и наступит весна, — сказал Леппринсе. — Ты обратил внимание на деревья? Они вот-вот распустятся.

Кортабаньес подошел к Леппринсе, и они уединились в библиотеке. Адвокат пребывал в отличном расположении духа, чего никак нельзя было сказать о французе.

— Я только что разговаривал с одним избирателем, — начал Кортабаньес, — человеком весьма влиятельным. Он владелец крупного филателистического магазина. Кажется, его зовут Касабоной.

— Представления о нем не имею.

— Но ведь он один из твоих гостей?

— Здесь девяносто процентов из ста мне совершенно незнакомы, и, думаю, они меня тоже не знают, — ответил Леппринсе.

— Но этот знает, и притом хорошо… Он спрашивал у меня, когда ты станешь алькальдом, чтобы обратиться к тебе с какой-то просьбой.

— Алькальдом? Как быстро разносятся слухи. И что же ты ему ответил?

— Ничего определенного. Но убедил его в том, что ты купишь у него в магазине марки. Избирателей следует ублажать, — и Кортабаньес рассмеялся.

Леппринсе прервал адвоката нетерпеливым жестом.

— Ты в последние дни разговаривал с Пере Парельсом?

— Нет. А что-нибудь случилось?

— Он только что докучал мне насчет этой истории с акциями, — проворчал Леппринсе.

Камердинер открыл дверь библиотеки и застыл на пороге. Леппринсе метнул в него злобный взгляд.

— Прошу прощения, но сеньора спрашивает, не пора ли приглашать гостей к столу.

— Скажите, пусть приглашают, и не мешай мне, — распорядился Леппринсе, а затем, обращаясь к адвокату, спросил: — Кто бы мог рассказать ему об этом?

— Кому? Пере Парельсу? Во всяком случае, не я.

— И не я, — тупо повторил за ним Леппринсе. — Но от кого-то он узнал, стало быть, слухи просочились.

Кортабаньес поправил галстук и вытянул потертые манжеты рубашки.

— Что будем с ним делать? — невозмутимо спросил адвокат.

— Оставь этот тон, Кортабаньес, — огрызнулся Леппринсе.

Кортабаньес улыбнулся.

— Какой тон, дружок?

— Ради бога, не прикидывайся дурачком. Мы оба погрязли во всем этом по уши. Теперь ты не можешь отступиться.

— Кто говорит о том, чтобы отступаться? Ну, ну, успокойся. Ничего особенного не произошло. Посуди сам. Что, собственно, случилось? До Парельса дошли какие-то слухи. До Касабоны, филателиста, — дошли другие. И что же? И ты не алькальд, и акции предприятия Савольты не обесценились. Обыкновенные сплетни, только и всего.

— Пере Парельс предоставил кредит. Он в ярости.

— Отойдет. Что еще ему остается?

— Он может причинить нам большие неприятности, если захочет.

— Если захочет, конечно. Но он этого не захочет. Он стар, одинок. После смерти Савольты и Клаудедеу он потерял силу. Осталась одна видимость, поверь мне. Нам выгодно иметь его при себе. Он престижен, пользуется влиянием. Он… как бы это тебе сказать?.. Традиция, Лисео, Богородица Монсеррата[24].

Леппринсе то закидывал ногу на ногу, то опускал ее, то сплетал пальцы, не сводя пристального взгляда с адвоката.

— Ну хорошо, я успокоился, — наконец произнес он, глубоко вздохнув. — Но как быть дальше?

— Что ты сказал ему в ответ на его выпад?

— Что он — дурак и чтобы катился ко всем чертям. Да, да, я знаю, что поступил не дипломатично, но сказанного не воротишь.

— Ты слишком погорячился, — ответил ему Кортабаньес добродушно. — Ты не дорожишь тем, что имеешь. Подумай, ведь ты — общественный деятель, ты не можешь позволять себе ругаться всякий раз, когда что-то или кто-то выводит тебя из равновесия. Хладнокровие, дружок. Ты богат, не забывай того. И обязан быть сдержанным. Рассудительным. Никогда ни на кого не нападай, пусть на тебя нападают. Ты должен только защищаться, мало того, ты должен внушить всем, что неуязвим.

Леппринсе сидел неподвижно, понурив голову. Кортабаньес похлопал его по плечу.

— Вы, молодежь, слишком нетерпимы! — воскликнул он. — Ну, ладно! Выше голову, уже зовут ужинать. Это поднимет нам настроение. Постарайся, чтобы Пере Парельс сел за стол среди почетных гостей, и будь с ним любезен. Потом уведи его в сторонку, угости коньяком, сигарой и помирись. А если надо будет, попроси прощения. Он не должен покинуть твоего дома с черными мыслями. Понял?

Леппринсе кивнул головой.

— Ну а теперь вставай, перестань хмуриться и пойдем в столовую. Тебе нельзя запаздывать к ужину: это твой праздник. И обещай, что будешь держать себя в руках.

— Обещаю, — произнес Леппринсе едва слышно.

Немесио Кабра Гомес был голоден. Уже час бродил он по тихим улицам, и холод пробирал его до костей. Проходя мимо таверны, он остановился и заглянул внутрь через мутные стекла дверей. Сквозь грязные, запотевшие стекла ничего нельзя было разобрать, но судя по гулу, доносившемуся изнутри, там царило праздничное оживление. Была ночь святого Сильвестре накануне Нового года. Немесио сосчитал оставшиеся у него деньги. Их хватало на скромный ужин. Дверь распахнулась, пропуская подвыпившего толстяка, одетого по-праздничному: он шел пошатываясь, под руку с молодой пышнотелой женщиной, источавшей резкий аромат духов. Немесио Кабра Гомес посторонился, укрывшись в тени. Но он зря старался, поскольку мужчина не заметил бы его, даже если бы на него наткнулся, так как единственным его желанием было удержаться на ногах и обнять женщину, которая уклонялась от грубых ласк клиента и, кисло улыбаясь, прикидывалась довольной. Зато Немесио не смог не увидеть всех прелестей женщины, не почувствовать аромата ее духов и запаха жареной рыбы, исходившего из таверны.

Соблазны оказались сильнее его разума. Он толкнул дверь и вошел. В таверне стоял невообразимый гам. Все говорили одновременно, пьяные горланили песни, каждый на свой лад и во всю силу своих легких, заставляя слушать себя с упорством нетрезвых людей. Немесио застыл на пороге, созерцая это зрелище. Казалось, его никто не замечал, все шло хорошо. Но оптимизму его суждено было сразу развеяться. Голоса постепенно стихли, пьяные замолчали, и в течение нескольких секунд воцарилась глубокая тишина. Мало того: посетители, сгрудившись вокруг стойки, расступились, образуя коридор, с одной стороны которого застыли в ожидании любопытствующие и Немесио, а с другой — чернобородый, мускулистый тип в куртке из овчины и в баскском берете.

Немесио Кабра Гомес мгновенно сообразил, какая опасность нависла над ним. Он круто повернулся, открыл дверь и бросился бежать. Чернобородый мужчина в куртке из овчины и баскском берете устремился за ним.

— Немесио! — гаркнул он громовым голосом, прозвучавшим подобно выстрелу из пушки. — Все равно от меня не уйдешь!

Немесио мчался по улицам, лавируя среди прохожих, преодолевая препятствия, но оборачиваясь, уверенный в том, что преследователь не отстанет от него, пока не настигнет. Он припустился еще быстрее. Кто-то окатил его из ведра грязной водой, с ноги слетел ботинок. Силы покидали его, легкие разрывались на части. Снова раздался зычный голос:

— Немесио! Бесполезно бежать, я поймаю тебя!

Немесио сделал еще несколько прыжков, взгляд его помутнел, и, ухватившись за скамью у ворот, он медленно осел на землю. Чернобородый мужчина подбежал к нему запыхавшийся, схватил за плечи и потянул на себя, чтобы поставить на ноги.

— Ну что, удрал?

Он несколько раз пытался поставить Немесио на ноги, но оборванец снова падал. Чернобородый мужчина уселся на скамью и стал ждать, пока тот придет в себя. Дожидаясь, он расстегнул куртку, вынул цветастый платок и вытер пот с лица. При этом из куртки показалась черная рукоять пистолета.

— Я не сделал ничего плохого, клянусь пресвятой троицей, — едва переводя дух, проговорил Немесио, хватаясь за скамью. — Моя совесть чиста.

— Чиста? То-то ты задал такого деру, — съязвил чернобородый.

Немесио глотнул воздух и пожал плечами.

— В наше время никому нельзя доверять.

— Об этом мы еще поговорим. А теперь вставай и пойдем со мной. Да не вздумай делать глупостей. Если попытаешься сбежать, я всажу в тебя пулю. Ты меня хорошо знаешь.

III

Леппринсе был прав, когда говорил, что весна уже наступает. Все вокруг благоухало, приятно дурманя голову. В течение двух дней (о них я вспоминаю как о самых приятных в моей жизни) я приходил на улицу Принсеса навестить Марию Кораль. В первый день я принес ей цветы. Смешно вспоминать теперь, сколько сомнений, колебаний пришлось мне преодолеть, чтобы собраться с духом и купить скромный букетик цветов, а потом вручить его, краснея, боясь выглядеть смешным, сентиментальным, вызвать досаду, напомнив о другом букете, дорогом и большом (разумеется, от Леппринсе), и этим подношением только подчеркнуть свою бедность и зависимое положение. К горлу подступает комок, когда я вспоминаю, с какой серьезностью она приняла от меня букет. Ни тени насмешки или недовольства, лишь благодарность, отразившаяся не столько в ее словах, сколько в лучистых ее глазах и в том, как она взяла его, прижав к лицу, а затем положила рядом с собой на постель и пожала мне руки. Мы почти не разговаривали: надо было или молчать, или говорить слишком много, чтобы поддержать беседу. Я ушел довольно быстро и пробродил по улицам до позднего вечера. Помню, мне было тогда очень грустно, я проклинал свою судьбу, но чувствовал себя счастливым.

На другой день я снова навестил ее. Мои цветы стояли в стеклянной банке на самом видном месте. Мария Кораль выглядела прекрасно и была в превосходном настроении. Она стала объяснять мне, что ей не разрешили держать цветы в комнате с наступлением вечера и до утра, потому что цветы в темноте поглощают кислород. Мне это было хорошо известно, но я позволил ей высказаться до конца, выслушав все подробности. Я принес с собой коробку конфет. Она отчитала меня за транжирство, открыла коробку, угостила меня и сама съела конфету. Вскоре явился доктор Рамирес и, сунув в рот сразу три конфеты, принялся прощупывать пульс у больной. А потом, улыбнувшись, сказал:

— Ты здоровее меня, детка.

Он велел ей сесть на постели и расстегнуть ночную рубашку, чтобы прослушать. Я вышел в коридорчик и дождался там доктора, который подтвердил мне, что Мария Кораль совершенно здорова и может в любой момент подняться с постели, и если захочет, то и приступить к работе. Последние слова кольнули меня в сердце словно нож. Я еще немного посидел у Марии Кораль и вернулся домой, намереваясь хорошенько все обдумать, но в голове моей царил невообразимый хаос. Я строил тысячу самых безрассудных планов, но по существу ничего не решил. Спал я плохо, мало, урывками. Утром мой пессимизм несколько развеялся, как это нередко бывает после бессонной ночи. На работе у меня все валилось из рук, я не мог найти нужных мне бумаг, натыкался на мебель. Кортабаньес был, пожалуй, единственным, кто, казалось, не замечал моего душевного состояния. Остальные поглядывали на меня с любопытством, сдержанно молчали и старались сгладить мою неловкость. Сразу же после работы я помчался в отель. Хозяин остановил меня в вестибюле.

— Если вы пришли навестить сеньориту, можете не подниматься. Она ушла еще в полдень.

— Ушла? Вы уверены?

— Конечно, сеньор, — произнес он, делая вид, что мое недоверие его обижает, — мне незачем вводить вас в заблуждение.

— И не оставила мне никакой записки? Меня зовут Миранда, Хавиер Миранда.

— Сеньорита никому ничего не оставляла.

— Скажите, а она ушла одна? Кто-нибудь заходил за ней? Она не говорила, куда идет?

— Простите, сеньор, но я не уполномочен давать какие-либо сведения относительно жителей нашего отеля, — проговорил он извиняющимся тоном.

— Видите ли… это особый случай, мне очень важно знать, будьте так добры…

— Сочувствую вам, сеньор, но я уже сказал: сеньорита никому ничего не велела передать, — повторил он, замыкаясь в себе, и это показалось мне подозрительным.

Я мгновенно принял решение, даже не обдумав его как следует.

— Могу я позвонить отсюда? — спросил я.

— Пожалуйста, сеньор, — ответил старик с готовностью человека, который, не уступая в главном, спешит уступить в мелочах, — вот телефон.

Он отошел в сторону, а я позвонил Кортабаньесу, намереваясь узнать у него телефон и адрес Леппринсе. Я сомневался, что он мне его даст, но готов был любым способом заставить его это сделать, хотя и не представлял себе, как именно. Но попытки мои дозвониться оказались напрасными: на том конце провода молчали. Я повесил трубку и вышел на улицу. Первым моим побуждением было пойти в кабаре. Но зачем? Что я стану делать, узнав адрес Марии Кораль? Я не находил ответа на эти вопросы. Не успел я сделать и нескольких шагов, как возле меня притормозил автомобиль, и послышался знакомый голос:

— Сеньор! Эй, сеньор!

Я обернулся: из окошечка лимузина мне подавал знаки шофер Леппринсе. Занавески изнутри были задернуты, из чего я сделал вывод, что Леппринсе находится внутри. Я остановился.

— Садитесь, сеньор, — сказал мне шофер.

Я влез в машину и оказался в роскошном салоне, обтянутом кожей гранатового цвета и освещенном мерцающим светом лампочки. Я разглядел улыбающееся лицо Леппринсе и его элегантную фигуру. Автомобиль снова тронулся с места.

— Что с Марией Кораль?

— Привет, Хавиер. Тебе не кажется, что разговор между друзьями должен начаться по-иному, — начал француз, обворожительно улыбаясь.

Немесио Кабра Гомес последовал за чернобородым мужчиной, который не спускал с него глаз. Они углубились в темные улочки, хорошо знакомые Немесио Кабре Гомесу — обитателю самых низменных трущоб. Оборванцу стало не по себе, так как это означало, что преследователь уже не боится, что Немесио сможет повторить еще раз этот путь и найти то место, куда его вели, а стало быть, ему такой возможности уже не предоставят.

Он поискал взглядом часы: улицы, по которым они шли, были пустынны, но из таверн и внутренних двориков доносился праздничный шум. Если бы пробило двенадцать и народ хлынул на улицы поздравлять друг друга, у него появилась бы реальная возможность спастись бегством. Где же, черт побери, часы? Они проходили мимо церкви, и Немесио, посмотрев вверх, увидел на колокольне белый циферблат с римскими цифрами. Стрелки показывали одиннадцать. Эта деталь впоследствии поможет ему прийти к определенным выводам. Чернобородый мужчина резко подтолкнул Немесио, шедшего впереди, и сказал:

— Помолишься, когда придет время.

Немесио обрывал кончики сухих веточек, пытаясь выгадать время, несмотря на угрозу еще раз получить пинки. Но все его старания оказались тщетными, потому что они уже пришли.

— Стучи: два раза, пауза и еще три раза, — приказал чернобородый.

— Послушай, Хулиан, ты ошибаешься. А все потому, что не хочешь разобраться. Ты думаешь обо мне совсем не то, что есть на самом деле.

— Стучи.

— Ты возьмешь грех на душу, если не внемлешь голосу разума. Хочешь быть Кайфой?[25]

— Стучи, а не то я воспользуюсь твоей башкой вместо колотушки.

— Не хочешь выслушать меня?

— Нет.

Немесио Кабра Гомес постучал, как ему велел бородатый. Вскоре приподнялась клеенчатая занавеска и показалось хмурое лицо мужчины, который, удостоверившись в том, что пришли свои, отпер дверь, заставив зазвенеть колокольчики, свисавшие с притолоки. По всей видимости, Немесио очутился в фотоателье. В одном конце помещения стояла на треножнике фотокамера. С нее свисали черный рукав и болтавшаяся на проводе резиновая груша. В другом конце виднелись величественное кресло, золоченая колонна, чучела голубок и несколько букетов бумажных цветов. На стенах висели фотографии, но из-за темноты на них с трудом можно было различить свадебные пары и детей, запечатленных во время их первого причастия. Трое мужчин хранили молчание. Тот, кто открыл им дверь, опустил клеенчатую занавеску, зажег спичку и повел их к лестнице, скрытой от постороннего взгляда небольшим прилавком. Они спустились вниз, спичка погасла, и дальше пришлось идти на ощупь, пока не очутились в лаборатории, судя по тазам, наполненным мутной жидкостью и по прочей утвари, необходимой фотографу. За столом, где светилась керосиновая лампа, сидело двое мужчин, тех самых, с которыми десять дней назад Немесио Кабра Гомес вел таинственный разговор. Немесио хорошо знал их, а они его. Чернобородый — все называли его Хулианом — подтолкнул Немесио к столу и уселся рядом с товарищами. Тот, кто открывал им входную дверь, тоже сел за стол. Все четверо молча уставились на пленника, Немесио не выдержал:

— Не смотрите на меня так. Я знаю, в чем вы меня подозреваете, но нельзя основываться только на предположениях.

— Собака тявкает — знает, чье мясо съело, — заключил один из них.

— Да посмотрите на меня! Вы знаете меня не первый год, — продолжал Немесио, прикидывая глазами расстояние, отделявшее его от лестницы (достаточно большое, чтобы спастись бегством, не получив прежде пули в спину), я умираю с голода, я бедняк из бедняков. Взгляните на мои ребра, — он задрал на себе лохмотья и оголил дряблую кожу и тощее тело, — их можно было пересчитать по пальцам, как говорится в священном писании духа святого. А теперь скажите, жил бы я так, голодал бы, если бы был осведомителем Объединения предпринимателей? Зачем мне враждовать с вами, предавать своих и навлекать на себя ваш гнев? Что они для меня такого сделали? И чем я обязан полиции?

— Хватит балаболить, сорока! — прервал его Хулиан. — Тебя привели сюда не ораторствовать, а отвечать на вопросы.

— И расплачиваться за свои поступки, — поддержал его другой, судя по всему, главный из них.

Холодный пот покрыл дряблую кожу Немесио Кабры Гомеса. Он еще раз измерил расстояние глазами, мысленно прикинул, как ему прикрыться имевшимися в помещении предметами во время бегства, и попытался вспомнить, заперта ли входная дверь на ключ или нет. Однако авантюра была слишком опасной, и он решил не рисковать.

— Давай выкладывай все начистоту, — приказали ему, — и не вздумай врать или что-нибудь скрыть от нас… ты знаешь, чем это тебе грозит.

— Клянусь господом богом, я говорю вам все как на духу. Мне нечего добавить к тому, что вы знаете: его убили.

Человек со шрамом на лице стукнул рукой по столу с такой силой, что тазы и посуда подпрыгнули со своих мест.

— Кто убил Пахарито де Сото? Тебя спрашиваю.

Немесио Кабра Гомес скорчил виноватую мину.

— Я не знаю.

— Зачем тогда ты приходил расспрашивать о нем?

— Какой-то кабальеро, с виду очень благородный, разыскал меня приблизительно две недели назад. Он меня знал, а я его нет. Он мне не назвался. И заверил в том, что мне нечего бояться, что он не полицейский и никак не связан с Обществом предпринимателей, что ему противно насилие и что он хочет предотвратить ненавистную ему расправу и разоблачить злодеев.

— И ты поверил?

— Но ведь и вы мне поверили.

— Ты прав, — согласился человек со шрамом: он казался наиболее беспристрастным. — Продолжай.

— Благородный кабальеро спросил у меня, не знаю ли я Пахарито до Сото — царство ему небесное! — и я ответил, что не знаю, но мне ничего не стоит найти его. «Я в этом не сомневаюсь», — сказал благородный кабальеро, а я спросил: «Зачем он вам?» «У меня есть достаточно оснований полагать, что ему грозит опасность». «А что он сделал?» «Не знаю, — ответил он. — Именно это тебе и предстоит узнать». «А почему именно мне? Почему не полиции?» «Вопросы здесь задаю я, — сказал он. — И все же отвечу тебе: во-первых, пока у меня нет явных улик для того, чтобы заявлять об этом публично, а во-вторых…» «Что во-вторых?» — спросил я. «С тебя достаточно и во-первых», — ответил он и замолчал, нахмурившись. Видя, что он не хочет говорить, я спросил: «А что должен делать я, когда найду Пахарито де Сото?» «Ничего, — ответил он. — Следовать за ним повсюду, запоминать, а потом докладывать мне все, что он делал». «А как же я с вами снова свяжусь?» «В день рождества, в половине седьмого вечера ты будешь ждать меня у входа в Эль-Сигло. Ты успеешь выполнить просьбу до встречи со мной?» «Не беспокойтесь, сеньор». Мы сговорились с ним о вознаграждении, по правде говоря, не слишком большом, и расстались.

— Кто же этот благородный кабальеро? — спросил мужчина со шрамом.

— Знать не знал и не знаю. Чтоб мне ослепнуть, если я вру! — поклялся Немесио.

— И ты, который во все сует свой нос, не смог этого разнюхать? — ехидно спросил Хулиан.

— Вы же знаете, среди кого я вращаюсь. Этот кабальеро совсем из другого мира, туда мне, бедняку, никогда не было и не будет дороги, проживи я хоть тысячу лет. Можно мне сесть? Я еще не поужинал.

— Постоишь. Недалек уже час твоего отдыха.

По спине Немесио Кабры Гомеса пробежали мурашки, но, несмотря на испуг, он слегка успокоился: конспираторы скорее были склонны к разговорам, чем к действиям.

— Продолжать?

— Да.

— Я никогда не слышал о Пахарито де Сото и сначала решил, что он недавно появился в здешних краях. Я спрашивал о нем везде и, наконец, пришел к вам. Вы мне сказали, где его искать.

— Потому что ты уверил нас в том, что собираешься предупредить его об опасности.

— Так оно и было.

— Но как только ты нашел Пахарито де Сото, его убили.

— Я нашел его слишком поздно.

— Врешь! — проговорил Хулиан.

— Молчать! — приказал человек со шрамом. И, обращаясь к Немесио, продолжал: — А теперь слушай. Пахарито де Сото был глупцом, он только прибавил нам хлопот и ничего больше. Но он боролся за наше дело по доброй воле. Мы не можем оставить его смерть безнаказанной. Конечно, нам проще прикончить тебя, но этим мы ничего не добьемся, его убийца только посмеется над нами. Мы должны целиться выше, понимаешь? В голову, а не в ноги. Надо узнать, кто заставил его убить, и это сделаешь ты.

— Я?

— Да, — продолжал человек со шрамом с ужасающим спокойствием. — Слушай и не перебивай. До сих пор ты продавал нас богачам за деньги, теперь плата будет иной: ты продашь их, а расплачиваться будешь собственной жизнью. Даем тебе неделю. Запомни хорошенько: одну неделю. И не вздумай увиливать, а тем более пытаться нас обмануть. Ты намного хитрее, чем прикидываешься, и привык дурачить проституток и бродяг. Но с нами этот номер не пройдет. Мы сделаны из другого теста. Ровно через неделю мы снова встретимся, и ты скажешь, кто убил Пахарито де Сото и почему, что произошло на предприятии Савольты и какая каша там заварилась. Если ты исполнишь наше поручение, тебе ничего не грозит, но если ты попытаешься обмануть нас, сам знаешь, что произойдет.

И как бы завершая его слова, все городские часы пробили двенадцать раз. И звону этому суждено будет долгие годы звучать в голове Немесио Кабры Гомеса. Улицы мгновенно наполнились радостным ликованием, зазвучали рожки, трубы, трещотки и прочие музыкальные инструменты. В соседних кварталах взрывались ракеты, фейерверком рассыпаясь по небу.

— А теперь проваливай, — приказал человек со шрамом.

Немесио Кабра Гомес попрощался со всеми присутствующими и покинул фотоателье.

— Скоро на свет появится маленький Леппринсе, — проворковала сеньора Парельс.

Сгрудившись в небольшом музыкальном салоне, дамы, предпочитая сплетни танцам, смаковали лимонад и сладкий херес. Щеки Марии Росы то покрывала смертельная бледность, то заливал алый румянец. И сразу же на нее набросились с советами, пожеланиями, поздравлениями.

— У таких родителей ребеночек родится просто загляденье!

— Тебе следует побольше есть, детка, ты очень худенькая.

— А вдруг там близнецы…

— Что бы ни говорили, а малыш будет настоящим каталонцем!

Мария Роса, оглушенная потоком возгласов и поцелуев, умоляла всех говорить потише и не переставала улыбаться.

— Ради бога, не так громко! Муж услышит.

— Он еще ничего не знает?

— Я готовлю ему сюрприз, но ради бога тише, я не хотела бы, чтобы меня кто-нибудь опередил.

— Не волнуйся, детка, от нас никто ничего не узнает, — хором отозвались сеньоры.

Но в узкий дамский кружок незаметно прокрался мужчина и молча слушал, улыбаясь. Это был Кортабаньес. Адвокат имел обыкновение проникать в женское общество, справедливо полагая, что желание и упорство помогут узнать ему от женщин не одну сокровенную тайну. И в этот вечер его теория подтвердилась. Кортабаньес жевал котлетки и обдумывал новость, о которой только что слышал. Одна сеньора хлопнула его веером по щеке.

— Ах, плут, вы тут шпионите?

— Я подошел, сеньоры, засвидетельствовать вам мое почтение.

— Тогда поклянитесь, что сохраните тайну.

— Я всегда храню профессиональные тайны, — ответил Кортабаньес и, обращаясь к Марии Росе, проговорил: — Примите первое поздравление от представителя мужского пола, сеньора Леппринсе.

Адвокат наклонился, чтобы поцеловать руку будущей матери, но под чрезмерной тяжестью собственного тела свалился на софу, придавив животом Марию Росу, которая испуганно вскрикнула, а потом рассмеялась. Дамы кинулись на помощь хозяйке дома и, схватив Кортабаньеса за руки, за ноги, за фалды неопрятного фрака, принялись оттаскивать от софы к пианино. Наконец им это удалось, и адвокат навалился обеими руками на клавиши, которые разом зазвучали.

Лимузин двигался по улицам, но так как занавески были задернуты, я не мог определить, в каком направлении мы едем. Леппринсе угостил меня сигаретой, и довольно долго мы хранили молчание. Неожиданно мотор стал глохнуть, машина накренилась, и я понял, что мы поднимаемся в гору.

— Куда мы едем? — спросил я.

— Скоро узнаешь, — ответил Леппринсе, — не волнуйся, ты не пленник.

На крутом повороте я навалился на Леппринсе. Но сила инерции вернула меня в исходное положение, чтобы тут же снова отбросить в противоположную сторону. Я приподнял занавеску, но ничего не увидел, кроме ночной темноты, зарослей кустарников и сосен.

— Ты удовлетворен? — спросил Леппринсе. — А теперь задерни занавеску; мне нравится ездить инкогнито.

— Мы за городом? — поинтересовался я.

— Это только кажется на первый взгляд, — объяснил он.

Помотав нас как следует на крутых поворотах и при резком торможении, автомобиль вскоре остановился, и Леппринсе знаком дал понять, что мы приехали. Шофер открыл дверцу, и до нас донеслись звуки вальса, исполняемого на скрипках, прямо посреди поля.

— Что это? — удивился я.

— Казино. Выходи, — ответил Леппринсе.

Каким же надо было быть идиотом, чтобы сразу не догадаться об этом. Правда, я никогда не бывал в казино Тибидадо и даже не мечтал когда-нибудь в него попасть. Разумеется, я знал, где оно находится. Сколько раз я с восторгом разглядывал его величественные купола, освещенные огнями; представлял себе царившую там атмосферу, громадные суммы денег, ставившиеся на рулетку и лежавшие на столах из белого мрамора.

— Ты не возражаешь? — спросил Леппринсе.

— О, разумеется, нет, — поспешно ответил я.

Мы вошли в казино. Вероятно, все слуги этого заведения хорошо знали Леппринсе, а он в свою очередь здоровался с ними, называя по именам, которыми их нарекли при рождении. В окружении свиты слуг мы подошли к столу, зарезервированному в укромном уголке. Леппринсе заказал вина и блюда, по обыкновению не спросив меня, и стал интересоваться моими делами, работой, планами.

— До меня дошли слухи, что ты уезжал к себе на родину, в Вальядолид, это верно? Я боялся, что мы больше не увидимся с тобой. К счастью, ты одумался. По-моему, Барселона — чудесный город. Есть в нем что-то… Как бы это лучше выразиться? Что-то притягательное. Иногда он кажется мне неуютным, неприятным, враждебным, даже опасным, но согласись, его невозможно покинуть. Ты замечал это?

— Возможно, вы и правы. Но я вернулся потому, что мне нечего было делать в Вальядолиде. Конечно, тут у меня тоже дел не слишком много, но здесь во всяком случае я хоть в какой-то мере принадлежу самому себе.

— Ты говорить об этом как-то безрадостно, Хавиер. У тебя неприятности?

Я понимал, что он интересуется моими делами просто из вежливости, что причина нашей встречи совсем другая, но в его словах звучало такое участие, а мне так недоставало друга, которому я мог бы излить свои горести, что я поведал ему обо всех своих думах, мечтах, надеждах и переживаниях. Моя исповедь длилась в течение всего ужина, пока нам не принесли счет, который Леппринсе оплатил, даже не взглянув. Затем мы перешли в соседний зал, где нам подали кофе и коньяк.

— То, что я услышал от тебя, Хавиер, — возобновил он прерванную беседу, — очень огорчило меня. Я даже не предполагал, что твои дела столь плачевны. Почему ты не обратился ко мне за помощью? Для чего тогда существуют друзья?

— Я пытался это сделать, заходил к вам домой, но привратник сказал, что вы переехали и он не знает куда, а может быть, просто не захотел дать мне вашего адреса. Я пробовал разузнать его также через Кортабаньеса и даже хотел написать письмо нам на завод, но побоялся быть слишком назойливым. Вы не подавали никаких признаков жизни, и я решил, что вы не хотите со мной больше знаться…

— Как ты мог подумать такое, Хавиер? Очень обидно, если ты действительно такого мнения обо мне, — он выдержал паузу, пригубил коньяк, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. — Впрочем, ты по-своему прав. Признаюсь, я вел себя не лучшим образом. Иногда, сам того не желая, я бываю не очень справедлив к людям, — проговорил он почти шепотом. — Прости меня.

— Ну что вы…

— Да, да. Сам того не желая, я лишил тебя своего участия, предал тебя. А предательство — зло, поверь мне. Позволь хотя бы объясниться. Нет, нет, не перебивай, я должен тебе все объяснить, — он смолк, закурил сигару и продолжал: — Ты знаешь, после своей женитьбы на Марии Росе я унаследовал акции предприятия, которые покойный Савольта завещал дочери. Эти акции вместе с теми, которые были у меня, сделали меня потенциальным владельцем предприятия, тем более, если учесть, что после смерти Клаудедеу законной его наследницей стала жена — женщина в летах, тихая, не способная войти в мир деловых людей. С одной стороны, можешь себе представить, какие это сулило мне выгоды, а с другой — на меня возложена громадная ответственность и воистину непочатый край дел. Есть еще одно обстоятельство, менее важное, но не менее существенное: после женитьбы на Марии Росе мое социальное положение изменилось. Я вошел в элиту именитых семейств города и превратился из пришлого иностранца в общественного деятеля, а отсюда и все вытекающие последствия. Это, пожалуй, еще более непосильная ноша, чем та, о которой я только что говорил.

Он одарил меня улыбкой, глубоко затянулся сигарой и медленно выпустил струю дыма.

— Для меня это были тяжелые месяцы, Хавиер, но они уже позади. Теперь все входит в свое русло. Я устал и нуждаюсь в передышке; хочу вернуться к прежнему образу жизни, восстановить старый круг знакомств, возобновить беседы, которые мы вели с тобой за ужином, помнишь?

К горлу моему подступил комок, я не мог проронить ни звука, только кивнул в ответ.

— Теперь я позабочусь о тебе, не беспокойся. Но сначала… — он пристально взглянул мне в глаза. Я знал, что рано или поздно мы коснемся вопроса, ради которого он со мной встретился, и затаил дыхание. Сердце мое бешено колотилось, руки похолодели и стали влажными от пота. Я отпил глоток коньяка, чтобы успокоиться. — Ты догадываешься, о чем?

— Вероятно, о Марии Кораль, да?

— Вот именно, — ответил он, помолчав немного, и, когда снова заговорил, в его голосе послышались высокопарные, фальшивые нотки, совсем как у актера в тот момент, когда занавес поднимается и он начинает говорить свою роль. — Начнем издалека. Мария Кораль рассказывала тебе свою историю? Нет? Ничего удивительного. Ей мешает гордость. Бедняжка и мне ничего не хотела говорить, но я постепенно все у нее выудил. После того, как я бросил ее… — тут он широко взмахнул рукой, словно хотел отмахнуться от неприятных воспоминаний, — с моей стороны, конечно, это было неблагородно, но что теперь поделаешь? Я был слишком молод и, хотя считал себя взрослым мужчиной, — он вздохнул и продолжал без всякого перехода: — Мария Кораль снова присоединилась к своим партнерам, тем двум силачам, ты их знаешь. Они по-прежнему ездили по разным городам и выступали в третьеразрядных кабаре и во время праздников, где только могли, пока этих двух убийц не посадили за решетку, обвинив в каком-то мелком преступлении: то ли за кражу, то ли за драку. Марии Кораль пришлось уехать из того города и самой давать представления. Когда ее партнеров выпустили из тюрьмы, они решили уехать из Испании. Помнишь, в прошлом году они были замешаны в одном неблаговидном деле, носившем политический характер. Возможно, когда они сидели в тюрьме, эта история всплыла наружу, и они, опасаясь, как бы не поднялся шум, а, может быть, подстрекаемые полицией, сочли благоразумным покинуть страну. И ничего не сказали Марии Кораль, которая, впрочем, все равно не смогла бы уехать с ними по причине своего несовершеннолетия. Бедняжке пришлось самой зарабатывать на жизнь и заботиться о себе. Скитаясь из города в город, она снова попала в Барселону, где ты ее и обнаружил в пансионе, полуумирающей от голода и болезни. Так закончилась ее короткая, печальная история.

— Закончилась? — спросил я, убежденный в том, что Леппринсе поймет смысл моего вопроса.

— Вот об этом я и собираюсь с тобой поговорить, — произнес он, опускаясь с заоблачных высот на землю. — Понимаешь, ведь я до некоторой степени в долгу у Марии Кораль. Нет, формально, конечно, нет. Но я уже сказал тебе, что ненавижу предательство. И очень хочу ей помочь. Но как?

— По-моему, в вашем положении и при ваших деньгах это совсем нетрудно.

— Гораздо труднее, чем ты полагаешь. Разумеется, мне ничего не стоит дать ей немного денег и отделаться от нее. К чему это приведет? Деньги быстро тают в наше время. Спустя несколько месяцев, в лучшем случае год, все вернется на круги своя, и мы ничего не добьемся. К тому же Мария Кораль еще совсем юная и нуждается не столько в деньгах, сколько в покровительстве. Разве не так?

— Так, — вынужден был я согласиться.

— Какой же выход? Взять ее на содержание? Снять жилище? Купить лавчонку? Невозможно! Я не могу себе этого позволить. Рано или поздно все откроется и никто не поверит, что мое великодушие бескорыстно. Я человек женатый, общественный деятель. Я не могу допустить, чтобы вокруг моего имени велись сплетни. Подумай о моей жене, которую я обожаю. Каково будет ей узнать, что я содержу на свои средства несовершеннолетнюю девицу, с которой путался будучи холостяком? Нет, об этом и речи быть не может!

— Почему бы вам не устроить ее на какую-нибудь работу? Тогда бы она могла зарабатывать себе на жизнь честным трудом, — предложил я с самыми лучшими намерениями.

— На работу? Марию Кораль? — Леппринсе тихонько расхохотался. — Посуди сам, Хавиер, какую работу она способна выполнять? Она ведь ничего не умеет делать, кроме своих пируэтов. Абсолютно ничего. Куда же ее пристроить? Судомойкой? На ткацкую фабрику? Но ты сам знаешь, какие там условия труда. Уж лучше пусть выступает в кабаре.

Откровенно говоря, я и сам не представлял себе Марию Кораль подчиняющейся изнурительному рабочему расписанию, железной дисциплине, злоупотреблениям управляющих. Одна только мысль об этом приводила меня в негодование, о чем я не замедлил сказать Леппринсе, который лишь улыбнулся в ответ, молча куря сигарету и глядя на меня с ласковой насмешкой. Видя, что я молчу и явно расстроен, он заключил:

— Стало быть, положение безвыходное?

По его тону я почувствовал, что мы вплотную подошли к тому вопросу, к которому он клонил.

— Зачем темнить? Я уверен, что вы уже нашли выход из положения.

Он снова тихонько засмеялся.

— Я и не собираюсь темнить, дорогой Хавиер. Я только хотел, чтобы ты следовал за ходом моих мыслей. Да, я нашел выход, и выход этот, если говорить откровенно, — ты.

Я поперхнулся коньяком.

— Я? Но что я могу сделать?

Леппринсе склонился ко мне, внимательно заглядывая в глаза, взял меня за руку повыше локтя.

— Женись на ней.

Никто не станет отрицать, что единственным связующим звеном между честными людьми и преступниками является полиция. Немесио Кабра Гомес был не настолько глуп, чтобы не понимать этого: если сильные мира сего могли найти дорогу к тем, кто внизу, с помощью полиции, то тот же путь можно проделать и в обратном порядке, надо только приложить максимум усилий и проявить достаточно такта. Вот почему после долгих колебаний он пришел к выводу, что сведения, которые от него требовали взамен жизни, следует добывать в полиции. План, составленный им, был довольно рискованным, но выбирать не приходилось: на карту была поставлена жизнь. Ранним зимним утром, первого января, Немесио Кабра Гомес явился в полицейское управление и заявил, что хочет видеть комиссара. Немесио знал кое-кого из управления. Если бедственное положение или угрозы вынуждали его, он не брезговал оказывать небольшие услуги властям, хотя никогда не вмешивался в дела политические, а касался лишь мелких уголовных преступлений, которые никого не компрометировали. До сих пор все шло гладко. И если он не пользовался ничьим уважением, то хотя бы добился того, что полиция и бандиты оставили его в покое.

— Добрый день вам и счастливого Нового года, — приветствовал Немесио Кабра Гомес полицейского агента, войдя в здание управления.

Агент недоверчиво оглядел его.

— Чего тебе надо?

— Я — Немесио Кабра Гомес и здесь не в первый раз.

— Оно и видно, — ответил агент, ехидно ухмыляясь.

— Вы меня не так поняли. Я хочу сказать, что нередко оказывал услуги блюстителям порядка, — униженно объяснил Немесио.

— А сейчас зачем пожаловал? Тоже оказать услугу?

Немесио кивнул.

— Ну что ж, говори, коли пришел.

— Дело очень важное, сеньор, вы уж не обессудьте, но при всем уважении к вам я хотел бы поговорить с кем-нибудь рангом повыше.

Агент склонил голову набок, сощурил глаза, смешно выгнул брови дугой и дернул себя за ус.

— Министр внутренних дел сейчас в Мадриде, — последовал ответ.

— Я хочу поговорить с комиссаром, начальником бригады общественного порядка, — уточнил Немесио, поняв, что насмешкам не будет конца.

— С комиссаром Васкесом?

— Да.

Агент, которому надоела болтовня Немесио, пожал плечами.

— Второй этаж. Надеюсь, у тебя нет при себе оружия?

— Можете обыскать, если хотите. Я человек мирный.

Агент обыскал его и пропустил. Немесио поднялся на второй этаж и спросил у секретаря, где можно найти комиссара Васкеса. Секретарь ответил, что комиссар еще не приходил, записал его фамилию и велел подождать в коридоре. Комиссара долго не было. Наконец он появился. Лицо у него было сумрачное. Прошло еще немало времени, прежде чем секретарь вызвал Немесио в просторный, но неуютный кабинет, который при свете ясного зимнего утра выглядел по-казарменному уныло. Подробности встречи между комиссаром Васкесом и Немесио Кабра Гомесом нам уже известны из первой части повествования.

— Жениться? — изумился я. — Жениться на Марии Кораль?

— Не так громко, пожалуйста. Совсем не обязательно, чтобы нас слышали, — шепнул Леппринсе, не переставая улыбаться.

К счастью, оркестр по-прежнему играл, и мои слова заглушила музыка.

Бурно отреагировав, я замолчал. Предложение показалось мне настолько нелепым, что исходи оно от кого-либо другого, а не от Леппринсе, я отверг бы его без колебаний. Но Леппринсе никогда не совершал опрометчивых поступков, и если он заговорил со мной об этом, следовательно, все хорошенько обдумал и взвесил. Я решил не торопить ход событий, сохранять спокойствие и дать ему возможность изложить свои аргументы.

— Почему я должен жениться на ней?

— Потому что ты ее любишь.

Если бы купол казино обрушился на мою голову, я был бы не так ошарашен. Я готов был услышать любой ответ, любой довод, любой намек, но… этого я никак не ожидал. Моей первой реакцией, как я уже сказал, было потрясение. Потом меня охватило негодование и, наконец, оцепенение. На сей раз мое замешательство вызвано было не необычностью слов Леппринсе, а тем, что раскрыли мою тайну. Разве это не было правдой? Разве не любовь руководила всеми моими поступками, заставила найти Марию Кораль, неумолимо влекла в кабаре, в пансион, в ее мрачное пристанище, вопреки всякой логике, вопреки человеческому благоразумию? И разве не одолевали меня в последние дни сомнения, нелепая робость и слепое упрямство, отвергавшее перст судьбы? Разве?.. Нет, я не хотел думать об этом. Мне казалось, будто у моих ног разверзлась земля и я, охваченный страхом, балансирую на самом краю пропасти. Мне не хватало решимости поверить в такую возможность. Леппринсе же, напротив, не боялся бросить вызов судьбе. Как я завидовал и завидую по сей день той твердости духа, которую он проявлял в решающие минуты.

— Ты заснул, Хавиер?

Его спокойный, участливый голос вывел меня из раздумий.

— Прошу прощения, но… Ваши слова повергли меня в смущение.

Он рассмеялся, считая мое замешательство ребячеством.

— Ты ведь не станешь отрицать, что я прав?

— Я… я почти совсем не знаю ее. Как вы могли подумать?

— Хавиер, — возразил он, — мы ведь не дети. Существуют факты, а факты упрямая вещь. Они неколебимы, как эта колонна. Я понимаю твои сомнения, но, отвергая факт, ты не решаешь проблемы, уверяю тебя.

— Нет, нет! Это безумие! Пусть все идет своим чередом!

— Ну хорошо, оставим этот разговор, — сказал он, вставая. — Извини, мне нужно пойти позвонить. Только не убегай, ладно?

— Не беспокойтесь.

Он намеренно оставил меня одного, чтобы дать возможность поразмыслить. Не знаю, о чем я думал в те минуты, но когда он вернулся, в голове моей все еще царил полный хаос, хотя я несколько успокоился.

— Прости, что задержался. Так о чем мы говорили? — спросил он с ласковой иронией.

— Послушайте, Леппринсе, в голове у меня полная неразбериха, не терзайте меня.

— Я же сказал, оставим этот разговор.

— Боюсь, что теперь уже поздно. Вы правы: факты упрямая вещь.

— Так, значит, ты признаешь, что любишь Марию Кораль?

— Нет… не совсем так. И именно это меня смущает. Я еще не разобрался как следует. Не отрицаю, я испытываю к ней довольно глубокие чувства. Но любовь ли это или нечто преходящее, не знаю. К тому же одно дело любить, а другое — жениться. Любовь воздушна, эфемерна, а женитьба — дело серьезное. На нее не решишься с бухты-барахты.

— Тебя никто и не заставляет решать с бухты-барахты. Взвесь все как следует и поступай, как подсказывает тебе здравый смысл. В конце концов не на мне же ты собираешься жениться, — пошутил он, — так что можешь передо мной не оправдываться.

— Я советуюсь с вами как с другом, — сказал я, отнюдь не склонный к шуткам. — Во-первых, кто такая Мария Кораль? Мы ее почти не знаем, а то немногое, что нам известно, вовсе не располагает к столь ответственному шагу.

— Да, ты прав, прошлое у нее туманное. Но мне кажется, да по-моему, тебе тоже, что она только и мечтает порвать со своим прошлым и начать новую, достойную жизнь. Мария Кораль чиста и добра душой. Но так или иначе, ты сам должен решать такой вопрос. Упаси меня бог давать тебе советы, я не хочу, чтобы ты потом в чем-нибудь меня упрекал.

— Пусть так. Теперь перейдем ко второму вопросу. Что я могу предложить ей?

— Достойное имя, отличную репутацию, а главное, себя самого, честного, доброго, умного, образованного молодого человека.

— Благодарю за комплимент, но я имею в виду деньги.

— Ах, деньги… Всюду эти деньги!..

Наш разговор прервало появление Кортабаньеса, который пересекал зал, шаркая по ковру ногами, словно был обут в домашние шлепанцы. В отличие от прочих обитателей казино на нем был лоснящийся, мятый, замусоленный костюм, а сам он имел довольно жалкий вид. В довершение всего он жевал потухшую сигару.

— Добрый вечер, сеньор Леппринсе. Добрый вечер, Хавиер, дружок, — приветствовал он нас, проходя мимо. Леппринсе встал, пожал руку адвокату, и, признаюсь, меня задела его учтивость, о которой впоследствии я еще не раз вспомню. — Как подвигаются дела на заводе петард?

— Как всегда, выше и выше, сеньор Кортабаньес, — ответил Леппринсе.

— В таком случае это уже не петарды, а ракеты.

Мне стало неловко за эти его потуги на остроту, но, к моему величайшему удивлению, Леппринсе и несколько случайно оказавшихся рядом мужчин громко рассмеялись его шутке. Я подумал, что они смеются из вежливости, чтобы не обидеть адвоката.

— А как идут дела у вас в конторе, сеньор Кортабаньес?

— Разваливаются помаленьку, сеньор Леппринсе. Не не буду вам мешать. Вы, молодежь, наверное, беседуете о женщинах, да оно и понятно.

— Не хотите ли составить нам компанию? — предложил ему Леппринсе.

— Нет, спасибо. Меня ждут перекинуться в картишки. Не на деньги, разумеется.

— На бобы, сеньор Кортабаньес, не так ли?

— Точно так, сеньор Леппринсе, на самые обыкновенные бобы. Видите, сколько их у меня?

Он вынул из оттопыренного кармана жилета горсть бобов. Несколько штук упало и покатилось по полу. За ними устремился один из слуг, встав на четвереньки.

— Ну, что ж, беседуйте, а я, раз мне нечего вам рассказать, пойду поиграю в картишки.

И он пошел дальше, шаркая ногами по ковру, раскланиваясь налево и направо, а за ним последовал, держа в руке подобранные бобы, слуга.

— Я не знал, что сеньор Кортабаньес посещает казино, — заметил я Леппринсе.

В просторной столовой супругов Леппринсе за столом в форме подковы разместилась добрая сотня гостей. При свете канделябров сверкали серебряные приборы, фаянсовая посуда и хрусталь. Вытянувшиеся вереницей цветы оживляли и украшали стол. Гости лихорадочно искали свои имена на карточках, разложенных на столе. Суета и смятение, возгласы и жесты разочарования и обиды — все слилось воедино.

Мария Роса остановила мужа, когда тот направлялся в столовую.

— Пауль-Андре, подожди минуточку. Я должна тебе кое-что сказать.

— Дорогая, все уже собрались за столом, нельзя ли отложить разговор?

Мария Роса залилась алой краской.

— Нет, я должна поговорить с тобой немедленно. Пойдем.

Она взяла мужа под руку и повела через залу, где уже никого не было, кроме оркестрантов, которые складывали музыкальные инструменты в чехлы, приводили в порядок ноты, вытирали пот с лица, собираясь пойти на кухню, чтобы вместе с челядью перекусить немного и выпить прохладительных напитков.

— Иди сюда и закрой за собой дверь, — попросила Мария Роса, входя в библиотеку. Леппринсе повиновался, не скрывая насмешливой гримасы.

— Что случилось?

— Садись.

— Гром и молния! Да скажешь ты наконец, что произошло? — повысил голос Леппринсе.

У Марии Росы задрожали губы.

— Ты никогда со мной так не разговаривал, — всхлипнула она.

— Ради бога не плачь! Прости, но ты заставляешь меня нервничать. Я уже сыт по горло бесконечными тайнами. Я лезу из кожи вон, чтобы сегодняшний праздник прошел хорошо, а эти помехи выводят меня из себя! Взгляни, который час! Почетный гость может явиться с минуты на минуту и застать нас за столом!

— Ты прав, Пауль-Андре, тебе приходится одному обо всем думать. Я глупая.

— Ну хорошо, не плачь больше. Возьми платок. Что же ты хотела сказать?

Мария Роса вытерла слезы, вернула платок мужу и удержала его руку в своей.

— Я жду ребенка, — сообщила она.

На лице Леппринсе отразилось бесконечное удивление.

— Что ты сказала?

— Я жду ребенка, Пауль-Андре, ребенка.

— Ты уверена?

— Неделю назад я ходила с мамой к врачу, а сегодня утром он подтвердил. Нет никаких сомнений.

Леппринсе высвободил свою руку, которую все еще держала Мария Роса, сплел пальцы и заскользил взглядом по ковру.

— Не знаю, что и сказать… это так неожиданно. Вроде бы обычное явление, но оно всегда потрясает.

— Ты не рад?

Леппринсе поднял на нее глаза.

— Я рад, очень рад. Я всегда мечтал о ребенке, и вот он есть. Теперь, — проговорил он вдруг решительно, — меня уже ничто не остановит.

Он тряхнул головой и встал.

— Идем, сообщим всем эту новость.

Он поцеловал жену в лоб, и, обняв друг друга за талию, они направились в столовую. Гости, удивленные тем, что хозяева запаздывают к столу, стали перешептываться, пока наконец женщины, хранившие тайну и по-разному объяснявшие отсутствие молодых супругов, не раскрыли тайны. Голоса смолкли, все взгляды устремились на дверь. Растроганные гости улыбались. Когда супружеская пара Леппринсе вошла в столовую, их встретили овацией.

Комиссара Васкеса не интересовало, кто убил Пахарито де Сото. Его вниманием всецело завладела мысль о том, кто мог убить такую важную персону, как Савольта. Речь шла не просто о преступлении, которое ему поручили расследовать, а о подрыве общественного порядка, о государственной безопасности страны. Комиссар Васкес был полицейским методичным, настойчивым, хотя и любил покрасоваться. Если следствие по делу Пахарито де Сото прекращено, значит, так и надо было. В данную минуту мысли сконцентрировались совсем на другом. К тому же Немесио Кабра Гомес не внушал ему никакого доверия. Вот почему комиссар Васкес не придал значения словам так некстати явившегося осведомителя и вполуха выслушал его путаные объяснения.

Немесио словно окатили ушатом холодной воды. Он не ожидал подобной встречи и стремглав покинул управление. Убийство Савольты могло сыграть для него роковую роль. «Савольта, Савольта», — твердил он про себя. «Где я слышал это имя»? Утренний холод проветрил ему мозги и помог вспомнить слова человека со шрамом: «Через неделю мы снова встретимся, и ты скажешь, кто его убил и почему, что произошло на предприятии Савольты и какая там каша заварилась». Что связывает Савольту с Пахарито де Сото? И не вызвано ли убийство Савольты смертью Пахарито де Сото? Занятый своими размышлениями, он добрался до знакомых кварталов. Телеги развозили мелкие товары в только что открывшиеся магазины. Женщины с корзинами шли на рынок и возвращались оттуда. Таверна еще пустовала. Немесио постучал ладонью по прилавку.

— Да ниспошлет вам господь бог добрый день! Есть тут кто-нибудь?

Ему пришлось немного подождать, прежде чем появился парень в фартуке, неся в руках тяжелую бочку.

— Чем могу сложить? — спросил он.

— Я хотел бы повидать хозяина.

— Хозяина? Да он еще дрыхнет, как боров! — ответил слуга.

— Я к нему по очень важному делу. Разбудите его.

— Будите сами, если вам жить надоело, — дерзко огрызнулся парень и указал на узкую сырую лестницу, которая вела во внутреннее помещение.

— Хорошенькое воспитание, нечего сказать, — ворчал Немесио Кабра Гомес, поднимаясь наверх. Звуки ни с чем несравнимого концерта привели его через коридорчик к низкой двери, плохо прилаженной к петлям. Немесио легонько постучал в нее согнутыми пальцами. Концерт продолжался. Немесио толкнул дверь и вошел.

Спальня хозяина таверны являла собой темпов, затхлое чердачное помещение, где из мебели не было ничего, кроме стула, вешалки и кровати, на которой в данный момент спал хозяин рядом с женщиной сомнительного поведения. Вглядевшись в темноту, Немесио увидел бородатого мужчину со сросшимися на переносице бровями. Его волосатые, могучие руки обнимали рыжую женщину с пышным бюстом, торчащим из-под одеяла.

Немесио на ощупь обошел кровать, приблизился к мужчине и потряс его за плечо. Видя, что он не просыпается, Немесио окликнул его по имени, похлопал рукой по щеке, а затем вылил содержимое стоявшего на полу стакана ему в лицо, полагая, что там вода, но в нем оказалось вино.

Как нередко случается с людьми, погруженными в глубокий сон, пробуждение было резким, и взмахом руки хозяин таверны отбросил Немесио к стене.

— Что такое? Кто здесь? — испуганно вскрикнул он.

— Это я, не бойтесь, — ответил Немесио.

Хозяин таращил глаза, признав непрошеного гостя.

— Ты?

Женщина тоже проснулась и пыталась, как могла, прикрыть свое обнаженное тело.

— Простите, что помешал, но у меня очень срочное дело. Иначе бы я не посмел…

— Вон отсюда! — гаркнул хозяин таверны.

Женщина то ли спросонок, то ли от испуга или стыда плакала.

— Дон Сегундино, ради пресвятой девы прикажите ему уйти! — умоляла она.

Хозяин порылся под подушкой и вытащил оттуда револьвер. Немесио отступил к двери.

— Дон Сегундино, не горячитесь, речь идет о жизни и смерти.

Хозяин выстрелил в воздух, Немесио опрокинул стул, уронив лежавшие на нем вперемешку мужские брюки и нижние женские юбки, подпрыгнул, выскочил в коридор и пулей слетел с лестницы.

— Я же говорил вам, — пробормотал слуга.

Но Немесио уже и след простыл. Он бежал по улице, лавируя среди женщин и корзин, преграждавших ему путь.

Я осушил третью рюмку коньяка, зажег уже не помню какую по счету сигарету (сигары мне никогда не нравились), глубоко затянулся и посмотрел на Леппринсе. На меня вдруг напала усталость, и только усилием воли я заставил себя не уснуть в кресле прямо в казино.

— Так говоришь, все упирается в деньги, — проговорил Леппринсе раздумчиво.

— В деньги?.. Ах да, конечно. Я едва свожу концы с концами, где уж тут думать о женитьбе.

— Друг мой, за деньгами дело не станет. Хочешь еще коньяка?

— Нет, нет, не надо. Я и так слишком много выпил.

— Тебе плохо?

— Нет, просто немного устал. Я вас слушаю.

— Как ты догадываешься, я уже думал о материальной стороне этого вопроса. У меня есть к тебе предложение. Правда, не знаю, стоит ли теперь говорить… Ты можешь превратно истолковать мои слова. Хотя одно никак не связано с другим. И не имеет никакого отношения к твоей женитьбе на Марии Кораль… напротив, мне бы не хотелось, чтобы ты подумал, будто я тебя уговариваю.

Он сделал жест, который мог означать все, что угодно, и погасил сигару в пепельнице, которую слуга тут же заменил другой, безупречно чистой. Затем, удостоверившись в том, что его никто не слышит, продолжал:

— Но то, что я скажу тебе сейчас, должно остаться сугубо между нами. Нет, нет, я в тебе не сомневаюсь, — опередил он мое желание заверить его в этом. — То, о чем я скажу, еще не решено окончательно, я хочу, чтобы ты это понял и у тебя потом не было разочарований. Видишь ли… несколько различных политических группировок — не стану пока их называть — предложили мне выйти на широкую политическую арену. Каждая из них пыталась заманить меня в свою партию. Но у них ничего не вышло. Видя, что меня не уломать, они изменили тактику. Одним словом, они хотят сделать меня алькальдом Барселоны. Да, да, не удивляйся, алькальдом. Нет надобности объяснять тебе, какая на меня взвалится ответственность. Сам понимаешь. Я еще не дал им своего согласия, но, опережая события, могу тебе признаться, что собираюсь выставить свою кандидатуру на предстоящих выборах. И думаю, без ложной скромности, сумею сослужить хорошую службу городу, а стало быть, и стране. Я иностранец и притом совсем недавно приехал сюда. Казалось бы, мне это должно помешать, но, в действительности, мне это только поможет. Народ уже сыт по горло всеми существующими партиями и политиками. Я же человек новый, ни с кем не связан, ни от кого не завишу, понимаешь? В этом моя сила.

Он смолк, чтобы посмотреть, какое впечатление произвели на меня его слова. Честно говоря, я не среагировал должным образом. Все, что он говорил, проходило мимо моего сознания. Просто я решил: раз Леппринсе говорит, значит, так оно и есть, и воздержался от высказываний.

— Все это только преамбула к тому, что я намерен тебе предложить. Возможно, подчеркиваю, возможно, я займусь напряженной подготовкой к предстоящим выборам, но так, чтобы не пострадали остальные мои дела. Во всем должен быть порядок. Поэтому я надумал создать некое учреждение… что-то вроде секретариата, который будет заниматься исключительно моей политической деятельностью. Для создания такого секретариата и руководства им необходим преданный мне человек. И лучшей кандидатуры, чем ты, мне не найти.

— Позвольте, — встрепенулся я, пробуждаясь от своей спячки. — Насколько я вас понял, вы хотите втянуть меня в политику?

— В политику? Нет, во всяком случае в том смысле, в каком это понимаешь ты. Я хочу, чтобы ты делал для меня ту же работу, какую ты сейчас делаешь для Кортабаньеса.

— Но тогда мне придется уйти из конторы?

— Конечно. А тебе жаль?

— Нет… Просто я подумал о Кортабаньесе. Мне не хотелось бы его обижать. Как бы там ни было, я многим ему обязан.

— Рад слышать это. Твои слова лишний раз доказывают, что ты человек порядочный, а главное, положительно отнесся к моему предложению.

— Я этого не говорил.

— Ну, ну, насчет Кортабаньеса не беспокойся. Я все улажу.

Он резко поднялся, расслабил мышцы лица, потянулся, делая вид, что устал так же, как я, и зевнул.

— Ты заразил меня. На сегодня хватит. Мы еще вернемся к нашему разговору. Подумай как следует и не отказывайся. Ах да, совсем забыл, — проговорил он, доставая из кармана бумажник и вынимая из него визитную карточку, — здесь мой адрес. И запиши номер моего рабочего телефона, чтобы ты мог найти меня в любое время дня и ночи.

Лимузин отвез нас в город. Мы проговорили о многом, но ни о чем не договорились.

IV

Мы поженились весенним утром в самом начале апреля.

Зачем я это сделал? Что побудило меня принять столь безумное решение? Не знаю. Даже теперь, после стольких лет раздумий, мои собственные поступки кажутся мне непостижимыми. Любил ли я Марию Кораль? Думаю, что нет. Скорее всего, я принимал за любовь (моя жизнь соткана из бесконечной сумятицы чувств) страсть моей молодой, неподвластной мне плоти. Сыграли немаловажную роль мое одиночество, недовольство жизнью, сознание того, что бесцельно уходят молодые годы. Отчаянные поступки свойственны людям, склонным к меланхолии. Но окончательное решение заставили меня принять неопровержимые доводы и обещания Леппринсе.

Леппринсе, будучи человеком неглупым, не мог не замечать вокруг себя несчастных и старался в меру своих возможностей (а их у него было не так уж мало) помочь им. Но только в меру. Он не относился к числу мечтателей, стремившихся переделать мир, и не испытывал вины за их страдания, хотя и считал себя в глубине души ответственным за них. Именно поэтому он и решил протянуть руку помощи Марии Кораль и мне. Для него это было наилучшим выходом из положения: Мария Кораль и я вступаем в брак (разумеется, если он добьется нашего согласия), и тогда все проблемы цыганки мгновенно разрешаются, не запятнав доброго имени Леппринсе, а я оставляю работу в конторе Кортабаньеса и поступаю на службу к Леппринсе, где мне будут платить жалованье, достаточное для того, чтобы прокормить будущую семью. И, таким образом, Леппринсе обеспечивает нас, не прибегая к благотворительности, поскольку моего заработка хватит на все наши нужды. Леппринсе оказывает нам услугу, а не дает денег. И волки сыты, и овцы целы. Выгоды, которые извлекает для себя Мария Кораль, настолько очевидны, что о них нет надобности говорить. Что же касается меня, конечно, без вмешательства Леппринсе я бы никогда не отважился на подобный шаг. Да и что, собственно, я терял? На что мог рассчитывать человек в моем положении? Самое большее, на какую-нибудь паршивую, плохо оплачиваемую работенку, на жену, подобную Тересе (чтобы сделать ее такой же несчастной, какой сделал свою жену бедный Пахарито де Сото); или же на soubrette[26] из тех, за которыми Перико и я увивались на улицах и танцах, а потом я доходил до исступления от их пустопорожней болтовни. Жалованье я получал нищенское, мне едва хватало его на жизнь, а семья требовала больших расходов. Перспектива же вечного одиночества ужасала меня и ужасает даже теперь, когда я пишу эти строки…

— Откровенно говоря, не знаю даже, что тебе сказать. Если встать на твою точку зрения и рассуждать хладнокровно…

— Только, пожалуйста, без прописных истин, Перико, я просто хочу знать твое мнение.

Перико Серрамадрилес отпил глоток пива и вытер пену, осевшую на его едва пробивавшихся усиках.

— Трудно советовать в подобных случаях. Женитьба мне всегда казалась серьезным шагом. На нее так вот сразу не решишься, тем более ты сам говоришь, что не уверен, влюблен ли в эту девушку.

— А что такое любовь, Перико? Любил ли ты когда-нибудь по-настоящему? Чем дольше я живу на белом свете, тем больше убеждаюсь, что любовь — это голая теория. Она существует лишь в романах и кинофильмах.

— Если нам еще не довелось полюбить, это вовсе не значит, что любви не существует вообще.

— Я и не говорю, что она не существует. Я говорю, что любовь не существует, если не облекается в какую-то плоть. То есть в женщину.

— Несомненно, — согласился Перико.

— Любовь не существует сама по себе, существует женщина, в которую при определенных обстоятельствах на какой-то период я влюбляюсь.

— Ну, если ты так считаешь…

— Скажи, много ли женщин, в которых мы могли бы влюбиться, встретится нам на пути? Ни одной. В лучшем случае гладильщицы, портнихи, дочки таких же, как мы с тобой, обездоленных служащих, или девиц, которым уготована судьба Долоретас.

— Но почему же обязательно они. Есть и другие.

— Да, конечно. Есть принцессы, королевы красоты, звезды киноэкрана, женщины утонченные, независимые, образованные… Но они, Перико, не про нашу честь.

— В таком случае следуй моему примеру: не женись, — произнес он напыщенно.

— Пустое бахвальство, Перико! Это ты сейчас так говоришь и считаешь себя героем. Но пройдут годы, и однажды ты почувствуешь себя таким одиноким, что попадешься на удочку первой попавшейся на твоем пути женщине. Она нарожает тебе дюжину детей, быстро растолстеет и состарится, а ты будешь надрываться от непосильной работы, чтобы прокормить детей, иметь возможность лечить их, одевать, оплачивать их скромное образование, чтобы вырастить из них честных, бедных служащих, таких же, как мы с тобой. А они, в свою очередь, наплодят других бедняков, и так далее…

— Не знаю, дружище… ты все рисуешь слишком мрачно. Неужели все женщины одинаковы?

Я смолк, потому что передо мной пронесся уже изгладившийся из памяти образ Тересы. Но и он не поколебал моих убеждений. Я воскрешал его в памяти и впервые спрашивал себя, какое место занимала Тереса в моей жизни. Никакого. Испуганный, беспомощный зверек, пробудивший в моей душе нежность, такую же хрупкую, как цветок, выращенный в оранжерее. Тереса была несчастлива с Пахарито де Сото и со мной. В жизни ей достались лишь страдания и разочарования. Она хотела посеять любовь, а пожала измену. Но в том не было ни ее вины, ни вины Пахарито де Сото, ни моей. Что с нами сделали, Тереса? Какие дьявольские силы управляли пашей судьбой?

Покончив с закусками, рыбой, дичью, фруктами и сладостями, гости вышли из-за стола. Мужчины — тяжело отдуваясь и удовлетворенно поглаживая себя по животам. Дамы — мысленно прощаясь с лакомствами, от которых отказались, скрывая свою жадность под маской отвращения. Оркестранты уже заняли свои места на небольшой сцене и заиграли мазурку, под которую, впрочем, никто не пошел танцевать. Разговоры, прерванные на довольно долгое время, возобновились.

Леппринсе взглядом поискал среди гостей Пере Парельса. За столом он наблюдал за ним: финансист сидел хмурый, молчаливый, к ужину почти не притронулся, сухо отвечал на вопросы соседей. Леппринсе нервничал и вопросительно поглядывал на Кортабаньеса, занимавшего место на противоположном конце стола. Но адвокат оставался безучастен к его взглядам, не придавая им особого значения. Сразу после ужина Кортабаньес и Леппринсе подошли друг к другу.

— Иди к нему сейчас же, не откладывая, — посоветовал адвокат.

— Может, подождать до более подходящего случая? — сказал Леппринсе.

— Нет, именно сейчас. У тебя в доме он не посмеет затеять публичного скандала. К тому же он мало ел, а выпил больше обычного. Выведай у него все, что сможешь, нам это будет на руку. Ну, иди.

Леппринсе нашел Пере Парельса возле оркестра, одного, погруженного в свои мысли. Лицо его покрывала смертельная бледность, бескровные губы слегка дрожали. Леппринсе не мог понять, было ли то проявлением его негодования или причина заключалась в нарушении пищеварения, свойственном его возрасту.

— Пере, ты не мог бы уделить мне несколько минут? — смиренно попросил француз.

Старый финансист, даже не потрудившись скрыть своего раздражения, не удостоил его ответом.

— Пере, я очень жалею, что нагрубил тебе. Мои нервы совсем сдали. Ты ведь знаешь, как обстоят наши дела в последнее время.

— Ты так полагаешь? Так как же они обстоят? — проговорил Пере Парельс, не глядя на своего собеседника.

— Не упрямься, Пере. Тебе это известно не хуже меня.

— Ах, вот оно что! — произнес старый финансист не без издевки.

— Согласись, с тех пор как кончилась война, мы зашли в тупик. Пока еще я не знаю, как мы из него выберемся, но мы обязательно найдем выход из создавшегося положения. Всегда где-нибудь воюют. И, думаю, у нас нет особых оснований для беспокойства, если, конечно, мы будем действовать сообща и помогать друг другу в реорганизации предприятия.

— Ты, разумеется, хочешь сказать: помогать тебе.

— Пере, — терпеливо продолжал Леппринсе, — сейчас я, как никогда, нуждаюсь в твоей помощи, в твоем опыте… и ты хорошо это знаешь. Несправедливо будет с твоей стороны свалить на меня одного всю ответственность за то, что может произойти. В конечном счете я не виноват в том, что американцы выиграли войну. Ты ведь сторонник Антанты…

— Пойми, Леппринсе, — перебил его Пере Парельс, не меняя позы и не глядя на своего молодого компаньона, — я создавал это предприятие на пустом месте. Савольта, Клаудедеу и я работали не покладая рук, не жалея ни времени, ни сил, прежде чем нам удалось сделать его таким, каким оно было еще совсем до недавнего времени. Предприятие для меня — нечто очень важное. В нем — вся моя жизнь. Я видел, как оно зарождалось, как дало свои первые всходы. Вряд ли ты способен это понять, ведь ты явился на все готовенькое, но не в том суть. Я знаю, обстоятельства сейчас складываются неблагоприятно, вот-вот все может рухнуть. Савольта и Клаудедеу погибли, я слишком стар, но я не настолько глуп, — голос его зазвучал по-иному, — я не настолько глуп, чтобы не понимать, к чему все это может привести. В жизни своей я пережил много провалов, чтобы страшиться еще одного. Более того, хоть вы и убеждаете меня в том, что крах неминуем, хоть я и чувствую себя совершенно разбитым, я без всякого колебания начал бы все заново, отдал бы все свое время и силы предприятию.

Он замолчал, и Леппринсе подождал, пока он заговорит снова.

— Но запомни хорошенько то, что я тебе сейчас скажу, — продолжал старый финансист спокойно, — я своими руками уничтожу то, что мне так дорого, но не позволю, чтобы совершалось то, что происходит.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Леппринсе почти шепотом.

— Ты знаешь это лучше меня.

Леппринсе оглянулся по сторонам. Несколько гостей с наглым любопытством наблюдали за ними. Игнорируя совет Кортабаньеса объясниться с Пере Парельсом на людях, Леппринсе предложил старому финансисту уединиться в библиотеке. Пере Парельс, встретивший было это предложение с явным неудовольствием, вдруг, исполненный решимости, согласился. И эта тактическая ошибка ускорила трагическую развязку.

— Объясни, что ты имеешь в виду? — уже без всяких церемоний потребовал Леппринсе.

— Объясни сам! — сорвался на крик Пере Парельс, отступая от всяких проформ, которых до сих пор придерживался. — Объясни, что происходит и происходило в последние годы! Объясни то, что ты скрывал от меня до сих пор! Может быть, тогда мы сможем продолжить наш разговор.

Леппринсе побагровел от ярости. Глаза его метали молнии, челюсти сжались.

— Пере, если ты думаешь, что я занимаюсь какими-то махинациями, мы можем сейчас же отправиться в контору и вместе проверить все счета и бухгалтерские книги.

Пере Парельс первый раз за весь вечер пристально посмотрел в глаза собеседника. И взгляды двух компаньонов скрестились, словно шпаги.

— Я имею в виду не только бухгалтерию, Леппринсе.

Пере понимал, что говорит лишнее, но уже не мог сдержаться. Выпитое вино, гнев, скопившийся в нем, заставили его сказать все, что он думал. И как бы слушая себя со стороны, старый финансист остался доволен собой.

— Я имею в виду не только бухгалтерию, — повторил он. — Давно уже я заметил целый ряд аномалий в наших торговых операциях, да и не только в торговых. Я собственным умом дошел до этого.

— До чего?

— Лучше уж молчать о том, что я обнаружил. Со временем узнаешь.

Леппринсе вскипел.

— Вот что, Пере, я хотел выяснить наши отношения, полагая, что мы недопонимали друг друга, но теперь вижу, дело принимает совсем иной оборот, и я не намерен продолжать разговор в таком тоне. Твои намеки оскорбляют меня, и я требую немедленных объяснений. Что же касается твоих страхов насчет дальнейшей участи предприятия, то ты можешь покинуть корабль когда только пожелаешь. Я готов скупить у тебя акции за любую цену. Но я не желаю больше видеть тебя в конторе, понимаешь? Не желаю! Ты дряхлый, выживший из ума старик. Никому не нужная рухлядь. И если до сих пор я еще терпел твое вздорное вмешательство, то лишь из уважения к твоим прежним заслугам и в память о моем тесте. Но с меня хватит, понимаешь? Хватит! Заруби себе это на носу!

Перо Парельс побледнел, потом посерел. Казалось, ему не хватает воздуха, и он схватился за сердце. Глаза Леппринсе полыхали диким огнем. Наконец, старый финансист пришел в себя.

— Я испепелю тебя, Леппринсе, — пробормотал он глухо. — Клянусь, я испепелю тебя! У меня слишком много доказательств.

Росита-Идеалистка, великодушная проститутка, возвращалась с рынка одна, ворча и понося дороговизну. Из корзины, которую она несла, торчал кочан капусты и буханка хлеба. Она остановилась купить козьего молока и сыра. А затем побрела дальше, обходя лужи. «Улицы бедняков всегда мокры», — думала она на ходу. По брусчатке струилась грязная, вонючая жижа, стекая с заунывным бульканьем в сток для нечистот. Росита сплюнула и выругалась. На маленькой скамеечке, перед которой стояла металлическая мисочка, сидел слепой, наигрывая на гитаре унылую, печальную мелодию.

— Узнаю тебя, Росита, по грациозной походке, — прокаркал он, точно ворон.

— Как ты меня узнал? — спросила Росита, подходя к слепому.

— По голосу.

— А откуда тебе известно, что я грациозна? — поинтересовалась она, уперев в бок руку, свободную от корзины.

— От людей слышал, — ответил слепой, вытягивая ладонь и шаря ею в воздухе. — Дай мне дотронуться до тебя.

Росита отрицательно покачала головой, точно слепой мог ее видеть.

— Нет, дядя Басилио, сегодня мне неохота.

— Ну немножечко. Бог тебе воздаст.

Росита отступила на шаг и стала недосягаема для слепого.

— Я сказала нет, значит нет.

— Ты беспокоишься за Хулиана? — спросил слепой, придурковато улыбаясь.

— А тебе какое дело? — огрызнулась она.

— Скажи ему, пусть держит ухо востро, его разыскивает комиссар Васкес.

— Из-за Савольты? Но Хулиан тут ни при чем.

— Остается только, чтобы этому поверил комиссар Васкес, — заключил слепой.

— Он не найдет его. Хулиан в надежном месте.

Слепой снова начал перебирать струны гитары. Росита-Идеалистка пошла дальше, но, подумав, вернулась и протянула дяде Басилио кусок сыра.

— На, возьми. Сыр свежий, только что купила.

Слепой взял у нее сыр, поцеловал его и спрятал в карман.

— Спасибо, Роса.

Оба помолчали мгновенье, а потом слепой как бы невзначай равнодушно произнес:

— У тебя гость, Роса.

— Полиция? — испугалась проститутка.

— Нет. Осведомитель… ты его знаешь. Твой поклонник.

— Немесио?

— Я не знаю имен, Роса. Я не знаю имен.

— Неужели ты ничего не сказал бы мне, не дай я тебе сыра?

Слепой скорчил жалобную гримасу.

— Я совсем забыл, Роса. Не думай обо мне плохо.

Росита-Идеалистка вошла в темный подъезд дома, огляделась по сторонам, но, никого не увидев, стала с трудом подниматься вверх по крутой лестнице. На третий этаж она добралась, запыхавшись. В глубине площадки виднелась скорчившаяся фигура.

— Не прячься, Немесио. Тебе нечего бояться.

— Ты одна, Росита? — шепотом спросил Немесио Кабра Гомес.

— Конечно. Разве ты не видишь?

— Дай я помогу тебе.

— Прочь руки, скотина!

Проститутка поставила корзину на пол, порылась в складках нижних юбок, извлекла оттуда ключ и отперла дверь. Подняла корзину и пошла в комнату. Немесио последовал за ней и закрыл за собой дверь. Комнату разделяла на две половины занавеска, за которой скрывалась железная кровать. В той части, которая обозревалась со стороны двери, находился стол с жаровней для согревания ног, четыре стула и керосиновая лампа. Росита зажгла ее.

— Зачем пришел, Немесио?

— Мне надо поговорить с Хулианом, Росита. Скажи, где его найти.

Роса неопределенно махнула рукой.

— Я его уже месяц не видела. Он теперь путается с другой.

Немесио сокрушенно покачал головой, не поднимая взгляда от пола.

— Не ври, Росита. В прошлое воскресенье я видел, как вы вместе входили в этот дом.

— Значит, ты шпионишь за нами? И можно узнать, кто тебе за это платит? — равнодушно и вместе с тем презрительно спросила Роса, опуская на пол корзину.

— Никто, Росита, клянусь! Ты же знаешь, я для тебя…

— Ладно, — отрезала проститутка, — проваливай отсюда!

— Скажи мне, где Хулиан. Это очень важно.

— Не знаю.

— Скажи, ради его же пользы. Убили какого-то Савольту. Не знаю, кто он, но это очень важная птица. Думаю, Хулиан замешан в этом деле. Я не говорю, что он убивал его, но он что-то имел против Савольты. Васкес ведет расследование. Я должен предупредить Хулиана, понимаешь? Ради него же самого. Мне-то все равно.

— Оно и видать, раз ты так паникуешь. Но я не знаю, где он. Уходи, оставь меня в покое. Я устала, а дел еще по горло.

Немесио взглянул на Роситу с любовью и уважением.

— Да, ты неважно выглядишь уже с утра, это никуда не годится. Такая жизнь не по тебе, Росита.

— И что же ты мне предлагаешь, несчастный? Доносить за деньги в полицию?

Немесио ушел от нее с тяжелым сердцем, предчувствуя, что надвигается неминуемая беда.

Леппринсе вызвался поговорить с Марией Кораль. Сам бы я никогда не отважился на такой шаг, и его посредничество обрадовало меня. Прошло три недели, прежде чем он с радостью сообщил мне, что цыганка согласна выйти за меня замуж. Свадебные приготовления совпали с началом моей службы у Леппринсе. Наконец-то я покинул контору Кортабаньеса. Долоретас прослезилась, прощаясь со мной, а Перико Серрамадрилес дружески похлопал по плечу. Все желали мне счастья. Кортабаньес держался со мной холодно, вероятно, ревниво отнесясь к моему переходу на другую работу: многие шефы испытывают подобное чувство к своим подчиненным, несомненно полагая, что они их собственность. Вначале работа, которую поручил мне Леппринсе, обескуражила меня. Но постепенно я привык, погрузившись, словно в мягкое кресло, в будни канцелярской рутины, копаясь в бесконечном множестве объемистых, но совершенно никчемных документов. К тому же, поскольку политические проекты Леппринсе были еще очень далеки от осуществления, моя работа сводилась исключительно к подбору и классификации газетных статей, писем, памфлетов, сообщений и тому подобных текстов. Подготовка к свадьбе занимала у меня еще больше времени. Как только Мария Кораль дала свое согласие на наш брак, мы принялись делать из нее достойную супругу молодого, подающего надежды секретаря будущего алькальда. Приобретали самые модные наряды и обувь, завезенные в Испанию из Парижа, Вены, Нью-Йорка. По совету Леппринсе я стал на свой лад прививать цыганке хорошие манеры, так как ее поведение оставляло желать много лучшего. Лексикон у нее был непристойным, а замашки вульгарными. Я учил ее, как вести себя за столом и в обществе. Мои уроки были довольно элементарными, но их пока вполне хватало. Мария Кораль с такой жадностью все впитывала, что я просто диву давался. Казалось, она ослеплена до предела, словно попала в какой-то сказочный, волшебный мир. И делала заметные успехи, так как обладала острым умом и железной волей, свойственной людям, привыкшим вести беспорядочную жизнь и вращаться в самых низких кругах человеческого общества. Такая жизнь многому набила ее.

В месяцы, предшествующие нашей свадьбе, я развил кипучую деятельность. Помимо воспитания Марии Кораль, я с величайшим наслаждением занимался благоустройством нашего будущего жилья. Обставил новую квартиру в современном духе, оснастив ее всем необходимым, вплоть до телефона. Сам делал покупки. Подготовка к свадьбе не оставляла мне времени для раздумий, и я чувствовал себя почти счастливым. Обновил свой гардероб, перевез книги и прочие свои вещи со старой квартиры на новую, воевал с каменщиками, малярами и столярами, с поставщиками, обойщиками и портными. Время пролетело незаметно, и свадьба застала меня врасплох. Откровенно говоря, мы хоть и общались с Марией Кораль в те безумные дни, наши с ней отношения по каким-то неосознанным, но дальновидным причинам носили чисто формальный, я бы даже сказал, официальный характер учителя и ученицы. Казалось, неминуемое приближение нашей свадьбы должно было бы сблизить нас, но мы оба делали вид, что игнорируем этот факт, и вели себя так, словно сразу же после завершения ее обучения должны будем расстаться навсегда. Я был деятелен и учтив, она — покорна и почтительна. Не имея ни рода, ни титула, лишенные каких-либо моральных или общественных устоев, — я был отщепенцем, а Мария Кораль самой вульгарной актрисой кабаре, — мы вели себя, как это ни парадоксально, удивительно целомудренно, точно находились под бдительным оком стыдливых матушек, добропорядочных дуэний или строгих надзирательниц.

Мы поженились апрельским утром. На свадебной церемонии, кроме Серрамадрилеса, присутствовало несколько незнакомых мне служащих Леппринсе, которые играли роль посаженых родителей. Леппринсе в церковь не зашел, а ждал нас у двери. Он пожал руку мне, потом Марии Кораль и, отозвав в сторону, спросил, все ли прошло благополучно. Я ответил ему утвердительно. И тогда он признался, что его беспокоило, как бы цыганка в последнюю минуту не изменила своего решения. Мария Кораль, действительно, на какой-то миг помедлила, прежде чем произнести «да», и голос ее прозвучал вяло и не очень уверенно. Но благословение священника отрезало ей все пути к отступлению.

Так начался наш медовый месяц. Леппринсе, не предупредив меня, устроил нам свадебное путешествие. Я не котел принимать от него такого щедрого подарка, но он насильно всучил мне два билета на поезд, сказав, что забронировал места в отеле. После довольно утомительного пути мы, наконец, приехали. В поезде мы с Марией Кораль не словом не обмолвились друг с другом. Вероятно, по нашему виду легко было догадаться, что мы молодожены, так как на нас иронически поглядывали и под любым предлогом оставляли одних в купе.

Курорт, выбранный для нас Леппринсе, находился в провинции Херона, куда мы добрались от станции в почтовой карете, запряженной четверкой полудохлых кляч. Он состоял из отеля и нескольких окрестных домов. При отеле имелся обширный, хорошо ухоженный сад во французском стиле, со статуями и кипарисами. Он заканчивался лесочком, через который тропа вела к горячим источникам. Сельский пейзаж радовал глаз, а воздух был чист и прозрачен.

Нас встретили с чрезмерной любезностью. Мы приехали во время полдника, когда под разноцветными зонтами, за столиками из кованого железа и мрамора, пили чай отдыхающие, сидя небольшими группками или семьями. Все вокруг дышало покоем и умиротворенностью.

Наши апартаменты располагались на втором этаже и, как видно, были самыми фешенебельными и дорогими. Они представляли собой люкс из спальни, ванной и гостиной. Громадные окна выходили на террасу, где цвели розовые кусты в голубых керамических горшках. Мебель отличалась изысканностью, а огромную кровать, в ширину больше, чем в длину, покрывал балдахин, с которого свисал полог от москитов. В каждой комнате имелся электрический вентилятор — он проветривал помещение и колыхал бумажные ленты, отпугивая мошкару, залетавшую из сада.

Мария Кораль принялась распаковывать багаж, а я отправился побродить по саду. Когда я проходил мимо столиков, мужчины встрепенулись, здороваясь со мной, дамы поклонились, а девушки скромно потупили очи, уставившись в чашки с дымящимся чаем, словно в гуще этого настоя могли прочитать свое романтическое будущее. Я весело отвечал на их церемонные приветствия, снимая с головы панаму.

Жена Пере Парельса и еще несколько дам разбирали по косточкам гостей, попадавших в поле их зрения, сопровождая свои замечания язвительными ухмылочками или категорическими жестами, в зависимости от объекта их обсуждения. Приближение старого финансиста заставило их смолкнуть.

— Пойдем, — сказал он жене.

— Как? — удивились дамы. — Вы уже уходите?

— Да, нам пора, — ответила супруга Пере Парельса, вставая. Долгие годы супружеской жизни приучили ее не задавать лишних вопросов мужу. Их супружество было счастливым. Уже в вестибюле она спросила у него, в чем дело.

— Потом расскажу. А сейчас пойдем. Где твое пальто?

Служанка принесла сразу несколько пальто и предложила сеньорам выбрать из них свои. При этом она извинилась за свою нерадивость, оправдываясь тем, что недавно служит в здешнем доме и еще не освоилась как следует. Пере Парельс принял ее нелепое оправдание и попросил найти им извозчичью карету. Служанка не знала, как это сделать. Тогда старый финансист попросил ее позвать камердинера. Тот тоже отказался им помочь, ссылаясь на то, что поблизости нет извозчиков, и посоветовал дойти до площади, где, по его мнению, находилась стоянка.

— А нельзя ли кого-нибудь послать за извозчиком?

— Прошу прощения, сеньоры, но все слуги заняты сейчас по дому. Я бы и сам с удовольствием пошел, но мне категорически запретили покидать дом. Очень сожалею, сеньоры.

Пере Парельс открыл дверь, выходившую в сад. Ночь была звездной, ветер стих.

— Ну что ж, мы прогуляемся. Спокойной ночи.

Они пересекли сад. У ограды нес охрану какой-то человек. Старый финансист и его жена думали, что он отворит им калитку, но он даже не шелохнулся. Пере Парельс хотел было сам открыть ее, но она не поддалась.

— Калитка заперта на ключ, — пояснил им этот человек. Своими манерами он не походил на слугу, хотя и был одет в ливрею.

— Я вижу. Отоприте.

— Не имею права. Таков приказ.

— Чей приказ? Вы что тут, с ума посходили? — не выдержал старый финансист.

Незнакомец достал из кармана полосатого жилета удостоверение и предъявил его.

— Полиция.

— Ну и что? Разве мы арестованы?

— Нет, сеньор, но дом находится под охраной. Никто не имеет права входить сюда и выходить отсюда без разрешения, — ответил полицейский, пряча удостоверение в карман.

— Чьего разрешения?

— Главного инспектора полиции.

— А где ваш инспектор? — сорвался на крик Пере Парельс.

— В доме, на торжестве. Но я не могу пойти за ним, он там инкогнито. Придется подождать. Таков приказ, — еще раз повторил блюститель порядка. — У вас не найдется сигареты?

— Нет. И будьте добры немедленно открыть нам калитку, иначе вы еще вспомните обо мне. Я Пере Парельс! В конце концов это смешно, понимаете? Смешно! Кому нужны все эти меры предосторожности! Уж не думаете ли вы, что мы унесем отсюда серебряные ложки?

— Пере, — спокойно произнесла жена, — вернемся в дом.

— Никуда я отсюда не пойду! Нечего водить меня за нос!.. Пусть откроет калитку!

— Если вы тут побудете немного, я воспользуюсь случаем и отлучусь в туалет, — сказал им страж.

Старый финансист и его супруга, ничего не ответив ему, вернулись в дом, поговорили там с камердинером, а тот с Леппринсе. Наконец один из гостей, который с важным видом прогуливался в одиночестве по комнатам, подошел к ним.

— Моя жена плохо себя чувствует, мы хотим уйти домой. Полагаю, в этом нет никакого криминала? Я Пере Парельс, — резко проговорил старый финансист. — Прикажите, пожалуйста, выпустить нас.

— Конечно, конечно, — ответил главный инспектор. — Позвольте проводить вас и простите за причиненное вам беспокойство. Мы ждем прибытия важных особ и должны принять соответствующие меры предосторожности. Мне очень жаль, что так произошло. Уверяю вас, нам они причиняют гораздо больше хлопот, чем кому бы то ни было.

Полицейский, охранявший садовую ограду, мочился, когда подошла супружеская пара Парельсов в сопровождении главного инспектора полиции.

— Эй, караульный, отопри калитку! — приказал инспектор. Полицейский поспешно застегнул брюки и побежал выполнять приказ. Уже на улице Пере Парельс дал волю своему гневу.

— Грязные свиньи! — воскликнул он.

Повсюду на тротуарах стояли полицейские, на перекрестках виднелись всадники со шпагами, в плащах и треуголках.

Полицейские провожали супругов Парельс недоверчивыми взглядами. Когда Пере Парельс со своей женой подходили к площади, послышался глухой рокот, земля задрожала, и они прижались к ограде какой-то виллы. Вверх по холму взбирались кони, впряженные в кареты. Полицейские на тротуарах потянулись к кобурам, готовые ко всякой неожиданности. Всадники, охранявшие перекрестки, обнажили шпаги и сделали на караул. Свита приближалась, громко цокали конские копыта о брусчатку. Звучали корнеты. Кое-кто из жителей, напуганные этим неожиданным духовым оркестром, выскочили на улицу, но были тут же водворены по своим домам. Даже на деревья взобрались вооруженные люди. Густой туман придавал кортежу призрачный вид.

Застигнутые врасплох и прижатые к ограде, Пере Парельс и его супруга увидели перед собой отряд кирасиров и несколько карет, сопровождаемых гусарами, чьи копья срывали листву с нижних веток деревьев. В одних каретах занавески были задернуты, в других — открыты. В карете с открытым окошечком Пере Парельсу удалось разглядеть знакомое лицо. Кавалькада миновала ошарашенных супругов, окутав их облаком пыли. Когда Пере Парельс пришел в себя от изумления, он вполголоса воскликнул:

— Ну, уж это слишком!

— Кто там ехал? — спросила жена с легкой дрожью в голосе.

— Король. Пойдем.

— Комиссар Васкес, выслушайте меня, и не пожалеете. Преступление всегда есть преступление.

Комиссар Васкес швырнул на стол бумаги, которые читал, и метнул испепеляющий взгляд на нищего осведомителя, который стоял перед ним, нервно сплетая руки и покачиваясь то на одной ноге, то на другой в отчаянной попытке привлечь к себе его внимание.

— Какого черта его впустили ко мне в кабинет? — прорычал комиссар, закатывая глаза к обшарпанному потолку.

— Никого не было, и я осмелился… — объяснил осведомитель, приближаясь к столу, заваленному газетами, папками, фотографиями.

— Во имя распятого господа бога! Во имя вечного спасения моей… — взмолился комиссар, но вдруг осекся, поймав себя на мысли, что пользуется лексикой назойливого посетителя. — Оставишь ты меня, наконец, в покое? Пошел вон!

— Комиссар, вот уже пять дней я обиваю ваши пороги.

Было всего два дня до истечения срока, отпущенного Немесио Кабра Гомесу заговорщиками, а он так и не узнал ничего о том, кто убил Пахарито де Сото. Убийство Савольты спутало ему все карты: полиция сбилась с ног, занимаясь только этим преступлением. Усилия Немесио разыскать заговорщиков и предупредить о том, что их разыскивает комиссар Васкес, тоже не увенчались успехом: он натолкнулся на упорное молчание всех, к кому обращался с расспросами в течение этих пяти роковых дней.

— Пять дней? — прорычал комиссар Васкес. — Мне они показались пятью годами. Вот что, приятель, убирайся-ка отсюда подобру-поздорову и чтобы я больше тебя никогда не видел. Если ты еще хоть раз попадешься мне на глаза, я прикажу немедленно тебя арестовать, понятно? А теперь вон отсюда!

Немесио Кабра Гомес, охваченный мрачным предчувствием, покинул кабинет и спустился на нижний этаж. Внезапно мысли его были прерваны. Внизу царила суматоха: слышались возгласы, со всех сторон сбегались полицейские агенты. «Что-то произошло! — подумал он. — Надо поскорее сматываться». Но как только он попытался ускользнуть, один из полицейских схватил его за руку и оттащил в дальний угол зала.

— Прочь с дороги, — приказал он.

— Что случилось? — спросил Немесио.

— Привезли опасных преступников, — ответил полицейский.

Немесио замер на месте, затаив дыхание. Из его угла хорошо просматривалась входная дверь и стоявшая перед ней металлическая тюремная карета без окошек. От нее в глубь здания выстроились двойной шеренгой вооруженные полицейские агенты, образуя нечто вроде живого коридора. Арестованных вытолкали из тюремной машины. Немесио обомлел. Он хотел скрыться, но полицейский крепко держал его. В наступившей тишине раздавалось лишь позвякивание наручников. Арестантов ввели в здание. Их было четверо. Самый молодой из них плакал. Хулиан потерял где-то берет, вокруг его глаза красовался фиолетовый синяк, а куртку на овечьем меху покрывали пятна крови. Он шел, держась за бок закованной в наручники рукой, едва стоя на ногах. Мужчина со шрамом выглядел спокойным, но глаза его, окаймленные черными кругами, ввалились.

— Что они сделали? — шепотом спросил Немесио полицейского.

— Кажется, убили Савольту.

— Но ведь Савольту убили в полночь под Новый год.

— Заткнись!

Немесио не посмел сказать, что в тот самый час находился вместе с этими людьми в фотоателье, куда Хулиан силой привел его. Страх оказаться замешанным в эту историю заставил его замолчать. Несмотря на все усилия Немесио остаться незамеченным, мужчина со шрамом увидел его и подтолкнул локтем Хулиана. Хулиан поднял глаза и посмотрел на Немесио.

— Ты предал нас, сукин сын! — выругался Хулиан в гневе, который, казалось, исходил из самых глубин его души.

Полицейский, сопровождавший Хулиана, ударил его прикладом мушкета, и Хулиан упал на пол.

— Убрать! — приказал человек в штатском.

Печальная процессия проходила мимо Немесио. Двое полицейских, подхватив Хулиана под руки, поволокли его за собой: за ним стелился кровавый след. Мужчина со шрамом, поравнявшись с Немесио, остановился и устремил на оборванца леденящий, презрительный взгляд.

— Зря мы тебя не прикончили тогда, Немесио. Но кто бы мог подумать, что ты способен на такое!

Жандармы подтолкнули его вперед. Немесио, на мгновенье остолбенев, вдруг вырвался из рук полицейского и бросился вверх по лестнице. На площадке он столкнулся с комиссаром Васкесом.

— Комиссар, эти люди не виноваты!.. Я могу подтвердить! Они не убивали Савольту!

Комиссар Васкес посмотрел на него, словно на таракана, заползшего к нему в постель.

— Ах, так ты еще здесь! — побагровел он от ярости.

— Вам придется выслушать меня, комиссар, хотите вы того или нет! Эти люди не виноваты, эти люди…

— Убрать его отсюда! — закричал комиссар, отталкивая Немесио и продолжая свой путь.

— Комиссар! — умолял Немесио, пока двое здоровенных полицейских волокли его к выходу. — Комиссар! Я был с ними, я был с ними, когда убили Савольту! Комиссар!!!

Кортабаньес и Леппринсе уединились в библиотеке. Леппринсе с мрачным видом нервно шагал по комнате, бурно жестикулируя. Кортабаньес, отяжелевший после обильной пищи, внимательно слушал, лениво развалясь в кресле, оттопырив нижнюю губу и полуприкрыв веки. Когда француз кончил говорить, адвокат протер кулаками глаза и, слегка помедлив, спросил:

— Знает ли он больше того, что говорит, или говорит больше того, что знает?

Леппринсе остановился посредине комнаты и в упор посмотрел на адвоката.

— Сейчас не время каламбурить. Так или иначе, он очень опасен.

— Если у него нет никаких доказательств, он не опасен. Я говорил тебе, он стар и одинок. И вряд ли решится на какую-нибудь авантюру. Какой ему в этом прок? Если же он основывается лишь на подозрениях, ему лучше помалкивать. Сегодня он лез в бутылку, а завтра успокоится и все увидит в другом свете. Зачем ему нарываться на скандал? Мы уговорим его уйти на покой, и он согласится с приятной возможностью стричь купоны.

— А если это не просто подозрения?

Кортабаньес вырвал несколько редких волосков, в беспорядке торчавших у него на затылке.

— Что он может знать?

Леппринсе снова зашагал по библиотеке. Спокойствие адвоката вселяло в него уверенность, но раздражало.

— Какого черта ты спрашиваешь об этом у меня? Думаешь, он нам скажет? — и вдруг, застыв на месте, раскрыл рот, устремив взгляд куда-то в пространство, поднял руку и проговорил: — Постой-ка… Постой-ка… Помнишь о письме Пахарито де Сото?

— Да. Ты думаешь, оно у Пере Парельса?

— Вполне возможно. Должно же оно быть у кого-то.

— Нет. Маловероятно. Прошло слишком много времени с тех пор. Зачем было Перо Парельсу молчать три года, а теперь?.. Может быть, от того, что пошатнулись наши коммерческие дела, — тут же ответил он сам себе со свойственной ему привычкой. — Но это только гипотеза. И она малоправдоподобна. Прежде всего — и мы с тобой уже тысячу раз говорили об этом — я не убежден, что такое письмо вообще существует. Какой-то сумасшедший сообщил об этом Васкесу… Ну и что?..

— Васкес поверил ему.

— Да, но Васкес сейчас далеко отсюда.

Леппринсе ничего не ответил. Некоторое время оба хранили молчание.

— Что ты намерен делать? — спросил наконец Кортабаньес.

— Еще не решил.

— Я бы посоветовал тебе…

— Знаю: сохранять спокойствие.

— А главное, никаких…

В зале по соседству началось всеобщее смятение. Оркестр прекратил играть, послышались звуки корнетов и фырканье лошадей в саду.

— Они уже здесь, — сказал Леппринсе. — Присоединимся к гостям, а потом продолжим наш разговор.

— Послушай, — остановил адвокат Леппринсе, когда тот уже достиг двери.

— Что?

— Так ли тебе необходимо, чтобы Макс повсюду ходил за тобой по пятам?

Леппринсе улыбнулся, распахнул двери библиотеки и направился к гостям. Камердинер потребовал внимания, дождался полной тишины и громогласно и торжественно возвестил:

— Его величество король!

Мы поужинали в столовой при отеле, а потом прошлись по залам. В одном из них оркестр играл вальс, но поскольку отдыхающие приехали на курорт лечиться, а не развлекаться, танцующих пар было очень мало и танцевали они плохо. В другом — у горящего камина беседовали чопорные дамы, увенчанные немыслимыми прическами и утопающие в многочисленных фалдах платьев. Третий зал был игорный. Когда мы вернулись в свои апартаменты, неловкость нашего положения стала еще очевиднее. Мы слонялись по нашей маленькой гостиной точно неприкаянные. Наконец, Мария Кораль прервала молчание самой обыденной фразой, вполне логичной в подобной ситуации:

— Я устала, пойду спать.

Начало было положено, и я с радостью готов был ее поддержать. Взяв из шкафа пижаму и халат, я направился в ванную комнату. Там я стал неторопливо переодеваться, давая возможность Марии Кораль сделать то же самое. Завершив приготовления, я закурил сигарету, надеясь, что она поможет мне привести в порядок мысли, однако голова моя оставалась такой же пустой, какой была все эти последние недели. В ванной было холодно. Ноги у меня закоченели, по спине поползли мурашки. Глупо было сидеть на краю ванны, прячась неизвестно от чего. Наконец я решился, невзирая ни на что, придать достойный ход событиям. Открыл дверь и прошел в спальню. Там было темно, но свет, падавший из ванной комнаты, позволил мне разглядеть очертания кровати. Я выключил его и впотьмах двинулся вперед. На ощупь обошел кровать, поскольку Мария Кораль лежала с того края, который находился ближе к ванной комнате, а перелезть через нее я не посмел. Она дышала ровно, глубоко, и я понял, что она спит. Решив, что так даже лучше, я скинул с себя халат, шлепанцы, проскользнул под одеяло, закрыл глаза и попытался уснуть. С величайшим трудом мне это удалось. Но прежде чем погрузиться в сон, я еще успел подумать о разных мелочах: завел ли я часы, заплатил ли Леппринсе вперед за отель, надо ли давать чаевые прислуге и о том, что не отнес грязное белье в прачечную перед отъездом. Не знаю, сколько времени я спал, но, вероятно, сон мой был недолгим и неглубоким, потому что пробуждение наступило внезапно, голова моя была ясной, а нервы напряжены. Я ощущал близость теплого тела, чувствовал прикосновение шелковой ночной рубашки. Во мне боролись два начала, но бог и дьявол, казалось, были изгнаны с поля сражения. Я знаю, в жизни есть такие минуты, когда все зависит от интуиции и решимости, и такой момент настал, но я растерялся. Где-то далеко дважды пробили часы. У меня было такое чувство, как у путника, заблудившегося в непроходимых дебрях леса, который, выбиваясь из сил, вдруг обнаруживает на склоне дня, что топчется на том же самом месте. Наконец все же сон одолел меня.

Вопреки ожиданиям я проснулся в хорошем настроении. Утро было радужным; солнечные лучи проникали сквозь щели штор, образуя круги на полу, точно крохотные сцены. Я вскочил с постели, прошел в ванную комнату, побрился и оделся, тщательно выбрав из своих туалетов наиболее подходящий для столь торжественного весеннего дня. И снова вернулся в спальню. Мария Кораль по-прежнему спала, странно задрав лицо кверху, натянув до самого подбородка одеяло, положив на него руки. Своей позой она напоминала мне собаку, которая, лежа кверху брюхом, ждет от хозяина ласки. Возможно, это и был тот самый момент? Я поколебался. А в подобных случаях, как известно, сомнения равносильны отступлению. Или поражению. Я распахнул шторы, и солнце залило своими лучами всю комнату, проникая в каждый уголок. Мария Кораль приоткрыла глаза и издала какой-то невнятный звук: то ли стон, то ли рычание, то ли фырканье.

— Вставай, соня! Посмотри, какой чудесный день! — воскликнул я.

— Кто тебя просил меня будить! — раздался ее недовольный голос.

— Я думал, ты рада будешь понаслаждаться солнышком.

— Напрасно. Скажи, чтобы мне принесли сюда завтрак, и задерни шторы.

— Шторы я задерну, а насчет завтрака говорить не буду. Я пойду в сад, если захочешь позавтракать вместе со мной, приходи, а если нет, дело твое.

Я задернул шторы, взял трость, шляпу и спустился в столовую. Стеклянные двери были распахнуты настежь, кое-кто уже завтракал, сидя за столиками на террасе. Несколько старичков предпочли остаться в помещении, оберегая себя от довольно свежего, кристально чистого воздуха. Прерывистый ветерок раскачивал деревца в саду.

— Сеньор желает позавтракать? — спросил у меня официант.

— Да, пожалуйста.

— Какао, кофе, чай?

— Кофе с молоком, если кофе хороший.

— Отличный, сеньор. Желаете поджаренные croissants[27], сеньор, или сдобные булочки?

— Всего понемножку.

— Завтрак подать только сеньору или сеньоре тоже?

— Только мне… Или нет, принесите то же самое сеньоре.

Пока я завтракал, появилась заспанная, недовольная Мария Кораль. Судя по всему, она намеревалась позавтракать вместе со мной. Я встал, подал ей стул, чтобы она могла сесть, сказал, что нам подадут на завтрак, и углубился в газету. Досада, которую я испытал этой ночью, вновь охватила меня; напряжение вот-вот должно было разрядиться, не суля мне ничего хорошего. Я решил ускорить события. Сразу же после завтрака я предложил Марии Кораль подняться в наши апартаменты «понежиться». Она пристально посмотрела на меня и ответила:

— Я знаю, к чему ты клонишь. Давай прогуляемся и поговорим.

Мы молча дошли до конца сада и сели на каменную скамью. Скамья была холодная, вокруг шелестела листва деревьев, щебетали птицы. Я никогда не забуду этой сцены. Мария Кораль объявила мне, что хочет выяснить наши отношения и поставить точки над «и». Она призналась, что вышла за меня замуж по расчету, не питая ко мне никаких чувств. Что совесть ее чиста, потому что и я не был жертвой обмана, так как вступил с ней в брак с выгодой для себя. Что наш союз можно было бы считать недостойным, не будь он оправдан тем, что в противном случае нас ждали испытания в тысячу раз страшнее.

— Люди сначала хорошо узнают друг друга, а потом женятся, — добавила она, — мы же с тобой вступили в брак, чтобы лучше узнать друг друга.

Она говорила, что наши отношения носят сугубо условный характер и нам следует сохранять благоразумие. Поспешное сближение может лишь осложнить наши отношения, породить ревность, которая даст нездоровую пищу сплетням и пересудам. К тому же она, как женщина достойная (при этом она скромно потупила глаза и слегка покраснела), не может опуститься до подобного распутства.

— Конечно, жизнь, которую я вела, не дает мне права требовать уважения к себе. Я работала акробаткой в самых отвратительных заведениях, но в остальном я всегда вела себя достойно.

В глазах ее светилась надежда на то, что я ей верю. На ресницах нависла непрошеная слеза, словно первое дуновение весны, словно первая снежинка, словно росток цветка.

— Если я сблизилась с Леппринсе, то потому лишь, что полюбила его. Меня, девчонку, ослепило его богатство, его личность. Но я не сумела возвыситься до него. Я из кожи вон лезла, ублажая его, но в ответ видела одно только раздражение, присутствовавшее в каждом его жесте, в каждом слове, в каждом взгляде, в каждом поступке. Когда он выгнал меня, я приняла это как должное. Он был первым мужчиной в моей жизни… и последним до сего дня. Если ты будешь относиться ко мне с уважением, я тоже буду уважать тебя. Если же ты потребуешь от меня близости, я не стану тебе противиться, но тогда я, наверное, уйду от тебя. И виноват будешь ты один, потому что ты меня унизишь. Ты — мужчина, поэтому тебе решать. Но только знай, решение, которое ты примешь, надо будет выполнять.

— Я готов принять твои условия! — воскликнул я.

Она наклонилась и поцеловала мне руку. Так проходили наши дни на курорте. Тогда они казались мне приятными, теперь я вспоминаю о них, как о самых счастливых в моей жизни. И это сущая правда. Часто о событиях, которые кажутся счастливыми в момент их совершения, вспоминаешь с горечью, а бывает и так, что о самых банальных событиях вспоминаешь потом как о самых счастливых. Первые забываются мгновенно, вторые — заполняют собой всю жизнь и утешают в несчастье. Я лично отдаю предпочтение вторым. Соглашение, заключенное между мной и Марией Кораль, я выполнял неукоснительно. Наши отношения были весьма натянутыми, хотя мне по крайней мере не требовалось особых усилий соблюдать условия договора. Мария Кораль оказалась на редкость молчаливой и скромной спутницей. За день мы едва перебрасывались полдюжиной реплик. Гуляли порознь, и, если вдруг сталкивались где-нибудь в лабиринте сада, задерживались на мгновенье, обменивались парой слов и снова пускались в путь каждый сам по себе. Однако слова, которыми мы обменивались, были отнюдь не любезными. Обедали и ужинали мы вместе, придерживаясь принятых в обществе условностей и еще потому, что Мария Кораль предпочитала, чтобы меню заказывал я, так как французские названия блюд приводили ее в замешательство.

— Ты, наверное, никогда ничего не ела, кроме бутербродов с колбасой, — как-то съязвил я.

— Зато, — парировала она, — я, по крайней мере, не пытаюсь делать вид, что всю жизнь питалась икрой и омарами.

Я рассмеялся, оценив ее находчивость, ибо в такие минуты в Марии Кораль проявлялись лучшие черты ее характера, свойственные простой, бедной, запуганной девушке. Тогда ей было всего девятнадцать лет. Она и не подозревала, что я ее понимаю как никто другой. Со своей стороны, хотя я и не хотел себе в этом признаться, я надеялся в глубине души, что рано или поздно моя нежная сдержанность по отношению к ней будет вознаграждена. Тихая атмосфера курорта располагала к подобным мечтам. Нас окружали покой и безмятежность. Мария Кораль и я были единственными молодоженами среди всех этих больных людей. Многие обитатели курорта, как я потом узнал от официанта, никогда не покидали комнат, а некоторые из них даже постелей, дожидаясь своего смертного часа. И кроме нас двоих никто не доходил до конца сада во время прогулок, разве что кого-нибудь возили туда в колясках или доводили под руку заботливые слуги. Среди этого общества человеческих развалин я подружился с престарелым математиком, который представился как изобретатель нескольких революционных открытий, почему-то проигнорированных правительством. Он разглагольствовал о непрерывном движении и, переливая из пустого в порожнее, как никто умел толочь воду в ступе. Беспорядочность мыслей и невнятная речь придавали его рассказам поэтичность детской легенды. Познакомился я также с престарелым политиком-радикалом, который заставил меня слушать рассказы о его многочисленных любовных похождениях, несомненно, являвшихся плодом его необузданной фантазии, вызванной длительным заточением на курорте, порождением одиночества, проросшего, словно вьюнок, на потрескавшихся стенах заброшенного монастыря. Как-то раз перед заходом солнца мы сидели с ним сонные на террасе. Сад выглядел пустынным. И вдруг из-за густо посаженных, стриженых кипарисов с решительным видом возникла Мария Кораль, в одиночестве гулявшая по саду. Политик мгновенно водрузил на нос очки, дернул себя за остроконечную бородку и, подтолкнув меня локтем, сказал:

— Поглядите, какой бутончик!

— Эта дама — моя жена, — ответил я.

V

Занималась заря, и чистое, безоблачное небо рассеяло разреженный полусвет на пустынные улицы. Автомобиль остановился на повороте улицы, и два человека в пальто, предохранявших их от утренней прохлады, вышли из машины, одновременно взглянув на свои ручные часы. Не проронив ни слова, они подошли к полицейскому в униформе, который стоял у подъезда, охраняя вход. Полицейский встал по стойко «смирно». Один из подошедших достал из кармана кисет с табаком и бумагой и предложил остальным закурить. Полицейский принял угощение, и несколько минут они молча скручивали сигареты.

— Это произошло у вас на глазах? — спросил обладатель кисета.

— Нет, инспектор. Мы услышали взрыв и сразу бросились сюда.

— Свидетели есть?

— Пока нет, инспектор.

В окнах соседних домов из-за жалюзи и занавесок выглядывали лица любопытных. Нетвердой походкой к мужчинам подошел тучный, немолодой сторож, волоча за собой палку с острым наконечником, которая казалась неотъемлемой его частью. Прокуренные усы сторожа уныло обвисли, глаза таращились, а нос был багрового цвета.

— А, явились. Очень кстати, — сказал ему инспектор.

Сторож молчал, пряча лицо под козырьком своей фуражки.

— Назовите мне ваше имя и номер. Вы же едва держитесь на ногах.

— Я немного вздремнул, сеньор. В моем, возрасте, сами понимаете… — оправдывался сторож.

— Вздремнул? Вы хотите сказать, налакались! От вас несет за версту.

Пока инспектор записывал имя и номер провинившегося сторожа, с грохотом подкатила карета «скорой помощи». Из нее вышли два заспанных санитара, открыли заднюю дверцу кареты, вытащили оттуда носилки и прямо на тротуаре стали неторопливо их раскладывать. Затем подхватили с двух сторон и, шаркая ногами по земле, направились к стоявшим в отдалении мужчинам.

— Сюда?

— Да. А кто их вызывал? — поинтересовался инспектор.

— Слуга, — ответил полицейский.

— Раненые есть? — спросил один из санитаров, почесывая небритый подбородок.

— Нет.

— Зачем же тогда нас вызвали?

— Есть мертвый. Следуйте за нами, — приказал инспектор, входя в подъезд.

Возвращение в Барселону вернуло нас к почти забытой действительности. Сойдя с поезда после долгого отсутствия, я сразу почувствовал, как накалена в городе обстановка, вызванная разразившимся кризисом. Вокзал кишмя кишел попрошайками и безработными, предлагавшими свои услуги пассажирам. Оборванные ребятишки шныряли по перрону, выклянчивая у всех милостыню; уличные торговцы громко зазывали покупателей, жандармы следили за прибывающими поездами и шеренгами выстраивали нищих переселенцев. Дамы из благотворительных обществ раздавали им сдобные булки, которые несли в корзинах их слуги. Повсюду на стенах и заборах были развешаны разные лозунги, призывавшие главным образом к выступлениям и забастовкам. По пути к дому нам повстречалась небольшая демонстрация рабочих, требовавших повышения заработной платы. Они забросали камнями какой-то автомобиль, из которого с визгом выскочила дама с окровавленным лицом и скрылась в подъезде.

Мое пребывание на курорте было небольшой интермедией, и теперь здесь, в Барселоне, передо мной вновь разворачивалась трагедия с той же остротой и ненавистью, скорбно и бесцельно. После долгих лет постоянной жестокой борьбы все борющиеся силы (рабочие и предприниматели, политики, террористы и конспираторы) прекратили отстаивать свои позиции, забыли о своих целях, отказались от своих завоеваний. Скорее объединенные антагонизмом и скорбью, чем разобщенные идейными разногласиями, мы, испанцы, беспорядочной толпой нисходили по перевернутой лестнице Иакова (ступени которой являлись местью за месть, а уток — запутанным клубком доносов, репрессий и измен), в ад непримиримости, основанной на страхе и преступлениях, порожденных отчаянием.

Как только мы переступили порог нашего нового жилья, Мария Кораль принялась усердно переставлять мебель в соответствии с нашим независимым сосуществованием, навязанным ее волей. Не без злобы — ее перестановка разрушала тщательно созданную мною меблировку — смотрел я, как она передвигала мою кровать — почему бы не свою? — из нашей общей спальни в темную комнату. Она великодушно предоставила в мое распоряжение половину двустворчатого платяного шкафа и отдала в мое личное пользование маленькое кресло, два стула и торшер. Меня приводило в бешенство ее пренебрежительное отношение к той гармонии, которую я создал, обставляя нашу квартиру. Но, поразмыслив как следует, я пришел к выводу, что так даже будет лучше. Между нами сохранялись прежние отношения, и жизнь потекла спокойно и невозмутимо. Теперь мы виделись еще реже, вернее, почти совсем не виделись, но хотела она того или нет, ее присутствие в доме ощущалось постоянно: запах духов, свет, проникавший сквозь щели ее двери, доносившаяся из-за стены мелодия, напеваемая ею, вздох, кашель.

Я снова приступил к работе в маленькой конторе, которую Леппринсе обосновал на нижнем этаже дома, расположенного в квартале Энсанче, неподалеку от конторы Кортабаньеса. Работа была однообразной и довольно скучной. Помимо меня, в конторе служила старая дева, которая с молчаливым усердием перепечатывала на пишущей машинке карточки, написанные мной от руки, да желторотый юнец, весь день сновавший по городу и приносивший под вечер газеты, журналы, брошюры и бог весть откуда-то взятые листовки.

Так проходило мое время в конторе. После работы я проводил его по-разному, как и прежде. Однажды, вернувшись под вечер домой, я услышал, что меня зовет из своей комнаты Мария Кораль. Я постучал в дверь и получил разрешение войти.

Мария Кораль лежала в постели: ее знобило. По-видимому, она заболела, поскольку выглядела совсем как в тот раз, когда я обнаружил ее полумертвую в омерзительном пансионе.

— Что с тобой?

— Не знаю. Мне очень плохо. Было жарко, я спала, не укрывшись, и, наверное, простудилась.

— Я вызову врача.

— Не надо. Сходи купи трав и сделай настой.

— Каких трав?

— Любых. Они все хорошие. Только не вызывай врачей. Я не хочу иметь с ними никакого дела.

— Не глупи. От всех этих трав и пойла нет никакого прока.

Мария Кораль закрыла глаза и сжала кулаки.

— Если хочешь помочь мне, делай так, как я велю, — процедила она сквозь зубы, — а если ты пришел сюда читать мне нравоучения, то катись на все четыре стороны.

— Ну, хорошо, не кипятись. Принесу тебе трав.

Я отправился в лавку, где продавались целебные травы, и попросил у ее хозяйки что-нибудь от простуды. Мне вручили бумажный пакетик с размельченными, сухими листиками, очень душистыми, но не внушавшими мне никакого доверия. Возвратись домой, я приготовил отвар и напоил этим зельем Марию Кораль. Она сразу же погрузилась в тяжелый сон и так сильно вспотела, что я испугался, как бы она не простудилась еще больше. Я накрыл ее несколькими одеялами, сел в кресло возле кровати и читал книгу до тех пор, пока ее дыхание не стало ровным, а сон спокойным. Около полуночи Мария Кораль вдруг вскочила: книга вывалилась у меня из рук, а вместе с ней чуть было не свалился на пол и я. Мария Кораль уткнулась головой мне в плечо и заплакала. Я охранял ее покой до самого утра и вздремнул только на рассвете. Проснувшись, я не обнаружил Марии Кораль в кровати и пошел искать ее по квартире. Она оказалась на кухне. Сидя на скамеечке, она ела ломоть хлеба с сыром.

— Что ты тут делаешь? — изумился я.

— Я проснулась голодная и пришла сюда что-нибудь перекусить. Ты так сладко спал в кресле. Неужели ты всю ночь провел в нем?

Я кивнул.

— Очень любезно с твоей стороны. Спасибо. Я совсем здорова.

— Возможно, но тебе лучше полежать в постели, а не разгуливать раздетой по квартире. Ты действительно не хочешь, чтобы я вызвал врача?

— Нет. Иди на работу. Я сама о себе позабочусь.

Я отправился на работу. Когда я вернулся домой, Марии Кораль не было. Она пришла поздно, холодно поздоровалась со мной и заперлась у себя в комнате, даже не потрудившись дать мне хоть какие-то объяснения. Сам же я не захотел ни о чем ее расспрашивать. Да и вряд ли она смогла бы мне ответить, почему плакала ночью. Вероятно, ей что-нибудь приснилось. А может быть, то были слезы облегчения после выпитого настоя из трав? Я предпочел забыть от этом случае, но мне еще долго вспоминалась Мария Кораль, плачущая на моем плече.

Немесио Кабра Гомес свернул с тропинки и углубился в заросли кустарников и ежевики. Местность нельзя было назвать дикой, но ночь делала пугающим и величественным то, что при свете дин выглядело совсем иначе. Немесио падал, вставал и снова падал, оставляя лоскутки своей и без того рваной одежды на ветвях и вереске. Начался крутой подъем, и доморощенный скалолаз стал задыхаться и кашлять, но не остановился. Ночь была холодная, пасмурная, безлунная. Немесио карабкался вверх по косогору, пока не достиг эспланады. Он уселся перед ней среди зелени на корточки и, съежившись и отбивая дробь зубами от страха и холода, стал ждать. Когда его покрасневшие глаза заметили на горизонте первые проблески рассвета, он поднялся, пересек эспланаду и прижался к стене из красноватого камня, чтобы его не заметили часовые. Крепость спала. Светало. Скользя вдоль наружной стены, он добрался до запертой потайной двери, от которой ответвлялась зубчатая стена, на фоне которой вырисовывались в пасмурном утре две фигуры, закутанные в плащи. Перебежав на четвереньках открытое пространство, Немесио прижался к стене за выступом. В нескольких метрах от него пролегал ужасающий ров Монтхуика. По тропе, ведущей к потайной двери крепости, ехал, сидя по-дамски на осле, капеллан. Он назвал себя по имени, и часовые открыли потайную дверь. Из своего укрытия Немесио увидел две приближающиеся к крепости кареты, запряженные лошадьми: в одной из них ехали люди в штатском, в другой — военные. Уже совсем рассвело, и город открылся взору притаившегося Немесио. Прямо перед ним виднелась портовая пристань, справа, потонув в дыму заводских труб, простирался индустриальный район Оспиталет, слева — Рамблас, Китайский квартал, древние развалины, чуть выше, почти за спиной — буржуазный и господский район Энсанче. Крепость оживала: отдавались приказания, звучали горны, слышалась барабанная дробь, топот солдат, звон засовов, щеколд, висячих замков, цепей и железных решеток. Боковая дверца открылась, и оттуда вышла процессия. Церемониальным маршем прошел отряд солдат, за ним следовали один за другим осужденные; замыкали шествие капеллан и представители власти. Мужчина со шрамом шел хмурый, вперив взгляд в землю, погруженный в свои мысли; Хулиан был бледен, глаза его глубоко ввалились, ноги подгибались, потому что жандармы, зная о близкой его смерти, даже не перевязали ему ран. Молодой парень, который плакал в полицейском управлении, теперь уже не плакал: он, словно уже переселился в мир иной, двигался автоматически, а его широко раскрытые глаза, казалось, упивались голубизной неба. Немесио не выдержал, выскочил из своего укрытия и закричал. Но его никто не заметил, а крик потонул в грохоте барабанов. Осужденным завязали глаза. Священник приблизился к несчастным, пробормотал молитву, и солдаты выстроились шеренгой. Офицер отдал соответствующий приказ, прогремел сухой залп, и Немесио потерял сознание.

Когда он пришел в себя, солнце уже стояло высоко. Не чувствуя уколов шипов, Немесио пробрался сквозь заросли ежевики к тропе и уселся на скамью у ворот крепости. Там его и обнаружил вечером возница, доставлявший провизию в крепость. Увидев полуголого, окровавленного Немесио, с отвисшей челюстью, устремившего взор в бесконечность, он принял его за больного. Сообщил жандармам, и те выслали за ним караульных. Врач засвидетельствовал у него потерю рассудка, и Немесио, так и не вымолвившего ни единого членораздельного слова, отправили в сумасшедший дом Сан-Баудильо-де-Льобрегат, где он и провел больше года в одиночной камере, испытывая мучительные угрызения совести и преследуемый страшными видениями. Только спустя год, когда комиссар Васкес просматривал архивные документы по делу Савольты, пытаясь разобраться в этом запутанном лабиринте, он вспомнил о Немесио и отправился навестить его.

Мария Роса вскрикнула и уронила чашку с кофе на ковер. Леппринсе с невозмутимым спокойствием нажал несколько раз на кнопку звонка. Сразу же явился управляющий, кутаясь в халат и торопливо снимая с усов чехольчик, зацепившийся за уши.

— Вы меня звали, сеньор?

— Уберите это, — приказал ему Леппринсе, делая вид, что не замечает наусников.

Управляющий поднял чашку с блюдцем, ложечку, накрыл салфеткой коричневатое пятно, от которого исходил пар, вышел, снова принес кофе, поклонился и снова ушел.

— Прости меня! Я такая неуклюжая! Сама не знаю, что со мной творится. У меня вдруг закружилась голова. Я просто в отчаянии.

— Незачем извиняться, дорогая, — живо перебил ее Леппринсе. — Такое может с каждым случиться.

При этом он украдкой взглянул на меня, давая понять, чтобы я перевел разговор на другую тему. Мы находились в превосходном особняке, купленном Леппринсе на склоне холма Тибидадо. Однажды мы с Марией Кораль получили по почте приглашение, которому немало удивились. В нем черным по белому было написано, что супруги Леппринсе имеют честь пригласить супругов Миранда отужинать в ближайшую среду у них в доме и так далее и тому подобное. Мария Кораль решительно воспротивилась:

— Не хватает еще, чтобы я участвовала в этой комедии. Добрый вечер, сеньора, превосходный ужин, сеньора, — передразнивала она с комичными ужимками и расхаживала по комнате, смешно покачивая бедрами. — Дерьмо все это!

— Зачем ты так! Просто Леппринсе захотел повидать нас и приглашает к себе в гости. Мы не виделись уже целую вечность, он ничего не знает о нас. С нашей стороны не очень-то вежливо по отношению к нему. В конце концов, мы ему многим обязаны, верно?

— Нечего пресмыкаться перед ним и рыть носом землю. Ты честно зарабатываешь деньги.

— Ерунда, — возразил я, не повышая голоса. — С моими способностями сам по себе я бы никогда не достиг того положения, какое занимаю теперь. К тому же речь идет всего-навсего о том, чтобы принять приглашение в гости, провести спокойно вечер, пожелать им всего доброго и уйти.

— Ты как хочешь, а я не пойду, — решительно заявила она.

Разумеется, в назначенный час мы с ней отправились в гости. Я чувствовал себя не в своей тарелке, опасаясь, как бы Мария Кораль не выкинула какой-нибудь номер. Но страхи мои оказались напрасными, ничего подобного не случилось. Леппринсе встретил нас радостно, а Мария Роса держалась вежливо и просто. Он расцеловал Марию Кораль в обе щеки, а потом во всеуслышание заявил, что я выбрал себе «веселую, красивую и благородную жену». Я с ужасом посмотрел на Марию Кораль, ожидая от нее какого-нибудь выпада, но она только покраснела и опустила глаза. И весь вечер держала себя сдержанно и скромно. Леппринсе увел меня в другую комнату и предложил выпить бокал хереса.

— Ну, а теперь выкладывай все начистоту… мне не терпится узнать, как вы живете.

Мы находились с ним в небольшой комнате, где Леппринсе устроил себе кабинет. На одной из стен я увидел знакомую мне картину, ту самую, которая год назад висела над камином в квартире на Рамблас-де-Каталунья. Тот же мост, та же река, тот же покой.

— Теперь, когда ты работаешь у меня, — продолжал Леппринсе, — мы стали видеться еще реже, чем когда ты работал у Кортабаньеса.

— Как видно, — сказал я, — у каждого свой путь, как у этой реки. — Я показал на картину. — Жизнь спокойно течет по своему руслу.

— Я вижу, ты не очень доволен.

— Напротив, мне не на что пожаловаться. И все благодаря вам.

— Ерунда.

— Вовсе не ерунда. Мы с Марией Кораль никогда не забудем, чем мы вам обязаны.

— И слышать ничего не хочу. К тому же, если вы считаете себя обязанными мне, у вас есть отличная возможность отплатить мне с лихвой.

— Чем мы можем быть вам полезны? Говорите.

Речь шла о его жене. Мария Роса, счастливая в своем замужество, не могла забыть недавно пережитого ею горя: трагическая смерть отца оставила глубокий след в ее хрупкой душе. Время от времени она впадала в уныние, становилась ко всему безразличной, во сне и наяву ее мучили кошмары. В данный момент, правда, не было серьезных опасений за ее здоровье, но Леппринсе, всегда заботившийся о благополучии своей супруги, боялся, как бы ее состояние не ухудшилось и она не лишилась рассудка.

— Упаси боже! — ужаснулся я.

— Конечно, незачем волноваться раньше времени. Возможно, все эти странные симптомы вызваны роковым стечением обстоятельств.

— Будем надеяться. А что говорит врач?

— Мне не хотелось бы показывать ее врачу сейчас. Жестоко было бы с моей стороны подвергать сомнению ее разум, обращаясь к специалистам. К тому же я не слишком доверяю современным эскулапам. Приставая с расспросами к больному, они лишь заставляют больного уверовать в свою болезнь, разве это не бессердечно? И разве не гуманнее во сто крат держать больного в неведении относительно его недугов и ждать, пока ласка и покой не окажут на него благотворного действия?

Вероятно, он был прав.

— Но чем, собственно, можем помочь мы? — спросил я.

— Вы животворный источник. Молодая, счастливая супружеская пара, никак не связанная по своему происхождению с людьми, имеющими отношение к предприятию Савольты и к добропорядочному барселонскому обществу, в чьей среде ей пришлось столько пережить. Для нее вы явитесь целебным эликсиром, чистой, свежей струей. Так могу я на вас рассчитывать?

— Конечно! Мы оба к вашим услугам.

— Спасибо. Ничего другого я от тебя и не ожидал. Да, и еще одна просьба, последняя: жена не должна ничего знать о том, что я тебе рассказал. Марию Кораль тоже не стоит посвящать в это: женщины не умеют хранить тайн. Отношения между вами должны быть сердечными, но не жалостливыми.

Управляющий позвал нас к столу. Мария Роса и Мария Кораль вошли, когда мы уже сидели за столом. Мария Роса извинилась:

— Я показывала нашей гостье дом.

— У вас замечательный дом. Все обставлено с таким изысканным вкусам.

«Ну и ну, — подумал я. — Откуда у этой девчонки берутся такие выражения?» И мысленно посмеялся, представив себе выражение лица Марии Росы, знай она, какими словами и ужимками было встречено цыганкой ее приглашение. Но все это были мелочи.

Леппринсе обрел присущую ему веселость: шутил и легко поддерживал разговор. После ужина отослал слуг и сам стал угощать нас кофе в небольшой гостиной по соседству со столовой, делая это с нарочитой комичной нерасторопностью, чтобы нас насмешить. Мария Роса предложила ему свою помощь, но он гордо отказался, давая понять, что задето его профессиональное достоинство, подмигивал мне, тихонько посмеивался и от души наслаждался хорошим настроением, которому не так-то часто мог дать волю, занятый повседневными заботами. Выполнив в очередной раз миссию гостеприимного хозяина, он закурил сигару, блаженно крякнул и возобновил разговор, интересуясь кое-какими подробностями моей работы. Я рассказал ему, и он заметил:

— Не думай, Хавиер, что твой труд напрасен. В ноябре, как тебе известно, состоятся муниципальные выборы и, вполне вероятно, я выставлю свою кандидатуру.

— Это было бы замечательно! — воскликнул я.

— Возможно даже, нам с тобой придется поехать в Париж. Мне надо собрать там кое-какие данные о себе.

Я чуть было не лишился чувств от восторга. В Париж! Женщины запротестовали против подобной дискриминации, и Леппринсе, попав под двойной обстрел, засмеялся и стал молить о пощаде. Но они не оставили его в покое до тех пор, пока он не пообещал им сделать все возможное, чтобы отправиться в путешествие вчетвером. Обе женщины бурно зааплодировали.

Мы засиделись допоздна. Мария Роса уронила на ковер чашку, расстроилась, попросила прощения и, любезно распрощавшись со мной и поцеловав еще раз Марию Кораль, отправилась к себе в комнату в сопровождении заботливого мужа. Оставшись наедине с Марией Кораль, я спросил:

— Не правда ли, очаровательная пара?

— Будет тебе! — воскликнула она.

— Мне показалось, что ты довольна сегодняшним вечером.

— Этот тип действует мне на нервы. Слишком много о себе воображает. Все-то он знает, на все у него есть ответ. Он самый обыкновенный самовлюбленный выскочка, поверь мне. А жена его просто несносна, разве не так? И не отрицай, она пресна, как…

— Прекрати сейчас же…

Возвращение Леппринсе прервало нашу перебранку. Он вошел, улыбаясь, извинился от имени жены за ее внезапный уход.

— Мария Роса слаба здоровьем, ей надо отдохнуть. Она просит извинить ее и передает вам поклон.

Перекинувшись еще несколькими незначительными фразами, принятыми в таких случаях, мы тоже попрощались. Леппринсе проводил нас до выхода. У подъезда нас ждал лимузин; за рулем дремал шофер. По дороге домой я заметил Марии Кораль:

— Странно, за весь вечер я ни разу не видел Макса. Может быть, его уволили?

И тут мне показалось, а может быть, это лишь плод моего воображения, что шофер иронически усмехнулся.

На лестничной площадке стоял еще один полицейский, который при появлении начальства тоже встал по стойке «смирно». Из двух дверей, выходивших на лестничную площадку, одна была закрыта, а другая распахнута настежь. Инспектор проник в открытую дверь и, принюхавшись, сразу же почуял знакомый резкий запах. Затем вернулся на площадку и снова посмотрел на свои часы.

— Когда это произошло? — спросил он у полицейского.

— Точно не могу сказать, инспектор. Нам не пришло в голову тогда посмотреть на часы. Мы патрулировали на улице, как вдруг раздался взрыв. И мы сразу же побежали сюда. Из окна валил дым, и кто-то истошно кричал. Мы стали стучать в дверь и звать сторожа, но никто не отзывался. Тогда мы взломали замок прикладами, поднялись по лестнице и увидели все это. Там был мертвый. Мы позвонили вам и вызвали санитарную карету. Не знаю, сколько времени прошло, приблизительно минут двадцать-тридцать, не больше.

— Откуда неслись крики?

— Из этого дома, сеньор инспектор. Здесь жила пожилая супружеская пара и служанка. Служанки нет. А жена жива и невредима. Она-то и кричала.

— Она все еще здесь?

— Нет, сеньор. Она у соседей, — и он указал на запертую дверь. — Мы разрешили ей туда пойти, она слишком испугана. Хотите, я приведу ее?

— Нет, пока не надо. Служанка вернулась?

— Нет, сеньор инспектор. Она вернется только через несколько дней. Кажется, она уехала еще в субботу к своим родным в деревню на какое-то торжество. Думаю, на забой борова.

— Хорошо. Ты оставайся тут на страже, а мы войдем.

Кроме едкого запаха пороха, в квартире не было заметно никаких следов насилия. Большие цветочные вазы и другие украшения в прихожей и коридоре оставались в целости и сохранности.

— Бомба, разумеется, была небольшой взрывной силы, — заключил спутник инспектора, — иначе взрывная волна разбила бы фарфор вдребезги.

Инспектор согласно кивнул. Они подошли к массивной темной двери в глубине коридора.

— Здесь?

— Наверное.

— Дверь дубовая, прочная, добротная, — заметил спутник инспектора, ощупывая дверные петли. — Теперь уже таких не делают.

Инспектор открыл ее, и оба мужчины вошли. Санитары остались в коридоре. Комната, по всей видимости кабинет, являла собой жалкое зрелище. Мебель превратилась в обломки, картины свалились, ковер на полу прогорел посередине и обуглился по краям; обои на стенах, сорванные взрывной волной и осколками, болтались лоскутами, обнажая штукатурку. Под столом красного дерева лежало безжизненное тело. Инспектор склонился над ним.

— Крови нет ни на лице, ни на одежде.

Человек, сопровождавший комиссара, вероятно эксперт по взрывам, измерял расстояние сантиметром.

— Скорее всего, он заметил бомбу и отпрянул назад. Бомба взорвалась на полу в том месте, где ковер прогорел дотла. Взрывной волной опрокинуло стол, и тело оказалось внизу, под его прикрытием.

— Значит, он мог остаться в живых?

— По-моему, да. Я склонен думать, что он умер не от бомбы, а от разрыва сердца. Бомба была маленькой. Взгляните на потолок: ни плафон, ни лампочка не пострадали.

Из коридора послышался голос:

— Можно войти?

И, не дожидаясь ответа, в кабинет вошли еще двое мужчин. Один из них среднего возраста, другой — старик. Старик со спутанной бородой, в массивных роговых очках, который держал в руке докторский саквояж, был судебным врачом, а тот, что помоложе, одетый во все черное, — судья.

— Добрый день, сеньоры! Что тут произошло? — спросил судья, который, наверное, еще только начинал свою деятельность в Барселоне.

Судебный врач опустился на колени перед трупом и стал тщательно его ощупывать. Затем спросил, где можно помыть руки.

— Я не смог предупредить судебного исполнителя, чтобы он явился сюда, — объяснил судья. — Два часа назад он пошел пить кофе и до сих пор не вернулся. В этой стране нет порядка.

— Доктор, какова причина его смерти? — спросил инспектор у врача, когда тот, вымыв руки, вернулся и вытирал их на ходу носовым платком.

— Откуда я знаю. От бомбы, наверное.

— Но ведь на трупе нет никаких следов насилия?

— Ах, нет?

— Фотограф не приходил? В Англии всегда делают фотографии на место преступления, — заявил судья.

— Нет, сеньор, тут не свадьба, чтобы фотографировать.

— Послушайте, здесь я диктую, что надо делать, а чего не надо. Я — судья.

Один из санитаров, заглянув в дверь, спросил:

— Можно забирать покойника или вы ждете, пока он начнет разлагаться?

— Имейте уважение! — устыдил его судья.

— С моей стороны все готово, — заявил врач.

— Сделайте, по крайней мере, зарисовку, — потребовал судья.

— Нет уж, увольте, я не художник, — ответил инспектор.

— Может быть, вы сумеете? — обратился он к эксперту по взрывам.

— Нет, нет, — отозвался тот рассеянно: маленькой лопаточкой он наполнял пеплом и осколками вынутые из кармана пробирки.

— Не смейте ни к чему прикасаться, пока не придет судебный исполнитель, — потребовал судья, увидев, что санитары подхватили труп.

— Мы не собираемся торчать здесь все утро, — ответили санитары.

— А я сказал — не трогать, — повторил судья. — Мне надо составить акт.

Оркестр заиграл «Королевский марш», и его величество дон Альфонсо XIII вошел в залу вместе со своей супругой — королевой Эухенией в сопровождении свиты и приближенных. Король был в кавалерийской форме, и огни отражались в золотом шитье его мундира. Гости стоя встречали его бурными, продолжительными овациями. Леппринсе поспешно вышел им навстречу, чтобы воздать королевские почести почетному гостю. Король, добродушно улыбаясь, пожал французу руку и похлопал его по плечу.

— Ваше величество…

— У тебя превосходный дом, — похвалил дон Альфонсо XIII.

Леппринсе поцеловал руку донье Виктории-Эухении. Мария Роса, словно парализованная внезапно охватившей ее робостью, стояла в окружении дам, пока муж повелительным жестом не велел ей приблизиться. Вся трепеща, она вышла вперед и склонилась в глубоком реверансе перед августейшими особами. И в ту же минуту свита расступилась и король с королевой и своими приближенными смешались с гостями.

— Вы оказали мне великую честь, посетив мой дом, — проговорил Леппринсе, фамильярно обращаясь к королю на «вы», решив, что такое обращение будет наиболее приемлемым в частном разговоре.

— Дорогой друг! — ответил монарх, беря его под руку. — Ты думаешь, я не понимаю, что своим визитом даю тебе возможность приобрести больше голосов избирателей на предстоящих в ноябре муниципальных выборах? Но и я надеюсь с твоей помощью завоевать расположение каталонцев. Мне необходимо приобрести популярность в этом захолустье, — и оба засмеялись, очень довольные собой.

— Вы давно женаты? — спросила донья Виктория-Эухения у Марии Росы. — У вас дети есть?

— Нет, но я жду, ваше величество, — ответила Мария Роса, смутившись, — и хотела просить вас о высочайшей милости стать крестными нашего будущего ребенка.

— Ну что ж! — воскликнула королева. — Я непременно поговорю об этом с Альфонсо, можете на нас рассчитывать. У нас уже двое детей.

— Я знаю, ваше величество. Я видела их фотографии в иллюстрированных журналах.

— Ах да, конечно.

В ту пору мы часто навещали супругов Леппринсе. Весна подходила к концу, но летняя жара еще не наступила. Я чувствовал себя счастливым в обществе Леппринсе и этих двух женщин, таких красивых и таких разных. Мне кажется, будь это в моих силах, я никому не позволил бы хоть что-нибудь изменить. Среди приятных воспоминаний той поры, которые слились теперь для нас в один счастливый миг, мне особенно запомнилось одно. Леппринсе, всегда неугомонный, находивший все новые и новые забавы и уголки природы для пикников, предложил вам в одно из воскресений отправиться за город.

— Мы слишком много времени проводим в четырех стенах, — выставил он неопровержимый довод в ответ на возражения своей жены. — Нам необходимы свежий воздух, общение с природой и небольшая физическая нагрузка.

Итак, мы договорились. Они возьмут с собой провизию и заедут за нами на машине в десять утра.

Точно в назначенный час лимузин дожидался у подъезда нашего дома. Мы сели, и автомобиль тронулся. Вскоре город остался позади, автомобиль устремился в гору, преодолевая крутые подъемы, стал фыркать, но не сбавил скорости. Я сидел на откидной скамейке спиной по ходу движения автомобиля и через стекло увидел, что за нами едет какая-то машина. Вначале я не придал этому значения. Но потом, видя, что в течение часа, несмотря на бесконечные повороты, развороты и зигзаги, преследователь не отстает от нас, я, немного встревоженный, обратил на это внимание Леппринсе.

— Да, я знаю, что за нами едет машина, но пусть это тебя не беспокоит, и позволь мне пока не раскрывать тайны, я готовлю вам сюрприз.

Я не стал больше ни о чем его расспрашивать и принялся обозревать окрестности. Вокруг возвышался сосновый лес, на иглах которого повисли солнечные лучи. Когда лес поредел, перед нашим взором раскрылась под горой большая зеленая долина, окруженная горами и лесами. Автомобиль устремился вниз. Съехав в долину, он еще немало покружил нас по ней, прежде чем выехать на луг, поросший травой и кустарником. Ровная широкая долина, в конце которой бил родник с прозрачной холодной вкусной водой, очень понравилась нам. Мы устремились к нему, прихватив металлические кружки, чтобы попробовать эту, казалось, живительную влагу. И тут подъехала та самая машина, которая нас преследовала. Я сразу догадался, о каком сюрпризе идет речь, потому что таинственный автомобиль оказался старым моим знакомым: лимузином красного цвета.

— Так вот оно что! — воскликнул я, радуясь ему так, словно повстречался со своим давним другом. — А кто в нем?

— Не догадываешься? — спросил Леппринсе.

В нем приехал Макс.

Оба автомобиля расположились на краю луга. В нескольких метрах от них шофер расстелил скатерть и стал расставлять на белой льняной скатерти тарелки, столовые приборы, бутылки, корзинки с холодными закусками. Макс сел под сосной и, прикрыв лицо шляпой-котелком, дремал. А мы бродили по лугу, выискивая в траве четырехлистный клевер, наблюдали за полетом птиц и с любопытством разглядывали какую-нибудь диковинную гусеницу или жука. На стебельках стрекотали кузнечики, родник журчал, а густая зелень слегка колыхалась от легкого ветерка, нашептывая старинную, божественную симфонию. Мария Роса, вконец обессиленная, устроилась на трапе, на которую ее муж предварительно подстелил платок, желая уберечь одежду жены от грязи, сырости и насекомых.

— Какое блаженство! — воскликнул Леппринсе, стоя возле жены и раскинув руки, словно хотел обнять весь пейзаж. Мария Роса подняла лицо и посмотрела из-под шляпки, предохранявшей ее от солнца, на мужа. Прозрачный свет, просеиваясь сквозь зелень, придавал ему исступленно-восторженный вид.

— Да, это верно, — поддержал я, — мы, горожане, разучились по-настоящему ценить природу.

Но неугомонный Леппринсе не мог долго сосредоточивать внимание на одном и том же. Он вдруг тряхнул головой, прищелкнув языком, и воскликнул:

— Эй, Хавиер, хватит панегириков! Разве я не говорил, что готовлю вам сюрприз?

Он сделал знак шоферу, и тот, уже закончив приготовления к трапезе, сел за руль красного автомобиля, завел мотор и тихонько подкатил к нам.

— Садись, — велел мне Леппринсе, когда шофер остановился возле нас и вылез из машины.

— Куда поедем? — поинтересовался я.

— Никуда. Весь секрет в том, что машину поведешь ты.

Я увидел в его глазах выражение насмешки, смешанной с нежностью и невинным вызовом. Выражение, очень свойственное его глазам.

— Вы шутите? — не поверил я.

— Не трусь! В этой жизни надо все испытать. И особенно испытать острые ощущения.

Я никогда ни в чем не мог отказать Леппринсе. А потому занял место шофера в машине и стал ждать его указаний. Мария Роса, смотревшая на нас с добродушной снисходительностью, вдруг поняла, что мы затеваем.

— Эй, что вы собираетесь делать?

— Не бойся, душенька! — откликнулся Леппринсе. — Я хочу научить Хавиера водить машину.

— Но ведь он никогда ее раньше не водил!

Я выдавил из себя покорную улыбку и пожатием плеч дал ей понять, что действую не по своей воле.

— Мы немного повеселимся, вот увидишь! — ответил Леппринсе.

— Вы разобьетесь, только и всего! — и она обернулась к Марии Кораль, надеясь найти у нее поддержку. — Скажи ты, может, они тебя послушают. Упрямцы!

— Пусть делают, что хотят, не маленькие, — ответила Мария Кораль, вероятно, вдохновленная предстоящим аттракционом.

Между тем Леппринсе и шофер объясняли мне, как обращаться с машиной, споря друг с другом и по очереди садясь за руль. Однако все эти объяснения были для меня китайской грамотой. Мария Роса, поняв, что ей не удастся отговорить мужа, смиренно произнесла:

— Нам остается лишь молить бога, чтобы он сжалился над этими безумцами.

— Вы можете молиться, сеньора, а я поеду с мужем, — последовал решительный ответ Марии Кораль.

В несколько прыжков она достигла автомобиля, взобралась на заднее сиденье и съежилась там, словно оно было предназначено не для людей, а для багажа. Леппринсе, очень довольный, включил зажигание, а я обеими руками крепко вцепился в руль. Куртки свои мы окинули еще раньше, а мое канотье покатилось по земле, как только машина рванула с места. Леппринсе с криком «урра!» подбросил в воздух свое английское кепи и вскочил на подножку поехавшей машины. Шофер что-то крикнул мне, но я не расслышал его слов. Леппринсе свалился в машину головой вниз и стал дрыгать ногами в воздухе, умирая от смеха. Я изо всех сил пытался направить машину прямо, но она не переставала кружить. Я увидел перед собой Марию Росу, пригвожденную к платку, скрестившую в мольбе руки на груди и опустившую взгляд вниз; шофера, пытавшегося мне что-то объяснить жестами. Тогда Леппринсе примял нормальную позу, схватил руль и каждый на нас стал тянуть его в свою сторону: автомобиль поехал зигзагами, преследуя шофера по пятам, словно привязанный к нему, и раздавил во время одного из своих пируэтов мои канотье. Внезапно мотор сам по себе заглох, и машина остановилась. Леппринсе соскочил на землю и снова включил зажигание. Я воспротивился:

— Ну уж нет! С меня довольно!

— Ничего, ничего, еще немножечко, — попросил он.

Не успел он договорить, как автомобиль снова тронулся с места и поехал сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, увозя с собой меня и Марию Кораль.

— Хавиер, сделай что-нибудь с этой колымагой! — взмолилась Мария Кораль, съежившись на заднем сиденье.

— Я и сам хотел бы этого, — отвечал я, пытаясь объехать деревья и надеясь на то, что автомобиль еще раз остановится сам по себе. Леппринсе и шофер, то забегая вперед, то отставая, натыкались друг на друга и что-то кричали. Только Макс, казалось, был погружен в сон, сидя на пеленой траве под сосной, и оставался равнодушным к трагедии, которая вот-вот могла разыграться на лугу.

Наконец, к моему великому удивлению, автомобиль покорился мне и стал ехать тем путем, который я ему указывал. Я остановил машину, спрыгнул на землю и помог Марии Кораль выйти. Подбежал запыхавшийся Леппринсе.

— Я научился водить машину, — проговорил я, пытаясь подавить охватившую меня дрожь. Он засмеялся.

— Ты хорошо начал. Не хуже, чем я в первый раз. Теперь тебе остается только попрактиковаться и преодолеть свой страх.

Я так подробно рассказываю об этом эпизоде, потому что, как вы увидите впоследствии, он сыграет в моей жизни немаловажную роль.

За едой и на обратном пути все только и говорили о моем подвиге. У Леппринсе было превосходное настроение, Мария Роса успокоилась, а Мария Кораль, насколько я успел заметить краем глаза, восхищалась мной. Всю весну, во время наших частых поездок за город, я учился водить машину, пока не овладел этим искусством, прошу простить меня за нескромность, в совершенстве.

— Часовой механизм? — поинтересовался судья.

Эксперт по бомбам присвистнул и потер руки.

— Нет, не думаю. Рано, конечно, делать окончательные выводы, но я склонен полагать, что это хорошо известная всем бомба Орсини. Она взрывается от прикосновения к твердому предмету. Такими бомбами легко может пользоваться любой дилетант, они действуют без запального шнура, без механизма. Они самые популярные и никогда не дают осечки, — заключил он тоном пропагандиста.

Инспектор вышел на балкон. На тротуарах не было ни души, кроме полицейского, стоявшего на страже у парадного подъезда. Издалека доносился звон колокольчика тряпичника.

— Наверное, бомбу забросили с улицы через открытый балкон.

— А почему вы решили, что балкой был открыт? Утро ведь холодное, — заметил судья.

Инспектор пожал плечами и уступил место судье, который стал прикидывать, какое расстояние отделяло балкон от проезжей части улицы.

— От шоссе до балкона довольно далеко, как по-вашему?

— Да, не близко, — согласился инспектор. — И вряд ли они воспользовались лестницей.

— Скорее всего, бомбу бросили с крыши какой-нибудь кареты, а еще вероятнее, из машины, — уточнил эксперт.

— Почему вы так решили? — спросил судья.

— Потому что карета менее надежна. Лошади могли понести, и тот, кто был наверху, рисковал упасть на землю вместе с бомбой в руках.

— Пожалуй, вы правы, — согласился судья, оживившись. — Надо сопоставить факты. А кто, по-вашему, мог это сделать, инспектор?

Инспектор покосился на судью.

— Кто знает! Его враги, его наследники, анархисты… может быть тысяча самых разных предположений, будь они прокляты!

Явившийся наконец судебный исполнитель делал зарисовки. Эксперт наблюдал за его художеством, надменно ухмыляясь. Санитары унесли труп. Судебный врач попрощался, пообещав дать свое заключение в самый короткий срок. Закончив набросок, судебный исполнитель, а имеете с ним судья удалились. Инспектор и эксперт остались одни.

— Не попить ли нам кофейку? — предложил инспектор.

— Не мешает.

Уже на улице они натолкнулись на двух мужчин, споривших о чем-то с полицейским, стоявшим у входа в дом.

— Что здесь происходит? — спросил инспектор.

— Эти двое кабальеро требуют пропустить их наверх, сеньор инспектор. Говорят, что они — друзья покойного.

Инспектор оглядел незнакомцев. Один из них, молодой, элегантный, держался самоуверенно. Другой — пожилой, толстый, неряшливый — не переставал дрожать и строить страдальческие мины.

— Я — адвокат Кортабаньес, — представился пожилой, — а этот кабальеро — сеньор дон Пауль-Андре Леппринсе. Мы — друзья покойного сеньора Парельса.

— Откуда вам стало известно о происшествии?

— Нам только что позвонила вдова покойного, и мы сразу же приехали. Прошу извинить нас за назойливость и вмешательство, но, сами понимаете, мы очень взволнованы. Бедный Пере! Всего несколько часов назад мы еще беседовали с ним!

— Несколько часов назад?

— Сеньор Парельс был среди гостей на приеме у меня в доме, — пояснил сеньор Леппринсе.

— А не заметили ли вы в его словах и поступках нечто настораживающее вас?

— Не знаю, трудно сказать, — простонал Кортабаньес. — Мы сейчас очень расстроены.

— Позвольте нам подняться и повидать вдову, — попросил Леппринсе, отнюдь не выглядевший расстроенным.

Инспектор немного подумал и ответил:

— Хорошо, можете подняться, но не заходите в квартиру покойного. Вдова у соседей по этажу в квартире напротив. Там полицейский, он вам укажет. И обязательно дождитесь меня. Я скоро вернусь.

Полицейский, стоявший на лестничной площадке, преградил им путь. Он заявил Леппринсе и адвокату, что не велено никого пропускать без разрешения начальства. Но те ответили, что комиссар назначил им здесь свидание, чтобы допросить, так как они были последними, кто видел покойного накануне его смерти. Вежливым, но решительным жестом отстранив растерявшегося полицейского, они вошли в квартиру Парельса. Когда они очутились в кабинете старого финансиста, адвоката охватила нервная дрожь.

— Не могу, не могу, — причитал он, всхлипывая. — Это выше моих сил.

— Ну, пожалуйста, Кортабаньес, я все сделаю сам, у нас больше не будет такой возможности. Помоги мне поставить стол на место. Видишь, здесь нет ни пятен крови, ни чего-либо в этом роде. Помоги, мне одному не справиться.

Они перевернули стол. Ящики оказались незапертыми, и Леппринсе принялся в них рыться, а оцепеневший Кортабаньес смотрел на него, покрывшись мертвенной бледностью, приоткрыв рот.

Бедный Парельс! Если бы кто-нибудь сказал мне в тот вечер, что мы с ним прощаемся навсегда, я бы никогда не поверил! По каким-то необъяснимым причинам, которые мне еще долго не суждено будет понять, он не питал ко мне особой симпатии, хотя я относился к нему с глубоким уважением не только за его ум, но и за его неповторимую индивидуальность, за его обходительность, за его культуру… Теперь уже нет таких людей, как он.

В последний раз мы виделись с ним на том памятном приеме, который Леппринсе устроил в честь короля. Мы с Марией Кораль были в числе приглашенных. Когда мы, испытывая чувство неловкости, преодолевая робость, явились туда, мы еще не знали, что это общественное событие станет одной из важных вех в нашей жизни. И после этого званого ужина отношения между нами станут совсем другими. Но тогда в роскошных залах, среди аромата дорогих духов, шелков и драгоценностей, знакомых лиц промышленников и финансистов, гнусная действительность казалась очень далекой, а ее опасности предотвращенными.

— К Дювалье? Вы очень любезны, сеньор, но вам следует посоветоваться с моим мужем.

— Ради бога, Мария Кораль! — упрекнул я ее в одну из тех редких минут, когда мы остались наедине, вдали от назойливых мужчин. — Не допускай, чтобы с тобой обращались как с кокоткой.

— Кокоткой? — переспросила она, восполняя свое невежество догадливостью, достойной всяческого уважения. — Ты хочешь сказать, изысканной проституткой?

Я кивнул, не переставая хмуриться.

— Но, Хавиер, я ведь и есть проститутка! — весело произнесла она, отвечая улыбкой на подмигивание дряхлого, фатоватого генерала.

Экзотическая красота моей жены привлекла к себе внимание мужчин, едва мы переступили порог дома Леппринсе. Даже самые степенные из них теряли голову в ее присутствии и вели себя с комической развязностью опереточных кавалеров. Я испытывал тщеславие и ревность, которая выводила меня из себя.

— Как жизнь, дружок? Ты чем-то озабочен? — спросил у меня Кортабаньес, подходя с одним из своих клиентов, который ходил за ним по пятам.

— Как видите, — ответил я, показывая на Марию Кораль, которая в эту минуту кокетничала со священником, — теряю время и достоинство.

— Терять может тот, кто что-то имеет! — изрек адвокат. — А как двигаются дела на работе?

— Медленно, но неумолимо, — ответил я как бы в шутку.

— Тогда их следует поторопить, дружок. Сегодня вечером ожидаются важные события.

— Какие же?

— Скоро узнаешь, — произнес он, приглушая голос и прикладывая палец к губам.

— А что вы скажете по поводу войны в Марокко? — вступил в беседу клиент Кортабаньеса, не намереваясь прерывать начатой с адвокатом беседы.

Кортабаньес жестом попросил меня вмешаться в разговор, желая отделаться от назойливого собеседника.

— По-моему, она омерзительна.

— И не говорите, — подхватил клиент, цепляясь за новую жертву, словно утопающий за соломинку. — Просто невероятно! Какая-то горстка черномазых побивает страну, которая завоевала Америку!

— Времена меняются, сеньор.

— При чем тут времена, — возразил увалень с горячностью, которая никак не вязалась с царившей вокруг безмятежностью. — Дело в людях. Просто теперь нет таких политиков, как прежде!

Появление короля положило конец нашей беседе. Гости поспешили припасть к ногам высочайших особ, и Кортабаньес не преминул заметить мне:

— Видишь? Припали к его ногам, словно куры к фермеру, который сыплет им корм. — И сокрушенно покачал головой. — Так мы далеко не уедем. Помнишь, как они хотели линчевать Камбо?

Я ответил ему, что помню. Теперь Камбо занимал пост министра финансов в правительстве, возглавляемом Маурой.

Король милостиво отвешивал поклоны и с одинаковым безразличием выслушивал лесть и просьбы, прогуливаясь по зале тяжелой поступью, уныло опустив плечи, состарившийся в расцвете молодости, приторно улыбаясь с некоторым оттенком печали.

— На полу валяются бумаги. Посмотри их, не теряй времени. Успеешь наплакаться во время похорон.

Кортабаньес опустился на колени и принялся просматривать разбросанные на полу бумаги.

— Бедный Пере! Мы познакомились с ним тридцать лет назад. Он был честный, добрый, не способный на вероломство. Я хорошо помню тот день, когда умер его сын Матео… Какая несчастная семья. Пере мечтал дать сыну настоящее образование и послал его учиться в Оксфорд. Он собирал деньги буквально по сентиму, чтобы иметь возможность оплатить его учебу. Но Матео схватил там воспаление легких, и болезнь доконала его. Он вернулся сюда, вот в этот самый дом, чтобы умереть здесь.

— К чему ты вспоминаешь сейчас все эти жалобные истории? — рыкнул на него Леппринсе.

— Вот, взгляни, — и Кортабаньес протянул ему вместо ответа исписанные листки, подобранные с пола. — Бедный Пере читал их, когда его убили.

Леппринсе взял протянутые ему листки, пожелтевшие от времени и от того, что их часто держали в руках, и прочел:

«Дорогие родители! Получил от вас весточку и очень рад, что вы живы-здоровы. Мне не на что пожаловаться, хотя суровые зимы, которым, кажется, не будет конца, не дают мне как следует оправиться от простуды. Да, здесь совсем как пишут в романах: беспрерывно льют дожди…»

Письмо было датировано 15 марта 1889 года. Леппринсе бросил его на пол и стал читать следующее:

«Дорогой отец! Прошу тебя, не показывай это письмо маме, но я сильно расхворался. Уже целую неделю у меня держится высокая температура. Врачи говорят, что нет особых причин для волнений и во всем виноват местный климат. К счастью, до экзаменов осталось совсем немного времени, и я скоро приеду к вам на каникулы. Вы даже не представляете, как мне вас не хватает. Одинокий и больной, в этой замечательной, но чужой мне стране. Я только и мечтаю о Барселоне…»

— К черту! — выругался Леппринсе. — Помоги мне поставить стол, как он стоял.

Вдвоем они перевернули его, стараясь не производить шума. Кортабаньес громко плакал.

— Пойдем отсюда, — сказал Леппринсе. — Здесь ничего нет. Подозреваю, что этого проклятого письма и не было.

VI

Вслед за весной пришло ослепительно яркое, тяжкое, влажное лето, которое терзало город и его обитателей. Климат пагубно сказался на хрупком здоровье беременной Марии Росы, плохо переносившей немилосердный зной. У нее началась гипертония. Мы уже не посещали супругов Леппринсе и виделись лишь во время воскресных прогулок. Но вскоре прогулки тоже прекратились, и мы совсем перестали видеться с супругами Леппринсе. Мария Роса не выходила из дома и почти не покидала своей спальни. Время от времени она, поражая слуг, появлялась словно призрак, молчаливая, больная, с застывшим лицом, едва передвигая ноги, устремив куда-то неподвижный взгляд. Растрепанная, бледная, в пеньюаре, она обходила дом, напуганная неотвратимостью рока, словно рыба, обозревающая края аквариума. Мы с Марией Кораль, разлученные с супругами Леппринсе, потерявшие всякую связь с обществом, оказались замкнутыми в свой мир вежливых отношений и связывавших нас неосязаемых уз. И тогда вдруг все мое существо воспротивилось уготованной мне судьбе. Во мне пробудилась злоба, которую я еще как следует не осознавал, но теперь, по прошествии многих лет, спокойно оглядываясь в прошлое, хорошо понимаю: она явилась следствием постоянно сдерживаемых мною чувств и слишком быстро развеянных аллюзий. С каждым днем мое раздражение возрастало. Я стал груб с Марией Кораль и жестоко, язвительно насмехался над ней. Вначале Мария Кораль делала вид, что ничего не замечает, но потом сорвалась. Обладая живым умом, Мария Кораль не лезла за словом в карман. Мы ссорились по пустякам и ругались до изнеможения. Как-то июньским вечером в ночь праздника Иоанна Крестителя разыгралась драма.

Случилось так, что мы повздорили, и я обрушил на нее все упреки, какие только приходили мне в голову. Я был в страшном гневе и чувствовал свою правоту. Мария Кораль насупилась, глаза ее увлажнились, плечи втянулись. Она походила на нокаутированного боксера. Наконец срывающимся голосом она попросила меня замолчать. Но, должно быть, в меня вселился бес, потому что я ополчился против нее с новой силой. Мария Кораль встала со стула и вышла из гостиной. Я последовал за ней по коридорчикам, но она, пойдя в комнату, заперла дверь на задвижку. Меня это взорвало. Я разбежался и изо всех сил надавил на дверь плечом. Створка треснула, петли соскочили. Мария Кораль стояла у кровати, явно напуганная. Я подошел к ней, обнял и поцеловал. Может быть, для того, чтобы унизить? Кто знает? Она не сопротивлялась, даже не шелохнулась, словно мертвая. Я опустился перед ней на колени и обнял за талию, но колено мое подогнулось, и я свалился. Но тут же мгновенно вскочил. Мария Кораль лежала на кровати, прикрыв веки, тяжело дыша. Если бы я опомнился вовремя, то поспешил бы удалиться из комнаты. Тогда бы козыри были в моих руках. Но я не внял голосу разума, приблизился к кровати и склонился над Марией Кораль, прижав к себе ее желанное тело. Мария Кораль словно окаменела.

— Я уже говорила тебе, если ты захочешь овладеть мной, я не стану сопротивляться, — процедила она сквозь зубы, — но тогда пеняй на себя.

Я отдернул руки и пристально посмотрел на нее.

— Как ты смеешь так говорить? Неужели ничего не изменилось между нами? И за все эти месяцы ни на йоту не поколебалось твое решение?

— Мое нет. А вот твое — кажется, да.

— Как можно быть такой эгоистичной? По-твоему, ты ничем мне не обязана?

— Хочешь предъявить мне счет?

— Нет. Я только хочу, чтобы ты поняла, до какой степени несправедлива ко мне. Я женился, принял твои условия и чту их. Когда ты болела, я заботился о тебе, как добрый муж. В конце концов, ты находишься на моем иждивении. Неужели этого мало?

Мария Кораль приподнялась в кровати, опершись на руки.

— Ты так думаешь? Как можно быть таким идиотом? Ты все еще веришь, что тебе платят за твою работу и помогают по дружбе? Все еще ни о чем не догадываешься?

— О чем я должен догадываться? На что ты намекаешь?

Мария Кораль уткнулась лицом в колени и заплакала так, как не плакала со дня своей болезни.

— О боже, до чего ты глуп, слеп и беспомощен!

И вот что она мне рассказала:

— Все началось с отеля на улице Принсеса, где я выздоравливала после болезни, которая стоила бы мне жизни, не приди ты вовремя. Врач вылечил меня, и я должна была покинуть отель через каких-нибудь несколько часов. И тут явился ко мне Леппринсе, против своего обыкновения один. После довольно долгого вступления он затеял глупый разговор о том, как он одинок, не понят своей женой и разочарован в ней. Что он ненавидит ее и женился только ради денег и стремления завладеть предприятием. Потом он предложил мне вернуться к прошлому, снять для меня где-нибудь квартирку, выделить небольшую ренту. Я отказалась. Жизнь была слишком сурова ко мне в последние годы, и я научилась извлекать выгоду из сделок. Предложение его было великодушным, но ненадежным: Леппринсе человек непостоянный и, кто знает, что взбредет ему в голову через месяц или год. Поэтому я поставила ему свои условия: я отказывалась от денег, квартиры и даже торгового заведения и акций, которые он мне предлагал, а взамен потребовала достойного мужа, с хорошим положением, трудолюбивого. Леппринсе рассмеялся и ответил: «Ну раз так, считай, что дело в шляпе». Вероятно, говоря это, он имел в виду тебя. В голове его созрел неплохой план: ты работаешь на него, содержишь меня, и, таким образом, я достаюсь ему даром. Когда он предложил мне тебя в качестве будущего мужа, мне стало очень любопытно, каков же этот человек, согласившийся на столь постыдную сделку? Я решила, что ты либо циник, либо круглый дурак, либо несчастный, погрязший в долгах. Но мне и в голову не приходило, что ты окажешься влюбленным идеалистом. Когда же я поняла это, мне стало жаль тебя и по сей день я испытывала к тебе даже уважение. При таких обстоятельствах, сам понимаешь, я никогда не могла стать твоей. Все эти месяцы я старалась не омрачать твоего существования и скрывать правду. Но ты заставил меня сегодня признаться тебе во всем. Что мне еще оставалось? У меня было множество мужчин, им нет числа. Мне пришлось бежать из родной деревни, чтобы меня не забросали камнями до смерти. Потом меня подобрали цирковые силачи. За еду и кров, которые они мне давали, я должна была спать с ними по очереди. Сначала с одним, потом с другим. Часто они приходили пьяные и не хотели соблюдать очередности. Нередко они били меня. Затем появился Леппринсе. И еще многие другие. Только с тобой у меня сохранились чистые отношения. Вот почему я поставила тебе определенные условия и плакала тогда на курорте. Моя жизнь превратилась в сплошной ад. Когда ты уходишь на работу, вместе с тобой уходит мой покой. Через несколько минут сюда является Леппринсе с Максом. Иногда он проводит здесь час, а иногда задерживается надолго. Без умолку говорит о себе, своих коммерческих делах, политических планах, а главное — о своем будущем ребенке, которого ждет не дождется. В таких случаях он здесь обедает, проводит сиесту, а потом читает газеты и пишет письма до самого вечера. Даже вызывает сюда секретаря, если ему нужно. Когда он задерживается здесь до вечера и боится, что ты можешь прийти и застать нас вместе, он звонит своим людям и велит им дать тебе какую-нибудь срочную работу. Вот видишь, как все просто, когда имеешь деньги и власть. Думаю, если бы ты все же явился, несмотря на предосторожности, Макс пристрелил бы тебя из пистолета. У этих людей нет сердца.

— А у тебя оно есть? — спросил я.

— Не знаю. Я совсем запуталась.

Я встал и, не проронив ни слова, покинул свое жилище и вышел на улицу. Перед домом, посреди улицы жгли праздничный костер. Слышались взрывы петард, вспыхивали в небе ракеты, играл духовой оркестр, повсюду виднелись нарядно одетые люди; некоторые в маскарадных костюмах и масках. Потрясенный, я брел по городу среди всеобщего ликования, пока не добрал до Рамблас. Набережная походила на огромную танцевальную залу, на арену цирка, на сумасшедший дом. Весельчаки грохотали на все лады трещотками, бубнами, кастаньетами и другими музыкальными инструментами, солдаты водили хороводы, море людских голов в бумажных шапках наводняло все вокруг. Даже дежурные полицейские пели и кидали шутихи под ноги танцующим девушкам. Я шел, глядя на красочное зрелище праздничного города, униженный, оскорбленный, разгневанный, как вдруг чья-то рука опустилась на мое плечо с такой силой, что я едва удержался на ногах.

— Хавиер, это ты! — услышал я чей-то окрик среди оглушительного гвалта.

— Перико Серрамадрилес! — воскликнул я, не сразу признав своего приятеля, лицо которого скрывалось за гротесковым картонным носом.

— Веселишься? — спросил он, глядя на меня покрасневшими глазами и обдав запахом винного перегара.

— Ничего подобного! Если бы ты только знал…

— Что случилось? У тебя такой убитый вид! Да говори же!

— Не стоит портить тебе праздник. Ты здесь с кем-нибудь?

— Да, с веселой компанией, и, честно говоря, там есть несколько модисточек, от которых я кое-чего жду.

Он показал мне на шумную группу цветущих, молоденьких, полненьких девушек, смешно пародирующих канкан: они танцевали, смешно подпрыгивая, задирая юбки до колен и вызывающе вытягивая губки дудочкой.

— Иди к ним, Перико, я не хочу портить тебе праздник.

— Перестань, я найду их потом. Подожди минутку, я только скажу им пару слов.

Он что-то сказал наиболее серьезному из мужчин, послал воздушный поцелуй девушкам и снова вернулся ко мне.

— Ну, а теперь рассказывай все как на духу, Хавиер. Мы ведь были с тобой друзьями, хоть ты и стал сторониться меня в последнее время.

— Да, это верно. Но только давай пойдем в какой-нибудь укромный уголок, хорошо? Я угощу тебя вином.

Мы нашли тихую, полутемную, унылую таверну, где никого не было, кроме двух пьяных в полосатой униформе ветеранов кубинской войны. Крепко обнявшись, чтобы не упасть, они петляли между столами, напевая вполголоса. Мы сели в сторонке и попросили принести нам бутылку вина и два стакана. Выпив первый глоток, я почувствовал тошноту: с самого полдня у меня не было во рту ни крошки. Но по мере того, как вино оседало у меня в желудке, самочувствие мое улучшалось, возвращалась уверенность в себе и даже появилась готовность противостоять ударам судьбы.

— Ах, Перико, — заговорил я, — сегодня мне нанесли смертельный удар.

— Какой же?

— Я узнал, что моя жена путается с другим.

— Твоя жена? Ты имеешь в виду Марию Кораль?

— Естественно.

— И поэтому расстроился?

— По-твоему, этого мало?

Он посмотрел на меня так, словно я свалился с луны.

— Послушай, но… я думал…

— Что ты думал?

— Я думал, ты знаешь, что твоя жена… и Леппринсе…

— Ну, ну, добивай меня!

— Но, Хавиер, об этом знает вся Барселона.

— Вся Барселона! И ты ничего не сказал мне?

— Мы думали, ты знал об этом, когда женился. Неужели ты действительно ничего не знал до сего дня?

— Клянусь жизнью матери, Перико!

— Ну и ну! Эй, парень, подай-ка еще бутылку вина!

Парень принес нам вина, и мы мгновенно осушили бутылку.

— А о том, что произошло в казино, тоже ничего не знал? Об этом даже писали в газете, не называя имен, конечно, хотя и так и без того все было ясно. Разумеется, в левой прессе.

— А что было в казино?

— Я вижу, ты паришь в облаках. Леппринсе публично дал пощечину своей… твоей жене в казино Тибидадо. Она хотела прикончить его ножом, который принесла с собой в кармане. Полиция чуть было не арестовала ее, но в дело вмешался Кортабаньес.

— Быть того не может! А за что ударил ее Леппринсе? Что она ему сделала?

— Не знаю. Из ревности, наверное.

— Стало быть, есть кто-то еще?

— Возможно. Не к тебе же он ее ревновал, прости меня.

— Чего уж там, не церемонься со мной. Раз я стал посмешищем всего города.

— Не стоит преувеличивать, Хавиер. Большинство считает тебя негодяем. Им и в голову не приходит, что ты ничего не знаешь.

— Лучше уж так.

Пьяные уже перестали петь и громко храпели, лежа на полу. На улице по-прежнему царило веселье. Перико положил мне руку на плечо.

— Я плохо думал о тебе, Хавиер, прости.

— Тебе незачем извиняться передо мной. Ты сослужил мне добрую службу. Я предпочитаю слыть негодяем, а не круглым дураком.

— Плюнь! Всегда можно найти выход из любого положения.

— Но только не из моего.

— Утро вечера мудреней. Давай-ка устроим сегодня грандиозную попойку. Как ты на это смотришь?

— Давай! Что еще мне остается!

— Тогда хватит болтать. Плати и пойдем развлекаться. Присоединимся к моим дружкам. Вот увидишь, компания феноменальная…

Я заплатил, и мы покинули таверну. Расчищая себе путь локтями, мы пробирались сквозь толпу: Перико впереди, я — за ним. Время от времени он оглядывался назад и делал мне знак, чтобы я не отставал. Наконец мы добрались до мрачного дома на улице Арксг-де-Санта-Эулалия. Подъезд оказался открытым, и мы проникли внутрь. Зажгли спичку и, преодолевая крутые, узкие стертые ступеньки, стали подниматься по лестнице. Не знаю, сколько времени продолжалось наше восхождение, сколько поворотов мы сделали и сколько спичек извели, пока достигли асотеи[28], слабо освещенной японскими фонариками и украшенной бумажными гирляндами. Здесь собрались друзья Серрамадрилеса: семеро мужчин и четверо женщин. С нами — ровно дюжина. Мужчины уже осоловели от выпитого вина, зато женщины вошли в раж и, когда мы появились, набросились на нас, схватили за руки, за фалды пиджаков и потащили танцевать.

— Девочки, девочки, — хохотал Перико, — как же вы собираетесь танцевать без музыки?

— А мы будем напевать, — закричали «девочки» и загорланили каждая на свой лад, подпрыгивая, бегая и заставляя Перико вертеться волчком. Одна из них обняла меня за талию, крепко прижалась губами к моему подбородку и, заглянув в глаза, спросила:

— Ты кто?

— Я — самый главный рогоносец Барселоны.

— Ты шутник! А как тебя зовут?

— Хавиер. А тебя?

— Грасиела.

Грасиела ухаживала за мной по-матерински. Поила из бутылки, словно принца из молочного рожка, а потом укачивала на своих упругих грудях. Один из дремавших на полу мужчин подполз к нам и сунул руку под юбку Грасиелы, но она отбрыкнулась от него, словно от назойливой мухи. Грасиела ни на минуту не переставала смеяться, и ее хорошее настроение передалось мне. Склонившись к пьяному, я сорвал с его лица маску и увидел невзрачное, жалкое лицо сорокалетнего мужчины, который силился улыбнуться своим беззубым ртом.

— Какие упругие ножищи, да? — сказал я, чтобы не молчать.

— Да уж, — ответил он, показывая туда, где покоилась его рука, которая, как я полагал, впивалась в упругую голень. — И какая панорама проглядывается! Ну-ка, ну-ка.

Я улегся рядом с пьяным, и мы оба заглянули под юбку Грасиелы. Но ничего не увидели, кроме черного купола, заполненного роскошными тенями.

— Меня зовут Андрес Пуиг, — представился он.

— А меня Хавиер. Я — самый главный рогоносец Барселоны.

— Очень любопытно.

— Вы проведете ночь здесь? — спросила Грасиела, которой надоели обследования.

— Моя жена удивительное существо: у нее со мной ничего… Понимаете? Ничего.

— Ничего, — повторил за мной пьяный.

— Зато с другими… знаете, что у нее с другими?

— Ничего.

— Все.

— Вот здорово! Познакомьте меня с ней.

— Нет ничего проще. Хоть сейчас.

— Сейчас я не в состоянии. Так пьян, что не в состоянии…

— Ерунда, приятель. Моя жена воскрешает даже мертвых!

— Ну-ка, ну-ка, расскажите, это интересно.

И я рассказал ему, как познакомился с Марией Кораль: она работала в кабаре, в самом отвратительном кабаре на свете. Выходила на сцену голая, разукрашенная большими, разноцветными перьями. Два силача подбрасывали ее в воздух и ловили, срывая после каждого ее пируэта по перу. А под конец представления она оставалась совсем облаженной.

— Совсем, совсем?

— Я же сказал, совсем.

— Вот здорово! Должно быть, хороша птичка!

— Почему я вам все это рассказываю?

В ту ночь, помню, я оспаривал у Андреса Пуига, пьяного, пальму первенства в своих ухаживаниях за Грасиелой и одержал победу. Помню, что после некоторых колебаний она поддалась моим уговорам и дерзким поползновениям и пригласила к себе домой, но я почему-то не принял ее приглашения. Помню, что допивал остатки вина из всех бутылок подряд и не переставал болтать, пока наконец не угомонился.

Вернулся я домой на рассвете, хотя и был полон решимости никогда больше туда не возвращаться, но ноги сами собой привели меня к родному очагу. Я возвращался довольный, насвистывая веселую мелодию, но когда сунул ключ в замочную скважину, почувствовал губительные пары, заставившие отпрянуть в сторону. Потом уже я понял, что меня спас от верной смерти большой картонный нос, все еще закрывавший мое лицо. В ужасе кинулся я вниз по лестнице, но тут же опомнился, повернул назад, сделал глубокий вдох и ринулся в квартиру. Почти теряя сознание, я продвигался вперед, с трудом различая предметы в густом мареве, заполнявшем помещение. Мне недоставало воздуха. Я добрался до окна и кулаком выбил стекло. Но этого оказалось недостаточно. Тогда я побежал по коридорам к окну напротив и тоже выбил стекло в окне, чтобы устроить сквозняк. Затем перекрыл газовый кран и бросился в комнату Марии Кораль. Она пластом лежала в той самой ночной рубашке, которая была надета на ней в ту памятную первую ночь на курорте. И во мне всколыхнулись далекие, горестные воспоминания.

Однако было не до воспоминаний. Я завернул Марию Кораль в простынь, схватил на руки, ослабевшие после попойки, с трудом слез вниз по лестнице и вышел на улицу. Свежий утренний ветерок немного взбодрил меня. Я метался по пустынным улицам в поисках извозчика. На перекрестке тлели догорающие угли костра. И вдруг из-за поворота, разрывая густой утренний туман, поднимавшийся от порта к горам, появилось ландо, запряженное двумя белыми лошадьми. Я окликнул кучера, и коляска остановилась. В ответ на мое сбивчивое объяснение, что мне нужно срочно попасть в больницу, что речь идет о жизни и смерти человека (тут я показал на Марию Кораль, все еще надеясь, что она жива), кучер согласился подвезти нас. В карете сидел вразвалку мужчина в плаще и цилиндре.

— Садитесь спокойно, он спит как убитый, — сказал кучер, кнутом указывая на своего хозяина.

Я забрался в коляску, положил Марию Кораль на переднее сиденье, а сам пристроился рядом со спящим сеньором, бесцеремонно потеснив его: случай требовал от меня решительности. Кучер ударил хлыстом лошадей, и ландо рванулось с места. Сеньор открыл глаза и уставился на мой картонный нос.

— С попойки?

Я показал на Марию Кораль, завернутую в простыню. Сеньор в плаще и цилиндре задержал на ней свой взгляд, и его одутловатое лицо скривилось в понимающей усмешке. Он подтолкнул меня локтем и сказал:

— Неплохой тючок, старик, — и снова погрузился в сон.

VII

Прошло только два часа с тех пор, как я расстался с Перико Серрамадрилесом, но нам суждено было снова встретиться при еще более странных обстоятельствах. Я дожидался в коридоре больницы врача, а Перико попал туда, разбив голову при падении с лестницы в пьяном виде. Голова его была забинтована, лицо опухло от ушибов, изменившись до неузнаваемости. Мы сидели на скамейке, курили оставшиеся у него сигареты, смотрели в окно на восход солнца, слонялись по коридору, коротая часы, исполненные физических и душевных страданий.

— Я даже завидую тебе в чем-то, Хавиер. Твой эмоциональный накал делает жизнь не такой однообразной и противной.

— Пока этот эмоциональный накал, как ты изволил выразиться, доставляет мне только одни страдания. Я искренне убежден, что мое положение не из завидных.

— Но даже зная то, что с тобой произошло, я охотно поменялся бы с тобой местами. Конечно, все это пустая болтовня. Что тебе на роду написано, того не изменишь, даже если это нам не по душе…

— Ничего не поделаешь, приходится с этим мириться…

Молодой врач в белом халате, забрызганном кровью, проходивший мимо нас, спросил:

— А вы что здесь делаете?

— Я разбил голову, — объяснил Перико Серрамадрилес.

— Но, по-моему, вам уже оказали помощь, не так ли?

— Как видите.

— Тогда идите домой. Здесь вам не казино.

— Сейчас, доктор.

— А вы что разбили? — обратился он ко мне.

— Ничего. Моя жена пострадала от несчастного случая, и я жду результатов осмотра.

— Хорошо, можете остаться, но не путайтесь под ногами у санитаров с носилками. Ну и ночка! И это называется праздником Иоанна Крестителя.

Он удалился, бранясь и строя недовольные гримасы.

— Придется идти, — сказал Перико. — Я позвоню тебе потом, узнаю, как дела. Держись!

— Ты даже не представляешь, как я тебе благодарен за все.

— Оставь, дружище, и заходи к нам в контору.

— Обязательно. Как там Кортабаньес?

— Ничего.

— А Долоретас?

— Ты ничего не знаешь? Она серьезно больна.

— Что с ней?

— Не знаю. Ее лечит какой-то столетний эскулап. Если он ее не доконает, будет просто чудо.

— На какие же средства она живет, если не работает?

— Кортабаньес время от времени посылает ей немного сентимов. Ты бы навестил ее. Она будет очень рада. Ведь она относилась к тебе как к сыну.

— Обязательно зайду, честное слово.

— Прощай, Хавиер, желаю счастья! Я всегда к твоим услугам, можешь на меня рассчитывать.

— Спасибо, Перико, я никогда не забуду то, что ты для меня сделал.

Перико Серрамадрилес ушел, и время потянулось медленно. Но вот появился врач и пригласил меня в кабинет.

— Как ее самочувствие, доктор?

— Она спаслась чудом, но пока еще в очень тяжелом состоянии. Ей необходим хороший уход и забота. Есть болезни, перед которыми медицина бессильна, все зависит от воли пациента. Это именно такой случай.

— Я готов сделать все, что необходимо.

— Скажите откровенно, вы убеждены, что она не хотела покончить с собой?

— Абсолютно убежден, доктор.

— У нее нет причин для волнений? Вы не ссоритесь между собой?

— О, нет, доктор. Еще не прошло года, как мы поженились.

— И тем не менее, насколько я понял, этой ночью вы веселились вне дома и оставили ее одну, не так ли?

— У нее болела голова, а я не мог не пойти на вечеринку, куда нас пригласили. Нам очень не хотелось расставаться, но мы не ссорились. Я уверен, это просто несчастный случай. Невероятный, признаю, но ведь несчастные случаи всегда таковы.

Доктора позвали. Он должен был оказать помощь другим пострадавшим, и разговор сам собой оборвался. В полдень явился Макс.

— Сеньор Леппринсе интересуется здоровьем сеньоры.

— Скажите сеньору Леппринсе, что моя жена чувствует себя хорошо.

Я возблагодарил бога за то, что у него хватило такта самому не прийти в больницу, но при этом подумал, что он мог бы выбрать для этой цели другого посланника.

— Сеньор Леппринсе говорит, что все расходы возьмет на себя.

— Сейчас мне не до этого! Что еще?

— Ничего.

— Тогда оставьте меня одного, пожалуйста, и передайте сеньору Леппринсе, что если будут какие-нибудь новости, я уведомлю его.

— Ясно.

В последующие дни мне ничего не было известно ни о Леппринсе, ни о его людях. Только сеньор Фольятер зашел ко мне на несколько минут, принес небольшую коробку шоколадных конфет, рассказал, что все служащие предприятия молят бога о скорейшем выздоровлении Марии Кораль. Но все это было уже позже. А в то утро, когда солнце взошло уже довольно высоко, меня снова пригласил в кабинет врач и спросил, не хочу ли я видеть Марию Кораль. Я сказал, что хочу. Предупредив меня, чтобы я с ней не разговаривал, он провел меня в палату, освещенную проникавшими туда сквозь окна солнечными лучами. Палата с высокими потолками, узкая и длинная, походила на вагон поезда. В ней двумя рядами выстроились кровати, на которых покоились больные. Мертвую тишину нарушали печальные стоны, вздохи, всхлипы. Мы прошли сквозь двойной ряд кроватей, и доктор показал мне на одну из них. Приблизившись, я увидел Марию Кораль: кожа ее пожелтела, став почти зеленой, руки лежали поверх простыни, напоминая лапки мертвой птицы. Дышала она с трудом, прерывисто. От волнения у меня сдавило горло, и я дал понять доктору, что хочу уйти. Уже в коридоре он сказал мне:

— Сейчас вам лучше всего отправиться домой и попытаться уснуть. Выздоровление ее будет медленным и потребует от вас немало сил.

— Мне бы хотелось побыть тут. Я не буду мешать.

— Я вас понимаю, но вы нуждаетесь в отдыхе. Сделайте это ради нее.

— Хорошо, доктор. Я оставлю вам помер своего телефона. Звоните в любое время.

— Не беспокойтесь.

— И спасибо за все.

— Я лишь выполняю свой долг.

В моей жизни, полной предательства и лжи, этот великодушный человек был маяком среди мрачного моря.

При виде пустой квартиры у меня сжалось сердце. Я обошел комнаты, прикасаясь к предметам, которые вызывали в моей памяти отдельные события, напоминая о разных мелочах, и спрашивал себя, что же теперь с нами будет, какой неожиданный поворот произойдет в нашей жизни? И с горечью размышлял о том, что могло побудить Марию Кораль к самоубийству. Немного вздремнув — сон был коротким и беспокойным, — я в тот же вечер снова явился в больницу. Там все оставалось по-прежнему: те же пустынные коридоры, те же врачи, обменивавшиеся короткими репликами, те же монашки, скользившие по тенистой галерее с подносами, уставленными пузырьками и медикаментами. Однако лишенная прежней сутолоки, больница приобрела присущую ей академичность и строгость. Врача я застал в кабинете. Он сообщил, что Мария Кораль чувствует себя лучше, и позволил мне навестить ее, попросив при этом, чтобы я действовал на нее благотворно и поднял ей настроение. Я вошел в палату и нерешительно приблизился к своей жене. Мария Кораль лежала с закрытыми глазами, но не спала. Я окликнул ее, она взглянула на меня и слабо улыбнулась.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я почти шепотом.

— У меня большая слабость и очень неприятное ощущение в желудке, — ответила она.

— Доктор говорит, что ты скоро поправишься.

— Я знаю. А ты как?

— Хороню. Только ты меня здорово напугала.

— Ты еще никак не придешь в себя, да?

Я опустил глаза, чтобы она не увидела слез, невольно навернувшихся мне на глаза. Но тут же вспомнив, что должен поднять ей настроение, решил сострить.

— В этом месяце счет за газ будет стоить нам целого состояния.

— Ради бога, не вспоминай про газ! Как ты можешь?

— Прости, я пошутил.

— До шуток ли нам теперь?

— Доктор сказал…

— Оставь его в покое. Что он может знать! Мы должны поговорить с тобой о более серьезных вещах.

— Да?

Мария Кораль снова приуныла, и я встревожился. Но она тут же взяла себя в руки и, пристально посмотрев на меня взглядом умирающей, спросила:

— Хавиер, ты меня любишь?

К моему великому удивлению, поскольку я считал, что у меня на этот счет сохранились те же сомнения, что и год назад, — сомнения, которые так шокировали Перико Серрамадрилеса, когда я сообщил ему о том, что женюсь — слова вырвались сами собой:

— Да, я всегда любил тебя. Любил с первого взгляда, а теперь люблю еще сильнее и буду любить всю свою жизнь, как бы ты ко мне ни относилась.

Мария Кораль вздохнула, закрыла глаза и прошептала:

— Я тоже люблю тебя, Хавиер.

Дверь палаты открылась, и доктор направился к нам с явным намерением прекратить свидание. Я поспешил проститься с Марией Кораль.

— До свидания. Завтра я приду пораньше. Принести тебе что-нибудь?

— Нет, у меня все есть. Ты уже уходишь?

— Приходится. Сюда идет доктор.

Его приближение положило конец нашему прощанию, чему я очень обрадовался, так как меня стало лихорадить от волнения.

— Нашей больной пора отдохнуть, сеньор Миранда. Завтра приходите. Милости просим.

— Не тревожьтесь за меня, доктор, — проговорила нам вслед Мария Кораль. — Теперь я выздоровлю окончательно.

Очутившись на улице, я облегченно вздохнул. Наконец-то Мария Кораль сказала мне правду. И вместе с тем я испытывал какое-то смутное беспокойство.

Здоровье Марии Кораль шло на поправку. Настроение у нее было прекрасное, и вскоре врач позволил ей встать с постели и гулять по саду, который окружил больницу. Погода стояла теплая, в ясном голубом небе не было ни единого облачка. Во время наших спокойных прогулок по саду мы говорили о пустяках, стараясь избегать интимных тем из нашего прошлого. После посещения Максом больницы мы ничего не слышали о Леппринсе. Перико Серрамадрилес время от времени звонил мне домой по телефону и интересовался нашими делами. Однажды, когда мы собирались на прогулку, явился доктор и сообщил, что здоровье Марии Кораль вполне удовлетворительно и завтра ее выпишут из больницы.

— Радуйтесь, сеньора, — сказал доктор с самыми лучшими намерениями. — Завтра вы вернетесь домой и сможете возобновить свою прежнюю жизнь.

Как только мы остались одни, она сразу же почувствовала себя хуже. Лицо ее омрачилось.

— Что ж нам теперь делать, Хавиер? — спросила она.

— Не знаю. Что-нибудь придумаем. Верь мне, — ответил я, желая ее успокоить, хотя и разделял ее страхи. С того дня, как Мария Кораль попала в больницу, я не выходил на работу, приближался день получки, а денег у нас не было. Что делать? Мы молча шли по аллеям, окаймленным забором и клумбами. Больные в колясках робко раскланивались с нами. Внезапно Мария Кораль остановилась передо мной.

— У меня есть идея!

— А ну выкладывай.

— Мы эмигрируем в Соединенные Штаты.

— Эмигрируем?

— Вот именно: соберем пожитки и махнем туда.

— А почему именно туда?

— Я слышала много чудес об этой стране. И всегда мечтала туда поехать. У молодежи там большое будущее. Можно заработать много денег, там полная свобода, делай что хочешь, никто тебя не спрашивает, кто ты, о чем думаешь, откуда приехал.

— Но, милая моя, в Штатах говорят по-английски, а мы с тобой не знаем по-английски ни слова…

— Чепуха! Там полно иммигрантов со всех стран. К тому же мы поедем туда не читать лекции, да и язык можно выучить, разве не так?

— Конечно, можно. Но что я там стану делать, не зная языка?

— Ты можешь пасти скот!

— Пасти скот? Какая чушь!

— Ну хорошо, не обязательно пасти скот, можно делать что-нибудь другое. Знаешь что? Ты станешь учить язык, пока не овладеешь им как следует, а я тем временем буду работать за двоих. Я могу выступать со своим старым акробатическим трюком.

— Ну уж нет!

— Не будь смешным! Ведь это же замечательно! Мы могли бы поехать в Голливуд, я бы устроилась там на работу: снималась бы в боевиках и детективах акробаткой или наездницей. Ты тоже стал бы киноактером. Для этого вовсе не надо говорить на каком-то языке.

Я прыснул от смеха, представив себя киноактером в широкополом сомбреро, скачущим верхом на коне по степи, под градом пуль.

— Я слишком некрасив для этого, — возразил я.

— Подумаешь! Том Микс тоже не блещет красотой, — парировала Мария Кораль с самым серьезным видом.

Ее так вдохновила эта идея, что мне не хотелось ее разочаровывать. В ту ночь, один, в пустой квартире, я долго размышлял, взвешивал, прикидывал до самого рассвета, но ничего не придумал. Днем я заехал за Марией Кораль и привез ее в извозчичьей карете. Квартиру я украсил цветами, но ее мучили воспоминания, повергая в печаль. Она легла в постель, приняла успокоительное, прописанное ей врачом, и крепко проспала до самого вечера.

Вечером нас навестил Перико Серрамадрилес. Он принес букет гвоздик, старался держаться непринужденно, но разговор никак не клеился. Я понимал, что происходит с моим приятелем, но не пришел ему на помощь, по опыту зная, что все мои усилия в этом смысле окажутся тщетными. Я вспомнил, какое неотразимое впечатление произвела на меня Мария Кораль, когда я увидел ее впервые в кабаре. Порочная, таинственная атмосфера кабаре, окружавшая ее, пробуждала в несчастной неодолимое желание предаться чувственным наслаждениям, стараясь угодить толстосумам. Перико Серрамадрилес, слишком неискушенный в подобных вещах, лишенный цинизма, который приходит с опытом, наверное, не отважился разрушить эту преграду, смалодушничав, совсем пал духом, не в силах противостоять легенде, превращенной в реальность. Встреча была короткой и натянутой. Прощаясь с ним, я уже знал наперед, что мы больше никогда не увидимся. Вернувшись в комнату, я под влиянием того впечатления, которое Мария Кораль произвела на моего приятеля, посмотрел на нее, словно на запретный плод, недоступный бедному помощнику адвоката, а припасенный на десерт богачам, таким, как Леппринсе. Я был раздражен, Мария Кораль кипела от гнева.

— Что с твоим другом? Почему он смотрел на меня, как на редкое насекомое? — спросила она.

— Он очень застенчив, — ответил я, не желая причинить ей боль.

— Ты хорошо знаешь, что дело не в этом, — проговорила она. — Я внушаю ему страх.

Я хотел сказать: «И мне тоже», но промолчал. В подобные минуты я чувствовал себя укротителем, который, входя в клетку со львами, понимает, что никто не посмеет войти туда вместе с ним, и хорошо сознает, что рано или поздно ему могут откусить голову. Но жребий был брошен, как сказал бы Кортабаньес, и оставалось лишь ждать, чем все это кончится.

Спустя несколько дней после визита к нам Перико Серрамадрилеса я, пресытившись сиденьем дома, решил навестить Долоретас и сказал об этом Марии Кораль. Она не возражала:

— Иди, а я посижу дома, если ты не против. Я еще очень слаба. Только не задерживайся долго.

Долоретас жила на улице Камбиос Нуэвос в мрачном, неприглядном доме, насквозь пропахшем мясом, овощами я горохом, с узкой, темной лестницей, ржавыми перилами и обшарпанными стенами. Я постучал в дверь и увидел, как кто-то изнутри приоткрыл глазок.

— Кто там? — послышался тоненький голос.

— Друг Долоретас: Хавиер Миранда.

— Сию минуточку, сеньор.

Дверь отворилась, и я вошел в унылую, пустую прихожую. Мне открыла молодая, тучная женщина. Одной рукой она придерживала края передника, в котором лежали гороховые стручки.

— Простите, что я в таком виде, я чищу горох.

— Не извиняйтесь, сеньора, я очень признателен вам.

— Видите ли, я соседка Долоретас и часто составляю ей компанию, пока готовлю еду.

Говоря это, она повела меня по коридору к квадратной комнате, видневшейся в глубине. Посредине комнаты стояло кресло и стол с миской, наполненной горохом, а рядом, на газете, сложенной вдвое, громоздилась куча гороховой кожуры. Долоретас сидела в кресле, укутанная в одеяло, несмотря на жару. При виде меня глаза ее ожили.

— Ах, сеньор Хавиер, как любезно с вашей стороны, что вы вспомнили обо мне.

Она говорила с трудом: правая сторона ее лица была парализована.

— Как ваше здоровье, Долоретас?

— Совсем никудышное, дружок. Сами видите.

— Не надо отчаиваться, вы еще повоюете в конторе.

— Не надо меня утешать, сеньор Хавиер. Я никогда больше не вернусь в контору. Посмотрите, что со мной стало. — Я молчал, не зная, что сказать, потому что, несмотря на искренность моих слов, она действительно выглядела очень плохо. — Я молю бога только об одном: «Господи, пошли мне доброго здоровья… Пошли мне доброго здоровья, раз уж ты лишил меня всего остального». Но, видно, богу угодно послать мне последнее испытание.

— Нет, нет, Долоретас, это несправедливо. Вы поправитесь, обязательно поправитесь.

— Мне всегда не везло. Ведь я лишилась родителей еще маленькой девочкой и прошла через множество невзгод…

Соседка машинально очищала гороховые стручки, равномерно покачиваясь всем своим тучным телом. На улице смеркалось, и как это часто бывает летом в приморских городах, с наступлением сумерек атмосферное давление повысилось и жара стала еще более удушливой. Легкое пощелкиванье стручков напоминало отдаленный жалобный стрекот кузнечиков.

— Потом все наладилось, — продолжала Долоретас. — Я познакомилась с Андреу. Самым добрым человеком из всех, кого мне довелось встретить в жизни. Мир праху его! Мы поженились. Оба были молоды, хороши собой, наслаждались жизнью, пользовались всеобщей любовью. Простите, что я говорю вам все это, и не подумайте, что я выжившая из ума старуха… Андреу не был барселонцем. Он приехал сюда учиться, а когда мы с ним познакомились, женился на мне и остался здесь жить. Работа не страшила его. Он был полон сил, но не имел никаких связей. Вот тогда-то он и подружился с парнем по имени Пеп Пунткеет. Андреу в нем души не чаял, и оба они впряглись в работу, словно волы. У Пепа повсюду имелись дружки, и, делая то одну работу, то другую, они неплохо зарабатывали. Мне он не нравился, и я не раз предупреждала мужа: «Вот увидишь, Андреу, вот увидишь, этот Пеп не доведет тебя до добра». Но бедняжке Андреу хотелось заработать побольше денег, чтобы я ни в чем не нуждалась. Как и следовало ожидать, Пеп оказался негодяем: он одурачил моего мужа, как последнего простофилю, впутав его в какие-то грязные махинации, и, забрав с собой деньги, скрылся, едва фортуна изменила им. Андреу остался один, преследуемый врагами. «Вот видишь, Андреу, вот видишь». «Не волнуйся, дорогая, мы выпутаемся из долгов, и все образуется». Андреу был слишком добрым и бесхитростным. Как-то вечером… как-то вечером я готовила ужин, зная, что он придет голодный. Но проходили часы, еда остыла. А потом пришли сеньоры; они оказались из полиции. Стали расспрашивать меня, а потом сказали: «Идемте с нами, сеньора, ваш муж в больнице». Когда мы туда пришли, бедный Андреу уже умер. Мне объяснили, что произошел несчастный случай, но я уверена, что его убили дружки Пепа.

Долоретас плакала. Соседка вытерла ей слезы.

— Не надо вспоминать об этом, сеньора Долоретас, о тех пор уже прошло столько времени.

Но Долоретас по-прежнему плакала.

— Ах, пресвятая божья матерь! В жизни гораздо больше страданий, чем радостей! Радости пролетают мгновенно, а страдания тянутся вечность… — проговорила соседка.

— Я знаю, — сказала Долоретас, — что вы женились, сеньор Хавиер, на очень хорошей, благородной девушке. Желайте ей добра, берегите ее и молите бога, чтобы он сохранил ей здоровье и жизнь. Молите бога, чтобы вашей жене не пришлось столько страдать, сколько мне.

Я ушел от Долоретас подавленный. Меня угнетала даже темнота. Я остановился у пивного ларька и выпил коньяк, размышляя над словами Долоретас. Ее история была обычной историей многих барселонцев.

Мария Кораль посмотрела на меня так, словно я вошел в квартиру на руках.

— Что с тобой, Хавиер? Ты встретил призрака?

— Да.

— Расскажи.

— Это особенный призрак: призрак, воскресший из нашего будущего. Наш собственный призрак.

— Да постой! Объясни толком, без своих адвокатских уловок.

— При чем тут мои уловки, Мария Кораль. Я слишком удручен, дай мне как следует поразмыслить.

И оставив ее с открытым ртом, я заперся у себя в комнате (из-за ее болезни мы все еще спали порознь), просидев там до самого ужина. Мария Кораль была в плохом настроении из-за допущенной мною бестактности. Я высказал ей все, что думал: мы живем, не имея твердой почвы под ногами, в мире хищников, мы не можем выжить, рассчитывая только на собственные силы. Вот-вот разразится кризис, положение в стране напряженное, безработица растет. Мы не можем позволить себе ринуться в эту разбушевавшуюся стихию, пытаясь удержаться в этом бушующем море на шатком стволе наших добрых намерений. Необходимо все как следует взвесить, обуздать наши романтические порывы, чтобы не сделать опрометчивого шага. Мы должны твердо стоять на ногах, Мария Кораль, очень твердо. Говоря все это, я думал прежде всего о ней, а не о себе. Она должна была понять меня. Я знал о жизни многое такое, о чем она даже представления не имела по своей молодости…

Но Мария Кораль не дала мне договорить. Она отшвырнула от себя тарелки и столовые приборы, вскочила, опрокинув стул, посинев от негодования, дрожа от ярости. Даже в ночь накануне праздника Иоанна Крестителя, когда мы с ней поссорились, она не была в таком гневе.

— Я все поняла, можешь не продолжать. Почему я тебе поверила? Почему раз в жизни поверила мужчине?

Она заплакала и бросилась вон из столовой, но я схватил ее за руку.

— Да успокойся, дай мне договорить.

— Нет, не надо… Я все хорошо поняла, — прошипела она, глядя на меня с ненавистью. — Ты такой же, как Леппринсе… только у него есть деньги, а ты — нищий пигмей.

Она вырвалась из моих рук, вышла из комнаты, хлопнув дверью с такой силой, что показалось, будто взорвался снаряд, и заперлась у меня в комнате (ее дверь по-прежнему была сломана), отказываясь выйти оттуда, несмотря на все мои мольбы.

На следующий день я отправился на работу. Я шел, надеясь, что взрыв ярости Марии Кораль постепенно утихнет и мы окончательно решим все наши проблемы, как вдруг увидел лимузин Леппринсе, который проехал мимо меня в противоположном направлении. Я остановился и проводил его взглядом: он затормозил у подъезда моего дома, и из него вышло два человека, которых я тут же узнал, несмотря на довольно большое расстояние. Это были Леппринсе и Макс. Лимузин, управляемый шофером, развернулся и снова проехал мимо меня. Наших проблем больше не существовало; ибо проблемы перестают существовать, если они неразрешимы. А в данном случае вместо проблем существовала неотвратимая реальность. С разбитым сердцем продолжал я свой путь.

Возвратясь вечером домой, я не застал Марии Кораль. Я лег в постель, не поужинав, и курил одну сигарету за другой, пока не услышал шагов в прихожей. Судя по ее нетвердым шагам — Мария Кораль натыкалась на мебель и бесстыдно икала, — я понял, что она сильно пьяна. Лелея слабую надежду вернуть утраченное счастье хотя бы частично, я встал и направился к ней в комнату. Но дверь, починенная кем-то, была заперта на задвижку и не поддавалась. Я ласково позвал:

— Мария Кораль, открой, это я, Хавиер!

— Не пытайся войти, дорогой, — сказала она насмешливо и расхохоталась, — я здесь не одна.

Я побледнел. Неужели она говорит правду? А может быть, только делает вид? Я наклонился, чтобы заглянуть в замочную скважину, но кто-то сильно стукнул меня по спине. Я обернулся и увидел перед собой Макса: стоя посредине коридора, он направлял на меня дуло своего пистолета.

— Терпеть не могу шпионов! — прошипел он язвительно.

Я вернулся к себе в комнату и стал ждать. В течение нескольких часов, которые показались мне вечностью, в коридоре раздавались шаги Макса, в спальне — смех и болтовня Марии Кораль, а за стеной недовольное ворчание добропорядочных соседей. Потом я уловил шум в прихожей. Я представил себе раздетую жену, которая провожала любовника на лестничной площадке… Наконец сон одолел меня и мне приснился Вальядолид и отец, который провожает меня маленького первый раз в школу.

Со следующего дня жизнь наша потекла так же, как до памятной ночи накануне праздника Иоанна Крестителя, с той лишь разницей, что теперь мы вели себя, словно актеры на сцене театра, без смены декораций, разыгрывая друг перед другом спектакль, фальшь которого была совершенно очевидна. Первые две недели эти позорные сцены продолжались довольно часто, хотя я больше не сталкивался с Максом. И они, и я действовали очень осмотрительно в этом смысле. Но постепенно попойки становились реже, не такими продолжительными и бурными, пока, наконец, не свелись к одному разу в неделю; Леппринсе явно сдавал. Я почти ежедневно навещал Долоретас, нередко засиживаясь у нее допоздна, отчасти потому, что хотел быть подальше от трагического фарса, который разыгрывался у меня в доме, а отчасти потому, что мои беды в сравнении с ее несчастьями казались мне не такими уж страшными. Так длилось все лето, до середины сентября, пока вдруг однажды все не изменилось.

Поздно вечером я возвращался домой, предчувствуя, что меня ждет какая-то неожиданность. И не ошибся. Дверь в квартиру оказалась не запертой на ключ. Я решил, что Мария Кораль вернулась раньше обычного, и окликнул ее из передней. Никто не отозвался. В столовой горел свет, и я направился туда. Каково же было мое изумление, когда я увидел там Леппринсе. Он выглядел усталым, даже больным. На лице его залегли глубокие морщины, глаза ввалились.

— Входи, — сказал он.

— Вы ждете Марию Кораль?

Леппринсе горько улыбнулся и взглянул на меня с той иронией и нежностью, с какой посмотрел три года назад, когда я, будучи еще совсем юным, едва с ним познакомившись, спросил спьяну: «Сеньор Леппринсе, кто убил Пахарито де Сото?»

— Неужели ты считаешь меня настолько бестактным, Хавиер? — спросил он.

— В таком случае, чем я обязан вашему приходу?

— Ты прекрасно знаешь, раз я пришел к тебе, значит, у меня есть на то серьезная причина.

Я испугался самого страшного и изменился в лице. Заметив мое волнение, Леппринсе вялым жестом успокоил меня.

— Не пугайся, случилось совсем не то, что ты думаешь.

— А что именно?

— Мария Кораль сбежала.

Я молчал, растерянный, не зная, как мне реагировать — радоваться или огорчаться.

— И вы пришли сообщить мне об этом? — проговорил я, но слова мои прозвучали неискренне, а голос дрогнул, выдав мое беспокойство. Леппринсе и на сей раз выбрал точную мишень и бил без промаха.

— Что вам нужно от меня? — спросил я наконец.

Леппринсе достал из кармана серебряный портсигар а предложил сигарету незнакомой мне марки. Мы молча курили, пока он снова не заговорил:

— Ты должен найти ее и вернуть.

Он погасил сигарету, едва раскурив, скрестил пальцы и уткнулся взглядом в пол.

— И как же, по-вашему, я моту это сделать, если не знаю, куда она уехала?

— Зато я знаю.

— Тогда зачем вы обращаетесь ко мне?

— Сам я не могу.

— Почему же?

— Она сбежала с Максом.

Я опешил.

— Не может быть!

— Сейчас у нас нет времени для объяснений. Слушай меня внимательно.

Он взял с пола портфель, открыл его, достал оттуда револьвер, коробку с патронами и сложенный листок. Револьвер и коробку он положил на край стола, а листок развернул, тщательно разгладив ребром ладони.

— Принеси лампу, бумагу и карандаш.

Я пошел к себе в комнату и принес оттуда торшер, которым пользовался, читая по ночам. Было жарко. Леппринсе снял с себя пиджак, я последовал его примеру. Наши головы сблизились под лампой. Леппринсе ткнул пальцем в точку на карте.

— Здесь Барселона, видишь? С одной стороны от нее Валенсия, с другой — Франция. Мадрид в этом направлении, ясно? Погоди-ка, лучше я поверну карту. Или нет, встань рядом со мной.

VIII

Шум мотора вдруг стих, и голову мою заполнила пустота. Всю ночь он тарахтел у меня в ушах с той самой минуты, как я покинул Барселону и погнался за беглецами. По расчетам Леппринсе, я должен был настичь их этим же утром. Мария Кораль и Макс не имели собственных средств передвижения и, вынужденные отправиться в путь либо поездом, либо в кабриолете, либо в двуколке, никак не могли миновать Серверы. Я же в отличие от них ехал на машине, той самой машине, вождение которой в совершенстве освоил еще со времен наших весенних воскресных прогулок.

«При въезде в Серверу увидишь гостиницу из красного кирпича, названия которой я не помню. Макс не минует ее. Если они не успели туда приехать, подожди их».

Каким образом Леппринсе был известен маршрут в таких деталях? Несколько раз я задавал ему этот вопрос, но он только отмахивался от меня:

— Сейчас не время для объяснений, слушай и записывай.

Уже в какой раз я заглянул в свою записную книжку: остановиться в гостинице и ждать. Быть начеку.

Я сунул за пояс револьвер, который дал мне Леппринсе, стараясь по возможности скрыть под пиджаком, и направился к гостинице. Первые утренние лучи открывали передо мной громаду города, возвышающегося на утесе. Вокруг стояла тишина, безоблачное небо предвещало знойный день. Подойдя к зданию, я остановился и, прижавшись к стене, осторожно заглянул в запотевшее окно. Внутри виднелся большой зал с длинной стойкой в глубине. Стулья, перевернутые вверх ножками, были уложены штабелями поверх столов. За металлическим прилавком возился мужчина, по своей комплекции и движениям никак не походивший на Макса. Я толкнул дверь я вошел.

— Добрый день, сеньор. Я вижу, вы встали с утра пораньше, — приветствовал меня мужчина за стойкой.

— Вернее, не ложился со вчерашнего вечера, — ответил я.

Мужчина не прекращал своего занятия; он расставлял тарелочки и клал на каждую из них пиалу и ложку.

— Так что вам подать — ужин или завтрак?

— Какой-нибудь бутерброд и кофе с молоком.

— Придется подождать. Кофе еще не готов. Присаживайтесь, отдыхайте, у вас очень усталый вид, — предложил мне мужчина.

Я сел у окна. Отсюда хорошо просматривался весь зал, а через окно виднелась дорога, петлявшая среди фруктовых деревьев от горной цепи Монсеррат. То, что я пересек эти крутые отроги ночью, было для меня настоящим подвигом. Нервы мои напряглись до предела, и теперь, когда я дал им некоторое послабление, перед глазами у меня все приятно поплыло.

— Сеньор… сеньор! Вот ваши бутерброды и кофе.

Я вздрогнул со сна и инстинктивно схватился за револьвер. Мужчина поставил мне под нос чашку с дымящимся напитком. Я заснул прямо ничком на столе, положив голову на руки.

— Очень сожалею, что так напугал вас.

— Я спал?

— Наверное.

— И долго?

— Четверть часа, не больше. Почему бы вам не подняться в комнаты наверху и не поспать? Вы едва держитесь на ногах.

— Мне надо ехать дальше.

— Простите, что вмешиваюсь в ваши дела, но это неблагоразумно. Вы ведь на машине?

— Да.

— В таком состоянии нельзя садиться за руль.

Я отпил несколько глотков кофе с молоком. Горячий напиток немного взбодрил меня.

— Мне надо ехать.

Мужчина насмешливо взглянул на меня.

— Должен предупредить вас, что Макс и его девчонка уехали отсюда три часа тому назад.

— Как вы сказали?

— Макс и его девчонка, наверное, уже далеко отсюда. Вам предстоит долгий путь. Выспитесь и догоните их завтра.

Он повернулся ко мне спиной и, направляясь к прилавку, пробурчал:

— К чему такая спешка?

— Послушайте, откуда вам известно, что я ищу Макса и девчонку?

— Вы ведь посыльный сеньора Леппринсе, да?

— А вы кто?

— Я его друг. И незачем хвататься за револьвер, если бы я хотел причинить вам зло, я давно уже мог бы это сделать.

Он был прав. К тому же теперь не время было разгадывать тайны.

— Куда они направились?

— Как куда? Разве у вас не записан их маршрут?

— Записан.

— Тогда зачем спрашиваете? Кончайте завтрак, а я пойду приготовлю вам постель.

Глаза у меня слипались.

— Автомобиль… — пробормотал я.

— Я поставлю его на стоянку и заправлю бензином. Когда вы проснетесь, сможете сразу отправиться за ними в погоню. Ну как, согласны?

— Согласен… спасибо.

— Меня не за что благодарить. Мы оба служим одному хозяину. Когда вернетесь в Барселону, передайте, что я служу ему верой и правдой.

— Будьте спокойны, обязательно передам.

Едва волоча ноги, я поднялся на второй этаж, где находились комнаты для приезжих, и уснул таким крепким сном, каким не спал уже несколько месяцев. Меня разбудил все тот же мужчина. Я умылся, заплатил по счету и вышел на шоссе. Солнце клонилось к закату. Ослепительной чистоты машина стояла прямо напротив гостиницы. Я сел в нее, попрощался с человеком Леппринсе, включил мотор и тронулся в путь. Я ехал всю ночь и прибыл в Балагер в полдень.

«В Балагере на конечной остановке двуколок спросишь, где найти дядю Бурильяса».

Конечная остановка представляла собой открытую площадку, устланную, словно ковром, навозом, на краю которой возвышалось большое строение из необожженного кирпича. Туда я и направился. Солнце палило нещадно, и я, став легкой мишенью для этого полуденного стрелка, поспешил как можно скорее добраться до дома, который служил одновременно конторой, стойлом и залом ожидания для путников. Двери были заперты, и на них висела табличка: TANCAT[29]. Я услышал, как бьет копытами лошадь, и обошел здание вокруг. Кто-то подковывал першерона в конюшне. Снаружи стояла двуколка, привязанная цепью к толстому металлическому кольцу в стене. Я приблизился к кузнецу: коренастому, угрюмому старику, но он даже не удостоил меня взглядом. Я подождал, пока он закончит работу.

— Вы дядя Бурильяс?

Старик ввел першерона в стойло и запер дверцу. В руках он держал молот.

— Per qui demana?[30]

— Вы дядя Бурильяс?

— Нет.

— Где я могу его найти?

— Vagi a la merda. No ho sepas![31]

И он направился к конторе. Я последовал за ним на почтительном расстоянии, чтобы быть недосягаемым для молота.

— Вы не заметили, пришла двуколка из Серверы? — снова спросил я.

— No hi ha tartanes, es tard, — и он указал на вывеску. — No sap llegir? Tancat[32].

— Я вижу, что их здесь нет. Я спрашиваю, не приходила ли она из Серверы?

— No hi ha tartanes, no hi ha cavalls, no hi ha res. No mempenyi?[33]

Он вошел в контору и запер за собой дверь. Табличка на двери закачалась у меня перед глазами. Я побрел по улицам Балагера, опасаясь какого-нибудь подвоха со стороны Макса. После не очень долгих, но бесплодных поисков мне повстречалась вереница ребятишек с воспитателем во главе. Воспитатель показался мне человеком серьезным, и я обратился к нему:

— Прошу прощения, вы не знаете дядю Бурильяса?

Воспитатель недовольно посмотрел на меня.

— Впервые слышу это имя, кабальеро, — ответил он, проходя мимо меня. Какой-то мальчуган незаметно отстал и сказал мне:

— Поищите его в таверне Хорди.

Я разыскал таверну и спросил о дяде Бурильясе у хозяина.

— Хуан, тебя спрашивает какой-то сеньор.

Коренастый здоровяк в темно-лиловой шапочке с кисточкой, какие носят обычно в этой провинции, поднялся из-за стола, покинув шумную компанию игроков, резавшихся в домино.

— Что угодно сеньору?

— Я от Леппринсе.

Человек в шапочке погладил подбородок, посмотрел на меня в упор, опустив взгляд вниз, потом снова посмотрел на меня в упор.

— От кого?

— От сеньора Леппринсе.

— От Леппринсе?

— Да, от Леппринсе. Вы дядя Бурильяс, не так ли?

— Конечно, кто же еще.

— И знаете сеньора Леппринсе?

— Да, я ему служу.

— Тогда почему вы спрашиваете?

Он снова повторил ту же игру глазами, а затем, хитро прищурившись, проговорил:

— Ладно, сеньор Леппринсе, пошли на улицу.

Я последовал за ним. На улице он снова стал смотреть то на меня, то в землю.

— Как подвигаются дела моего кума? — поинтересовался он наконец.

— Хорошо, — ответил я, чтобы как-то поддержать разговор.

— Вот уже шесть лет, как они хорошо идут, — опять засмеялся он. — Если бы они шли плохо, я здорово погорел бы.

— Дело движется понемногу, но я постараюсь ускорить его, как только приеду. У вас есть для меня новости?

Он сразу стал серьезным. Потом засмеялся и смеялся довольно долго. Снова стал серьезным и сказал:

— Они были здесь. Макс и эта девчонка. Хотели найти какой-нибудь транспорт или двуколку, но у них ничего не вышло.

— Так они здесь?

— Нет, уехали.

Его слова перемежались бесконечным смехом, и так как он мог говорить и слушать только в нормальном состоянии, то наш разговор мог затянуться до бесконечности.

— На чем же они уехали?

— На машине.

— На машине?

— Да.

— На чьей?

— Электры.

— А кто она такая?

— Да это не человек, — снова засмеялся он. — Здесь так называют электростанцию. Они уехали на инженерной машине. Должно быть, к электростанции.

— К Тремпу? — спросил я, вспомнив наставления Леппринсе.

— Может, и дальше, до Виельи. У них большая черная машина. Если поедете за ними, будьте осторожны, сеньор Леппринсе. Дорога очень опасная, если свалитесь в пропасть, разобьетесь насмерть.

— Спасибо, учту.

— Делайте как знаете, да только не забывайте о том, что говорил вам кум.

— Когда они уехали?

— Совсем недавно.

— Ночью или утром?

— Не знаю.

Я поторопился уйти, чтобы не дать волю своему гневу. Несколько минут спустя я снова был в пути. Вскоре, как и предсказывал дядя Бурильяс, шоссе сильно сузилось и углубилось в ущелье, проделанное рекой в скале. Шоссе бежало по самой кромке пропасти, на огромной высоте, над черными, мутными водами, описывая ломаные линии, и действительно ехать было очень опасно. После полудня, усталый, голодный, одеревеневший, я увидел водохранилище Тремп. Солнце пекло немилосердно. Поставив машину в тени деревьев, я разделся и искупался в холодной воде. Мотор сильно перегрелся, и я решил дать ему передохнуть, а заодно и себе. Растянувшись под сенью ивы, я уснул. Когда я проснулся, солнце уже село. Я направился к электростанции. Несколько рабочих подтвердили, что машина компании действительно проезжала здесь, но не остановилась, а, по всей вероятности, направилась либо в Ла-Поблу-де-Сегул, либо в Сорту, а может быть, и в Виелью.

Я поужинал и поехал дальше. Ночь была темной, температура воздуха резко снизилась. Когда взошла луна, я увидел снег, сверкавший на вершинах гор. И хотя холод пробирал меня до костей, я решил ехать без остановок, так как мотор в холодную погоду не перегревался. Машина разваливалась на ходу: переднее крыло едва держалось, запасное колесо укатилось вниз, автомобильный рожок едва держался на одном винтике и ударял о ветровое стекло, тормоза плохо слушались, когда я на них давил, а внизу по-прежнему чернел стремительный поток.

К утру я подъехал к незнакомому селению. У самого въезда возвышался большой дом из сероватого камня, огороженный забором, на котором была прибита доска, а на доске заглавными буквами написано название той самой электростанции, где служили инженеры, о которых упоминал дядя Бурильяс. Я остановил машину и, выйдя из нее, вошел в калитку. В саду мужчина поливал растения. Я спросил у него, не проезжала ли здесь черная машина, принадлежавшая компании. Он ответил, что машина стоит в гараже, а инженеры отдыхают. Я попросил разрешения повидать их. Одного из них разбудили, и он вышел ко мне. Я представился ему, ссылаясь на Леппринсе, и с пристрастием расспросил.

— Да, мы действительно привезли сюда немца с его женой. Очаровательная пара. Что? Нет, мы приехали недавно, часа два назад. Они, должно быть, где-то здесь. Они собираются в Виелью, а может быть, дальше, точно не знаю. Они почти не разговаривали с нами. Вежливые, но очень сдержанные. Нет, не думаю, чтобы они сразу же уехали. Из этого селения можно выбраться только на дилижансе, который идет из Паскуас в Рамос, или же нанять мулов. Жена немца, по-видимому, больна, поэтому мы их и прихватили. Так что вряд ли они сразу же отправятся в дорогу. Это все, что я могу вам сказать. Повторяю, мы почти не разговаривали. Нет, нет, вы меня ничуть не потревожили. Я всегда к вашим услугам.

Поставив машину так, чтобы Макс не смог ее найти, я вошел в селение, стараясь не обратить на себя внимание его обитателей. Маленькое, но очень живописное село, расположенное в небольшой, но малоплодородной долине, с редкой растительностью, было со всех сторон окружено высокими горами — местами скалистыми, местами заросшими деревьями и покрытыми вечными снегами.

Село было маленьким и насчитывало не более сотни жителей, перепись которых затрудняла постоянные переезды населения в город. В одноэтажных мрачных домах с толстыми стенами и покосившимися, узкими, как щелки, окнами дымили трубы.

Но пройти незамеченным мне не удалось. На меня сразу же устремились взоры любопытных, гревшихся на солнышке. Их я и расспросил обо всем, что меня интересовало. Они сказали, что пара иностранцев поселилась у дядюшки Виролета, комнаты которого пустовали, потому что дети его переехали жить в Барселону.

— Теперь все уезжают туда работать. Здесь остались только мы, старики. Компания хорошо платит рабочим в Барселоне, и молодежь не хочет тут жить.

Мне хотелось подробнее разузнать у них о Максе и Марии Кораль.

— Сеньора выглядела совсем больной, — заявили они единодушно, — поэтому они здесь задержались. Сеньор хотел немедля продолжать путь, но сеньора наотрез отказалась. И так как мы присутствовали при этом разговоре, то посоветовали им отдохнуть в нашем селении пару деньков. Здешний климат очень полезный.

Я поинтересовался у них, не найдется ли в селе еще один дом, где бы я мог снять комнату. Они отвели меня к сеньоре Кларе — старушке, которая разводила кур прямо в столовой своего маленького домика. Сеньора Клара согласилась сдать мне буквально за бесценок комнатушку со скошенным потолком, куда мне поставили диван. Я спросил, где можно умыться, и мне принесли таз, кувшин с водой и квадратное зеркало. Взглянув на себя, я увидел, что щеки мои ввалились, небритый подбородок заострился, а под глазами залегли синяки. Меня стало знобить, поднялась высокая температура, и я лег в постель. Обливаясь потом, я проспал весь день и всю ночь. Сеньора Клара дала мне куриного бульона, свежих яиц, сухарей и вина. Во сне меня мучили кошмары. Проснулся я здоровым, но омраченным тяжкими видениями, которые терзали меня во сне и предсказывали мне насильственную смерть.

Дорожные происшествия и последовавший за ними упадок духа мешали мне составить дальнейший план действий и даже представить себе нашу будущую встречу. Но поскольку я не хотел пускать дело на самотек, то все утро строил самые безрассудные планы, прекрасно понимая, — хотя и не желал себе в том признаться, — что все они нелепы и в действительности я не представляю, как буду вести себя и что говорить. Однако вскоре после полудня к нам в дом явился парень в лохмотьях и спросил меня. Его впустили. Он передал, что сеньора иностранка хочет видеть меня. И тут я повял, что страшусь не столько встречи с Максом, сколько с Марией Кораль. Я оделся, проверил, на месте ли мой револьвер и есть ли пули в обойме. Удостоверившись в том, что еще не разучился им пользоваться, я направился вслед за парнем к дому дядюшки Виролета, провожаемый взглядами любопытных, которые к тому времени, наверное, уже были в курсе дела и ждали кровавой, драматической развязки.

Дом дядюшки Виролета примостился на узенькой, тенистой улочке, ответвлявшейся от площади, куда вклинились церковь, консистория и небольшая казарма гражданской гвардии. Зеваки остались на площади, а я свернул на пустынную улочку и быстро зашагал по ней, прижимаясь к стенам и пригибаясь всякий раз, когда проходил мимо окон. Я спокойно дошел до нужного мне дома. Ничто не нарушало сельской безмятежности. Я еще раз оглянулся назад, словно искал поддержки или намеревался бежать. Но помощи ждать ни от кого не приходилось и пути к отступлению не было: никто, кроме меня, не мог разрешить этого дела, а потому действовать предстояло мне самому и по своему усмотрению. К тому же зеваки, по всей видимости, не собирались вмешиваться: они удобно расположились под сенью колоннады на площади, не спеша скручивали сигары и время от времени направляли себе в рот струю вина из длинного носика стеклянного кувшина.

Двери дома дядюшки Виролета были приоткрыты. Я толкнул их и увидел длинный полутемный коридор. Отпрянув в сторону, я ждал несколько секунд, затаив дыхание. Ничего не произошло. Я снова заглянул в дверь: коридор по-прежнему пустовал. В глубине его виднелась узкая полоска света. Я вошел в дом и, прижимаясь к стене, стал осторожно преодолевать то расстояние, которое отделяло меня от полоски света. Приблизившись, я увидел еще одну приоткрытую дверь, толкнул ее и прижался к стене. Ничто не нарушало тишины. Я заглянул внутрь, и передо мной открылось помещение, где, казалось, не было ни души.

— Кто-нибудь здесь есть? — спросил я.

— Хавиер, это ты?

Я узнал голос Марии Кораль.

— Да, это я. Макс с тобой?

— Нет, он вышел и вернется не скоро. Входи, не бойся.

Я вошел и сразу же почувствовал прикосновение к виску дула пистолета. Чья-то рука мгновенно обезоружила меня. Мария Кораль плакала в углу, уткнувшись головой в колени.

— Бедный Хавиер… Ах, бедный Хавиер, — всхлипывала она.

Мария Кораль оставила меня наедине с Максом. Макс сел за стол и предложил мне тоже сесть. Я подчинился. Наемный убийца сунул свой пистолет за пояс, а мой положил на стол так, чтобы я не мог до него дотянуться. Затем снял с головы котелок, расслабил на шее галстук и попросил у меня разрешения снять пиджак. «Il fait chaud, n’est-ce pas?»[34] Я кивнул. Действительно, было очень жарко. Пока он снимал пиджак, я внимательно разглядывал его: хорошо выбритое лицо с розовой кожей не носило никаких следов усталости, чего никак нельзя было сказать обо мне. Он выглядел таким чистеньким и свеженьким, словно только что принял ванну. Макс поймал мой взгляд и улыбнулся.

— Etes-vous fatigué, monsieur Miranda?[35]

Я признался, что устал, а он опять улыбнулся и показал мне на горы, которые виднелись за окном.

— Qu’il fait du bien, le plein air![36]

Наступила напряженная пауза. Наконец он прервал молчание.

— Прошу прощения, что мне пришлось прибегнуть к столь не спортивному методу, но я не имел другого выхода. Сейчас я объясню вам почему. Прежде всего вы не должны упрекать Марию Кораль за то, что она заманила вас сюда столь постыдным образом. Не согласись она на это, ее ждали бы еще большие неприятности. Как вы понимаете, я мог бы и не прибегать к столь… tricherie honteuse[37]. При желании мне ничего не стоило бы убить вас в упор или из-за угла à tout bout de champ[38]. Как только мне сообщили в Сервере, что вы пустились за нами comme on dit? poursuite[39]. То есть стали преследовать нас. Почему я этого не сделал? Сейчас узнаете. Во-первых, я совсем не тот, за кого вы меня принимаете. Как видите, я безупречно владею испанским языком, хотя до сих пор тщательно скрывал это. Я не классический tueur à gages[40]. Действуя по чужой указке, я тем не менее не лишен здравого смысла и считаю себя добрым au fond[41]. Обстоятельства помимо моей воли вынудили меня к выбору столь печальной профессии, о чем я очень сожалею, хотя должен признаться, что не так уж плохо справлялся со своей работой. Однако роль наемного убийцы никогда не была мне по душе, что же касается лично вас, то я не только не питал к вам неприязни, но, напротив, относился к вам с симпатией. Это все, что касается меня. Что же касается Марии Кораль, то поверьте, она всего-навсего невинная жертва обстоятельств и вы не вправе осуждать ее. Простите, что вмешиваюсь в ваши affaires du cœur[42], я редко позволяю себе это и обещаю впредь не касаться больше в нашем разговоре столь щекотливого вопроса. Но, возвращаясь к фактам, скажу en l’espèce[43], что причина нашего бегства носит не эмоциональный характер, как вы, вероятно, полагаете, а чисто рассудочный и вполне объяснимый.

Он смолк, пригладил растопыренными пальцами свои белокурые, прямые волосы и закрыл глаза, словно пытался поймать нить своих мыслей.

— Начнем с того, что Леппринсе утаил от вас правду. Вернее, не сказал всей правды. И сейчас я вам открою то, что он скрыл. Леппринсе признан… en faillite[44]. Как это по-испански? Банкрот? Вот именно, банкрот. Нет, пока еще не официально, хотя в финансовых кругах это известно. Завод не выпускает продукции, товар ржавеет, кредиторы преследуют его, а банки отвернулись от фирмы. Но рано или поздно все станет известным, и тогда Леппринсе погиб. Без денег, без связей, а уж если говорить до конца, то и без меня, его дни сочтены. Кто ненавидел его en silence[45] на протяжении многих лет, воспользуются этим, чтобы наброситься на него и уничтожить. А таких, доложу я вам, совсем немало. Не могу сказать, чтобы я одобрял их, но понять их можно. Леппринсе любил издеваться над слабыми и причинил много ела. И то, что ему приходится теперь расплачиваться за это, только справедливо. Но не будем уклоняться от главной темы.

Он снова смолк. На площади зазвонили церковные колокола. Вдали залаяла собака. Небо побагровело, горы приняли грозные очертания.

— Вполне естественно, месье, что при сложившихся обстоятельствах Мария Кораль и я пытаемся спастись, поскольку мы оба наиболее etroitement[46] связаны с Леппринсе. Наши поступки можно было бы считать deloyales[47], если бы не существовало главного фактора в наших отношениях, c’est à dire[48] денег. Потерпев полный крах, Леппринсе, разумеется, станет думать о себе, а не обо мне, и позаботится о l’epanouissement[49] своей супруги, а не Марии Кораль, которая, не сочтите мои слова за дерзость, — это всего-навсего констатация фактов, — не может опереться на вас. Без Леппринсе и проданного с молотка предприятия вы вылетите в трубу. Вот почему мы решили бежать. И если бы не эта внезапно decouverte de la groussesse[50] Марии Кораль, мы давно бы уже были за пределами границы и стали бы для вас недосягаемы. Теперь ситуация изменилась, она не может ехать верхом на лошади. Вот почему мы заманили вас сюда. А совсем не для того, чтобы ссориться и напрасно проливать кровь. Мы можем договориться мирно, тем более, что сопротивление ваше теперь n’a pas de sens[51].

Он кончил говорить, и довольно долго длилось молчание. Я старался найти выход из положения, принимая во внимание те доводы, которые только что привел мне в качестве аргументов наемный убийца. Волнующее любовное похождение завершалось здесь, за столом, холодным сговором.

— И чем же я могу вам помочь? — спросил я.

— Вы дадите нам свой автомобиль.

— Не проще ли вам отнять его силой?

— Надо полагать, вы стали бы оказывать сопротивление. И тогда дело приняло бы очень неприятный оборот.

— Только не говорите мне, что вы питаете отвращение к подобным делам.

— О, вы меня не так поняли. Речь идет о мирном соглашении. Я не намерен убивать вас. Хотя нисколько не сомневаюсь в том, что Леппринсе послал вас в погоню за нами в надежде, что я вас убью. Впрочем, сейчас не время для объяснений. Вы дадите нам машину или нет?

— А почему, собственно, я должен вам ее дать? — спросил я.

— Ради нее, — ответил Макс, — si vous l’aimez encore[52].

Когда шум мотора затих вдали, я встал и покинул дом дядюшки Виролета. На площади все еще торчало несколько зевак: остальных разогнала скука. Наиболее терпеливые все еще дожидались и теперь смотрели на меня с бычьим спокойствием и вместе с тем презрительно, осуждая за то, что я сорвал желанное для них представление, и сожалея, что миновала для меня опасность.

Вернувшись в дом сеньоры Клары, я лег на диван у себя в комнатушке и, куря сигареты, долго размышлял о своей жизни и обо всех перипетиях, которые теперь заставляли меня начать все заново, когда мне стало больше лет, но осталось меньше иллюзий и не было никаких перспектив. Мне вспомнились слова Кортабаньеса: «Жизнь… это сплошная карусель, она кружится и кружится, до тошноты, а потом… высаживает тебя в том самом месте, где… ты на нее взошел».

Мои размышления внезапно были прерваны криками, доносившимися с улицы. Вскоре ко мне явился тот самый парень в лохмотьях, который несколько часов назад приходил с поручением от Марии Кораль. Он пришел очень взволнованный, а за ним толпой ввалились односельчане.

— Сеньор, сеньор, идемте скорее!

— Что случилось?

— Жандармы везут сюда вашу машину. Идемте скорее!

Я пулей выскочил из дома. Все жители селения собрались на шоссе, держа в руках фонари. Все ближе и ближе вырисовывались в темноте едва различимые контуры. Когда они достигли первых фонарей, я увидел двух жандармов в треуголках, в плащах и с ружьями за спиной, которые толкали перед собой, придерживая на подъеме, машину Леппринсе. Я приблизился к машине: за рулем в неестественной позе сидел Макс с бледным, как мел, лицом. Руки его безвольно повисли, рубашку покрывали пятна крови. Очевидно, он был мертв.

— Жандармы убили иностранца, — услышал я.

Вместе со всей свитой я дошел до казармы. И там после недолгого ожидания пожилой, худощавый капрал с подвитыми усами рассказал мне о том, что произошло.

— Два жандарма, патрулируя по ущелью, увидели автомобиль, выезжавший отсюда, — он указал на приоткрытые ворота со стороны темной улицы, которая в данную минуту была совершенно пустынной. — Они крикнули: «Стой!» — и машина остановилась. Они подошли к машине и увидели двух человек: этого покойника и женщину.

— Что стало с женщиной?

— Дайте мне договорить. Это очень важно. Жандармы потребовали у них документы, как положено по закону, но каково же было их удивление, когда они увидели, что покойный — прошу вас это учесть — выхватил из-за пояса револьвер, собираясь выстрелить. Естественно, жандармы отреагировали должным образом и выстрелили в него из своих ружей.

Капрал снял с головы треуголку и вытер пот цветастым носовым платком. Появился рядовой и почтительно доложил:

— Вот «Уголовный кодекс», который вы просили.

Капрал положил треуголку на стол и достал из кармана очки в проволочной оправе.

— Клади сюда, Хименес. Этот сеньор — владелец автомобиля. Я беру у него показания. Потом я вызову всех вас.

Рядовой поднес руку к треуголке и ретировался, пятясь спиной к двери. Капрал водрузил на нос очки и стал листать «Уголовный кодекс».

— Взгляните сюда, сеньор Миранда, здесь черным по белому написано: «Нападение и сопротивление властям». Вы это видите не хуже меня, верно? Я не хочу никаких осложнений.

— Да, я вижу. Но вы не объяснили мне, каким образом вашим жандармам удалось остаться целыми и невредимыми после нападения на них.

Капрал закрыл «Уголовный кодекс» и воспользовался им как наглядным пособием.

— Смотрите, у иностранца были револьверы малого калибра. Чтобы выстрелить поверх дворцы автомобиля, ему надо было высоко поднять руки, — он выставил палец поверх «Кодекса». — Жандармы были вооружены и выстрелили быстрее и точнее сквозь кузов. — Он положил «Уголовный кодекс» рядом с треуголкой и заключил: — Этот иностранец, наверное, был наемным убийцей из города.

— А где женщина, которая ехала с ним? — снова спросил я.

— То, что произошло с ней, самое невероятное во всей этой истории. Смотрите, у дороги с одной стороны скалистая гора, с другой — пропасть, — теперь «Уголовный кодекс» превратился в шоссе. — Так вот, когда жандармы разрядили свои ружья, женщина вскочила на спинку заднего сиденья и прыгнула в пропасть.

— О, боже!

— Подождите, самое удивительное впереди. Жандармы заглянули вниз, думая, что она разбилась, но не обнаружили там никаких следов. Она испарилась.

— Слава богу! — воскликнул я и объяснил капралу: — Она цирковая акробатка.

— Значит, ей удалось соскользнуть со скал, как козе. Но так или иначе, зря она совершила столь геройский поступок. И скоро вернется, если еще жива.

— Почему вы так решили?

— На ней легкое платье, а здесь тепло только пока светит солнце, по ночам очень холодно. К тому же она сбросила с себя туфли перед тем, как спрыгнуть вниз, мы нашли их на заднем сиденье автомобиля. Чувствуете, чувствуете, как холодает?

Я посмотрел сквозь зарешеченное окно казармы. Дул ледяной ветер, и мне показалось, что со стороны гор донесся волчий вой.

— В этих краях водятся волки?

— Если верить словам местных жителей, водятся. Сам я ни разу не видел их, — равнодушно ответил капрал. — Ну, а теперь, если не возражаете, запишем ваши показания.

Я старался отвечать как можно уклончивее. Впрочем, для этого мне не приходилось делать особых усилий. Я действительно не знал ни фамилии Макса, ни сколько ему лет, ни откуда он родом, ни каких-либо других сведений относительно его личности. Что же касается Марии Кораль, то тут я, надо сказать, покривил душой, заявив, что ничего о ней не знаю: мне хотелось превратить ее в неопознанную жертву. Капрал со своей стороны не настаивал. Видно было, что вся эта история ему неприятна. Пользуясь этим, я сказал ему на прощание:

— Если найдете женщину, обращайтесь с ней поделикатнее. Она еще несовершеннолетняя.

Капрал похлопал меня по плечу.

— Вы, барселонцы, никогда ни в чем себе не отказываете.

Всю ночь я провел в ожидании Марии Кораль, сидя на крыльце перед домом сеньоры Клары, но настало утро, а цыганка не возвращалась. Среди дня я решил позвонить по телефону Леппринсе и посоветоваться с ним. Как я и предполагал, ни в одном доме селения телефона не оказалось, и я отправился в контору электростанции в надежде на то, что мне помогут инженеры.

Однако мои надежды не оправдались. На тропинке, которая вела от шоссе к зданию компании, я наткнулся на группу рабочих; они преградили мне путь.

— Куда вы идете? — спросил один из них.

— В контору позвонить.

— Нельзя. Контора закрыта.

— Закрыта? Сегодня? Почему?

— Забастовка.

— Под угрозой жизнь человека.

— Очень сожалеем, но забастовка есть забастовка.

— Разрешите мне хотя бы попытаться.

— Хорошо, проходите.

Они пропустили меня, но все оказалось напрасным. У железной ограды патрулировала группа бастующих рабочих, вооруженных металлическими кольями и другими предметами, которыми можно нанести тяжелый удар. Но вокруг все было спокойно. Я подождал: на меня никто не обращал внимания. Спустя некоторое время из здания вышло человек двенадцать. По меньшей мере двое из них имели ружья, а на шее у всех были повязаны красные платки. Те, кто стоял снаружи ограды, открыли им ворота. Вскоре появился черный автомобиль инженеров, битком набитый людьми, точно трамвай. Он выехал за ворота на шоссе и устремился в сторону Барселоны. Рабочие вошли в здание и заперли за собой двери. Какое-то время я бежал за машиной, делая знаки, чтобы она остановилась, но меня, разумеется, никто не заметил.

Я вернулся в селение и пошел в казарму жандармерии. Капрал уже ушел. Я попросил разрешения послать телеграмму.

— Телеграф не работает. Забастовщики отключили электричество, — сказал мне жандарм.

— Есть какие-нибудь новости о девушке?

— Нет.

— Вы, наверное, предпримите рейд в горы?

— Не надейтесь. У нас полно мороки с этой забастовкой. Пока вроде бы все спокойно, но посмотрим, что будет через несколько часов. Если кончится вся эта заварушка, может, тогда и пойдем в горы.

— А как по-вашему, долго это продлится?

Рядовой пожал плечами.

— Кто знает? А вдруг это революция.

В полдень мы похоронили Макса. Пользуясь тем, что местные власти не проявляли интереса ни к чему, кроме забастовки, я добился того, чтобы Макса похоронили вместе с его револьверами, решив, что туда, куда отправляются мертвые, он должен попасть со своим оружием. Когда засыпали могилу землей, появилось несколько забастовщиков с поднятыми вверх красным флагом и знаменем анархистов. Они склонили их в честь Макса. Я спросил, почему они это делают, и они ответили, что не знают, кем он был, но им вполне достаточно того, что его убили жандармы.

IX

Прошло пять дней после смерти Макса, а Мария Кораль так и не вернулась. Потеряв всякую надежду на содействие жандармов, занятых забастовкой, я прибег к небескорыстной помощи местного невежественного крестьянина, и мы отправились с ним в горы. За то, что он взялся служить мне проводником, он потребовал у меня что-нибудь «из золота», и я отдал ему свои часы. Но должен сказать, справедливости ради, что сделка эта была обоюдомошеннической, поскольку часы были из позолоченной меди, а он, пользуясь тем, что я не ориентируюсь в здешних краях, водил меня вокруг да около села, не углубляясь в дебри и малодоступные места. Тем временем сельский кузнец отремонтировал автомобиль Леппринсе. Сделал он работу кое-как, а содрал с меня втридорога, сославшись на то, что «в связи с забастовкой работать приходилось по ночам, да и то рискуя головой». Так что я заплатил за штрейкбрехерство и за то, что довел до полного морального разложения и без того разложившегося элемента.

О том, что проводилась забастовка, можно было судить лишь по кое-каким деталям, поскольку кроме электростанции здесь не было никаких промышленных предприятий, где можно было бы прекратить работу. На здании электростанции развевались знамена анархо-синдикалистов, а на площади были расклеены портреты Ленина.

Рабочие каждый день собирались возле таверны и часами торчали там, греясь на солнышке, сообщая друг другу новости и обсуждая революционные события, происходившие в других населенных пунктах. Под вечер они устраивали митинги, на которых социалисты и анархисты поносили друг друга, а потом все вместе шли к церкви и, прервав проповедь священника, обвиняли его в ростовщичестве, растлении малолетних и в наушничестве. В таких случаях, как я заметил, жандармы предпочитали отсиживаться в казарме, наблюдая за происходящим из окна, беря на заметку имена бунтовщиков и ораторов, составляя объемистый отчет, который рядовые писали с ошибками, помарками и кляксами под диктовку капрала.

Обо всем, что происходило в селе, я узнавал уже вечером, вернувшись после бесплодных поисков в горах, совершенно разбитый, окоченевший от холода, в разодранной рубашке, исцарапанный шипами ежевики, осипший от того, что беспрерывно звал Марию Кораль, распугивая своим криком зайцев. Наконец, устав искать иголку в стоге сена и, пользуясь тем, что кузнец устал возиться с моим автомобилем, я решил вернуться в Барселону, а потом, когда все уляжется, снова приехать сюда и организовать более успешные поиски.

Я выехал из селения утром, уверенный в том, что доберусь до Барселоны менее чем за двое суток. Я уже и так задержался на неделю.

Первый день я проехал несколько километров на хорошей скорости, но, достигнув вершины горы, автомобиль вдруг остановился, фыркнул, подпрыгнул и изрыгнул из себя фиолетовые вспышки. Едва я успел выскочить из него и укрыться за ближайшую скалу, как он взорвался. Оставив на дороге обугленные останки машины, я пешком добрел до села, о котором прежде никогда не слышал.

Здесь, казалось, царил великий праздник. На самом деле это была забастовка. Каким образом удавалось этим патриархальным и уединенным общинам одновременно начать забастовку, так и останется тайной. Но судя по тому, что я видел собственными глазами во время своих скитаний и о чем потом читал в газетах, в Каталонии вспыхнула всеобщая забастовка. Разумеется, это не могло не нарушить моих планов: машины, и без того редко ходившие в этих краях, совсем перестали курсировать здесь. По той же самой причине я не мог воспользоваться телефоном, телеграфом или каким-либо другим средством коммуникации. Я вернулся в Барселону только через шестнадцать дней и все это время был полностью изолировал.

Итак, я вошел в праздничное селение, не возбудив ни у кого ни малейшего интереса. Им было не до пришлых людей. Жители селения собрались на главной площади и разучивали «Интернационал». Когда репетиция окончилась, все разбрелись. Я приставал то к одним, то к другим, расспрашивая, как мне добраться до Барселоны. Большинство советовало мне идти пешком по шоссе. Наконец какой-то невзрачный человечек, не согласный с забастовкой, «потому что если хоть на один день прекратить работать, то можно заработать себе чахотку», дал мне напрокат велосипед. Я заплатил ему за две недели вперед и дал расписку, в которой клялся «честью кабальеро» вернуть велосипед.

Я не ездил на велосипеде с детства, поэтому выехал из селения, описывая зигзаги. Однако быстро освоился и, окрыленный успехом, возлелеял надежду в скором времени завершить свои скитания. Но не тут-то было. Селение, где я взял напрокат велосипед, как бы пригвоздилось к нагорью, и поэтому первая часть пути шла вниз по склону. Однако постепенно дорога стала выпрямляться, а через несколько километров устремилась ввысь, к скале. Пируэты мои кончились, но на смену им пришла усталость. Ноги не слушались, я задыхался, пот катился с меня градом. Казалось, я умираю. Наконец, не выдержав, я бросил велосипед и пошел пешком. Дойдя до вершины, я остановился и оглядел с высоты окрестности. Передо мной простиралась скорбная, черноватая лощина, а за ней горы и снова лощины.

Я отдохнул немного и, когда решил, что силы вернулись ко мне, попытался встать. Но не мог пошевельнуться. Ноги не слушались меня, тело болело. Сделав несколько шагов, я рухнул на землю. Мне стало страшно, что здесь может никто не проехать: забастовка практически прервала движение транспорта по дорогам. Со стороны ближнего леса до меня донесся угрожающий вой. Я свернулся калачиком и застыл в ожидании, готовый к той же участи, какая, наверное, постигла Марию Кораль.

Я уже почувствовал первые признаки оцепенения (возможно, воображаемые), как вдруг до меня донесся издалека ни с чем не сравнимый шум мотора. Я вскочил и встал посредине шоссе, собираясь преградить путь любому, кто окажется за рулем, будь то сам дьявол.

Волнистая поверхность земли скрывала от меня машину, но она явно приближалась. Я ждал, затаив дыхание, даже сердце мое, казалось, перестало биться. И вот я увидел на вершине горы старую развалину; она двигалась в мою сторону, отчаянно тарахтя и купаясь в клубах дыма. Ее очертания, вырисовывавшиеся на фоне заходящего солнца, показались мне гигантскими, хотя здесь мог проезжать лишь автомобиль или грузовичок, на котором в те времена перевозился мелкий товар на короткое расстояние. Впереди у него было двухместное, крытое сиденье для шофера и его спутника, а позади — кузов с вертикальными подпорками, к которым крепился брезент или парусина в ненастную погоду.

Когда грузовик подъехал ко мне достаточно близко, я увидел у него по бокам плакаты и прочел: «ДА ЗДРАВСТВУЕТ СВОБОДНАЯ ЛЮБОВЬ!» В машине оказалось семь женщин: одна совсем еще молоденькая, другая пожилая, а все остальные в возрасте от двадцати пяти до тридцати пяти лет. Все, кроме той, которая сидела за рулем, помещались в кузове. Они играли в карты, ели, пили вино и курили дешевые сигареты. Все были сильно накрашены, надушены, в крестьянской одежде с глубоким вырезом и не стыдились выставлять напоказ оголенные до колен ноги. Помню, что самую младшую из них звали Эстрелья[53], а самую старшую — Демокрасия[54].

Грузовик остановился, и мне предложили сесть в кузов. Я кое-как примостился там — места было очень мало, — и грузовик снова пустился в свой утомительный путь. В ответ на мою благодарность за гостеприимство старшая от имени всех заявила, что незачем их благодарить, а тем более унижаться, так как настала свобода и теперь все принадлежит всем, все люди братья и каждый сам себе король.

— Если захочешь есть или пить, скажи нам, и мы постараемся накормить и напоить тебя по мере наших возможностей. А если захочешь потом удовлетворить свою страсть, то можешь выбрать из нас любую.

Откровенно говоря, слова ее меня несколько ошарашили. Я взял у них бутерброд с колбасой и немного вина, но отказался воспользоваться остальной частью их предложения, ссылаясь на свою усталость, что, впрочем, вполне соответствовало истине.

— Прошу вас, не сочтите мои слова за оскорбление, — объяснил я, — но я только что лишился самого дорогого для меня существа на свете.

Все стали выражать мне сочувствие, а та, которую звали Демокрасией, даже осмелилась заявить мне, что в таком случае я могу найти утешение сразу у всех. Но, встретив решительный отпор с моей стороны, они оставили меня в покое.

Между тем грузовик ехал без остановки среди невозделанных полей и красноватых скалистых гор, заросших кустарником. Над нами сгустились сумерки, и те, что играли в карты, убрали колоду и стали петь. Демокрасия и Эстрелья (на мой взгляд, ей было не больше пятнадцати лет) начали посвящать меня в суть своей деятельности. Я не очень хорошо уяснил для себя их объяснения, однако понял, что они отправились в путь, как только началась забастовка, проповедуя свободную любовь словом и делом. Они уже объехали довольно большую часть области и обратили в свою веру немало прозелитов. Мне дали прочесть листок, грубо отпечатанный типографским способом, на одной стороне которого была изображена голая женщина, запечатленная в позе греческой статуи, а на другой написано:

«Бедный труженик угнетается теми, кто богат и не работает, но у мужчины есть средство, хотя и прискорбное, отомстить за то порабощение, которому он подвергается, угнетая в свою очередь доставшуюся ему женщину; а у этой женщины нет никакой возможности излить свою душу, и она вынуждена мириться с голодом, холодом и нищетой, порожденной буржуазной эксплуатацией, и вдобавок терпеть грубую, оскорбительную тиранию мужчины. И это еще женщины счастливые, привилегированные, баловни судьбы, потому что тридцать-сорок процентов всех женщин гораздо несчастнее этих, ибо наше общество устроено таким образом, что оно лишает их права быть женщиной или, что одно и то же, доказать, что они женщины.

О ЖЕНЩИНА! Вот подлинная жертва гнусного общества. Вот истинный объект проповеди благородных апостолов».

— Эти замечательные, возвышенные слова принадлежат одному из учителей анархизма, — сказала хорошенькая Эстрелья, глядя на меня ясными бездонными глазами.

— Своим поведением мы намерены доказать мужчинам, что заслуживаем понимания и равноправия, — поддержала Демокрасия.

Я не знал, что и подумать. Сначала я принял их за самых вульгарных проституток, которые приспособили свое ремесло к духу времени. Но вскоре воочию убедился, что за проведение своих идей в жизнь на практике они не брали денег, разве что принимали еду, вино, сигареты или какую-нибудь мелочь вроде платочка, чулок, букетика цветов или портрета Бакунина. На протяжении всего нашего путешествия я поочередно считал их то комедиантками, то сумасшедшими, то святыми.

Шесть дней нашего пути до Барселоны носили, я бы осмелился сказать, буколический оттенок. Днем мы ехали по сельским местам, ночью спали в стойлах ферм, обитатели которых оказывали нам отеческий прием. Мы спали на соломе, укрывшись одеялами, любезно предоставленными нам хозяевами. Правда, заснуть было не так-то просто, потому что деревенские парни, зная о морали своих гостей, без конца наведывались в нашу общую спальню и поднимали шум.

Но миссионерки свободной любви казались неутомимыми. Наутро, сразу же после завтрака — отменного куска ветчины или колбасы, парного молока и свежего хлеба, — мы снова пускались в путь. Разумеется, я вел теперь машину как бы в благодарность за их доброе отношение ко мне и еду, которой они со мной делились. Но при этом, разумеется, я оставался в стороне от их пропагандистской деятельности. Если вдруг на пути нам попадались забастовщики, мне приказывали притормозить, пассажирки выскакивали из грузовика, вступали в беседу, раздавали листовки со своим воззванием к женщинам, а потом уединялись с мужчинами в кустах, оставляя меня одного или в общество стариков. В дороге я завел множество знакомств и получил изрядную дозу философских наставлений. Вопреки моим ожиданиям, прозелитизм охотно принимался мужчинами, как холостыми, так и женатыми, и к семерым проповедницам свободной любви всегда относились с величайшим уважением и учтивостью.

Наконец мы добрались до Барселоны. Она произвела на меня трагическое впечатление. То, что в сельской местности было раскрепощением и радостью, в городе было насилием и страхом. Отключение электричества погрузило разнородное городское скопище в мрачный лабиринт улиц, где скрывалось любое вероломство и могло неосмотрительно раскупаться любое злодеяние. Если при свете дня город был царством проповедников равенства и братства, то по ночам он превращался в неоспоримое господство нищих, проходимцев и хулиганов. Закрытие магазинов, отсутствие продовольственных товаров, привозимых из сел и деревень, лишили жителей самых необходимых продуктов, и мошенники, пользуясь этим, взвинчивали цены на черном рынке, превращая покупку хлеба в самую настоящую трагедию.

При виде такого Содома и Гоморры я посоветовал проповедницам свободной любви отказаться от своей затеи и вернуться в деревню. Но они ответили мне:

— Мы должны быть вместе с народом.

— Но ведь это не народ, — возразил я, — а всякий сброд. Вы даже представить себе не можете, на что способна эта свора скотов.

После шумного спора они согласились принять мое приглашение и переночевать у меня. Но едва мы подъехали к моему дому, имевшему господский вид, они наотрез отказались воспользоваться этим буржуазным жилищем. Я уговаривал их, просил, отлично сознавая, какие пойдут потом сплетни, оставить у меня хотя бы младшую Эстрелью, но они были неумолимы и уехали, оставив меня на тротуаре. А я смотрел вслед им и видел, как чернота неосвещенных улиц поглотила грузовик вместе с его плакатами и мечтами. Больше я уже никогда ничего не слышал о моих великодушных спутницах.

Два дня я не выходил из дома, питаясь тем, что давали мне соседи. На третий день после моего прибытия в Барселону и на девятнадцатый после отъезда из нее в городе зажегся свет и жизнь стала входить в обычную колею. На земле кружили подгоняемые ветром листовки вперемешку с бурой листвой платанов, оголивших свои ветви и позволявших видеть хмурое небо, где поочередно гремели и сверкали гром и молнии. Извозчики курсировали по улицам, и их кареты сверкали от дождя точно лакированные; газовые фонари отражались в мощенной камнем мостовой; окна были наглухо закрыты ставнями, трубы дымили, а закутанные в плащи пешеходы сменили свою неторопливую, размеренную летнюю походку на быстрый шаг. Молчаливые дети вновь отправились в школы. Маура возглавил правительство, а Камбо стал министром финансов.

Из газет я узнал о смерти Леппринсе.

Пожар до основания разрушил завод Савольты. Во время забастовки там не оказалось никого, кроме француза, и потому не пришлось оплакивать другие жертвы. По той же причине слухи о смерти Леппринсе носили самый разноречивый характер. Одни утверждали, что пожар на заводе начался, когда Леппринсе находился там; другие — что он пытался с несколькими добровольцами погасить пожар и его придавило не то балкой, не то стеной; а третьи приписывали его смерть взрыву порохового склада. На самом же деле никто ничего толком не знал, и все упорно уклонялись от вопросов, которые, на мой взгляд, напрашивались сами собой. Что делал Леппринсе один на заводе? По собственной ли воле он там оказался или речь идет о коварном преступлении, инсценированном потом как несчастный случай? И не был ли Леппринсе насильно приведен на завод и заперт там? А может быть, он уже был мертв, когда там начался пожар? Все эти вопросы так и остались без ответа.

Зато все газеты единодушно отмечали «заслуги великого финансиста» и, превознося в элегических выражениях покойного, умалчивали о том, что предприятие обанкротилось. «Города создают их жители, а возвеличивают иностранцы» («Ла Вангуардия»). «Он был французом, но жил и умер как настоящий каталонец» («Эль Бруси»). «Он был одним из создателей великой каталонской промышленности, символом эпохи, маяком и компасом современности» («Эль Мундо Графико»). И прочие шаблонные штампы. Только газета «Ла Вос де ла Хустисиа» осмелилась выразить свою былую неприязнь к нему, напечатав яростную статью под заголовком: «Собака сдохла, а бешенство продолжается».

В тот же день я отправился в дом супругов Леппринсе. Был хмурый, холодный, дождливый осенний день. Дом стоял, словно погруженный в летаргию, окна наглухо закрывали ставни, сад утопал в лужах, деревца низко сгибались под напором ветра. Я постучал. Дверь слегка приоткрылась, и в щелке показалось худощавое лицо старой служанки.

— Что вам угодно?

— Добрый день. Я — Хавиер Миранда, мне хотелось бы повидать сеньору, если она дома.

— Она дома, но никого не принимает.

— Я давнишний друг семьи. Странно, что прежде вы никогда не видели меня здесь. Вы, наверное, недавно у них служите?

— Нет, сеньор. Я служу сеньорите Марии Росе больше тридцати лет и была еще ее няней.

— А, понятно, — сказал я, желая завоевать ее благосклонность, — вы служили в доме родителей сеньориты, в Саррии, не так ли?

Старушка недоверчиво посмотрела на меня.

— Вы журналист?

— Да нет, я давнишний друг семьи, — повторил я. — Может, вы позовете управляющего? Он меня знает.

— Управляющего нет. Все покинули этот дом, когда умер сеньорито Пауль-Андре.

Порыв ветра обдал наши лица дождем. Ноги мои насквозь промокли, и, чтобы положить конец бесплодному разговору, я сказал:

— Передайте, пожалуйста, сеньорите, что пришел Хавиер Миранда.

Она секунду колебалась. Затем заперла дверь, и я услышал удалявшиеся шаги, пока они не затерялись совсем в глубине помещения. Я ждал под дождем. Время тянулось бесконечно долго. Затем снова послышались мягкие шаги и дверь отворилась.

— Сеньорита Мария Роса сказала, что вы можете к ней пройти.

Хотя вестибюль был погружен в полумрак, я без труда заметил, что тут повсюду господствовали пыль и беспорядок. Почти на ощупь я добрался до маленького кабинета Леппринсе. Книжные полки зияли пустотой, единственный в комнате стул валялся, а на стене вырисовывался беловатый прямоугольник в том месте, где в прошлом году висела картина Мане, которая так нравилась Леппринсе. Когда я закурил сигарету, то обнаружил, что пепельниц здесь тоже нет. Дверь из кабинета в гостиную открылась, и опять появилась старая служанка.

— Проходите, сеньорито, — произнесла она едва слышным шепотом.

Я вошел в гостиную, где столько вечеров Мария Кораль, Мария Роса, Леппринсе и я проводили за чашкой кофе. Здесь беспорядок был еще больше и производил удручающее впечатление. На столах громоздились кофейные чашки, часть из которых все еще хранила в себе студенистую массу. На полу валялись окурки, спички, пепел. Воздух был спертым. Окна, как я заметил еще снаружи, наглухо закрывали ставни, и только слабая электрическая лампочка едва освещала помещение. На софе лежала Мария Роса, укрытая одеялом, а рядом с ней покачивалась колыбелька, в которой спал родившийся несколько дней назад грудной младенец. Поскольку фигура Марии Росы обрела свои былые девичьи очертания, я сразу догадался, что это ребенок Леппринсе.

— Очень сожалею, что побеспокоил вас, сеньора, — проговорил я, подходя к софе.

— Не извиняйся, Хавиер, — ответила Мария Роса, не глядя на меня. — Садись и прости за беспорядок. На похоронах было много народа, понимаешь?

Из газет я знал, что похороны состоялись еще неделю назад.

— Мне рассказали, что на похороны пришло много народа, — продолжала вдова Леппринсе. — Сама я не присутствовала на них. Я в это время рожала в доме у матери, и мне ничего не сказали, опасаясь, как бы от потрясения я не лишилась ребенка. Я узнала об этом только два дня назад и очень горевала, что не могла быть на похоронах. Говорят, людей было больше, чем на похоронах моего отца. Ты там был, Хавиер?

Она говорила безучастно, словно загипнотизированная.

— Меня не было в городе, и я тоже ничего не знал об этом печальном событии из-за забастовки, — ответил я и тут же без всякого перехода перевел разговор, желая отвлечь ее от этой горестной темы. — Служанка сказала, что служит вам больше тридцати лет.

— Серафина? Да, она служила у моих родителей, когда я родилась. Мама пока отдала ее в мое распоряжение… наши слуги ушли, даже не предупредив меня. И, по-моему, прихватили с собой ценные вещи.

— Почему вы не остались жить у матери?

— Я захотела на время вернуться сюда, не предполагая, что дом в таком запустении. К тому же мы с мамой решили продать дом в Саррии, понимаешь? Уже есть покупатели, но все это очень хлопотно, и мне сейчас не по силам. Бесконечные визиты, торги, можешь себе представить? Теперь, когда мы с мамой нуждаемся, каждый норовит обвести нас вокруг пальца и купить дом за бесценок. А сюда никто не приходит. Этот дом отдан под залог сразу троим, и, пока они между собой не договорятся и не продадут его с аукциона, меня никто не тронет. Кортабаньес говорит, что это может продлиться больше года. А грабить здесь больше нечего, ты сам видишь, как его обчистили.

В голосе ее не слышалось печали! Скорее, она походила на заядлого путешественника, который вспоминает отдельные эпизоды своей биографии и монотонно повествует о них, равнодушный ко всему.

— Они говорят, что приходили на похороны, но это ложь. Я-то хорошо знаю, зачем они приходили: чтобы все унести отсюда. Ах, если бы был жив папа! Он не допустил бы этого. Да они и сами не посмели бы. А что можем сделать мы, две одинокие женщины? Кортабаньес попытался кое-что спасти, по крайней мере он так утверждает, но, вероятно, ему не удалось, судя по тому, что здесь осталось.

Она замолчала, погрузившись в оцепенение, устремив глаза в потолок.

— Пожалуй, даже лучше, что Пауль-Андре умер. По крайней мере, он не видит всей этой неблагодарности. Боже мой! Разграбить дом покойного… Мало того, человека, который для них столько сделал, которому они обязаны всем, даже собственной одеждой. Когда папа возглавлял предприятие, большинство из них нищенствовало: жалкие подмастерья ремонтных цехов или что-то в этом роде. Папа и Пауль-Андре дали им возможность заработать много денег… а теперь они считают себя вправе грабить и чернить память покойных. Я ведь знаю, какие ходят слухи и какие гадости говорят про моего мужа: будто бы он плохо руководил предприятием, не умел приспособиться ко времени и бог знает, что еще. Хотела бы я видеть, что бы с ними стало, если бы Пауль-Андре не оказывал им помощь. Они вереницами ходили сюда и со слезами, почти на коленях умоляли его дать им ссуду, как просили раньше моего отца. А теперь те же самые люди норовят купить дом в Саррии за бесценок. И папа и Леппринсе были слишком добры: они раздавали все, что имели, и даже более того, лишь бы помочь другу, просто так, без расписок, без пени, без гарантийных документов, как и подобает настоящим кабальеро. А те уходили, пятясь и подобострастно сгибаясь до самого пола. И вот теперь, когда мы остались без мужей, которые могли бы нас защитить, видишь, что они сделали? Ограбили нас. Именно ограбили, другого слова не найти. Бог мой, как я одинока! Был бы жив хотя бы дядя Николас или бедняжка Пере Парельс… Они не допустили бы ничего подобного, они любили нас, как родных. Но все они отошли в мир иной, царство им небесное!

Тут она в первый раз посмотрела на меня, и я увидел в ее глазах слабую вспышку не ярости, не презрения или горечи, а вспышку, которая напугала меня, ибо она означала прощание с миром разума. Я попытался еще раз перевести разговор на другую тему:

— А как малыш? Он выглядит здоровеньким.

— Это не мальчик, а девочка. И тут мне не повезло. Будь это сын, у меня появилась бы цель в жизни: вырастить его и подготовить к тому, чтобы он воздал должное памяти отца и деда. А что может сделать эта бедняжка? Только отчаиваться и страдать, как мы с мамой?

Девочка громко заплакала, словно услышала пророческие слова матери и уловила их смысл. Вошла Серафина, старая служанка, и взяла малышку на руки, укачивая легонько и приговаривая:

— Сейчас я дам ей рожочек с молоком, уже время подошло, верно, сеньорита Мария Роса?

— Хорошо, Серафина, — ответила Мария Роса совершенно безучастно.

— Может, вы тоже что-нибудь перекусите, сеньорита? Врач велел вам есть побольше.

— Я знаю, Серафина, отстань.

— Сеньорито, скажите ей, что надо заботиться о себе, — попросила меня старая служанка.

— Конечно, — поддержал я, не слишком веря в действенность моих слов.

— Если вы не хотите думать о себе, подумайте хотя бы об этом божьем ангелочке, сеньорита, которому вы нужнее всех на свете.

— Перестань, Серафина! Иди, оставь нас в покое!

Когда Серафина ушла, Мария Роса попыталась приподняться на постели, но ей не хватило сил и она упала в изнеможении.

— Вы очень слабы, лежите, — сказал я.

— Ты не мог бы сделать мне одолжение? Там, на буфете, лежит коробка с кожаным тиснением, а в ней сигареты. Возьми себе и дай мне одну.

— Мне казалось, вы не курите.

— Не курила, а теперь курю. Будь добр, зажги ее.

Я нашел коробку и зажег сигарету, узнав в ней по овальной форме и яркой окраске одну из тех, которые так любил курить Леппринсе и всегда закупал помногу, поскольку они редко продавались в табачных киосках.

— Не думаю, чтобы курение пошло вам на пользу.

— Ах, бросьте, пожалуйста, позвольте мне делать, что я хочу. Зачем мне думать о себе? — она жадно и неумело втянула в себя дым сигареты с видом обреченной женщины из мелодраматичного фильма. — Ну скажи, зачем мне о себе заботиться? Пауль-Андре без конца повторял мне: не делай того, не делай этого. Ну что бы изменилось в его жизни, если бы он не курил? Ах, господи, какое несчастье!

Табак, вероятно, подействовал на нее расслабляюще: выражение лица смягчилось, по щекам потекли слезы. Она закашлялась и с отвращением швырнула сигарету на пол.

— Дай мне побыть одной, Хавиер. Спасибо, что навестил, а теперь, если не возражаешь, я хотела бы отдохнуть.

— Я очень сочувствую вам. И если хоть чем-то могу быть полезен, можете на меня рассчитывать. Вы знаете мой адрес и номер телефона.

— Большое спасибо. Кстати, как поживает твоя жена? Сейчас, когда я подумала о ней, мне странно, что она не пришла с тобой.

— Она немного прихворнула… и сидит дома… но как только выздоровеет, непременно навестит вас, не беспокойтесь.

Мария Роса, вероятно, уже не слышала меня. Она едва кивнула на прощание, и я направился к двери, стараясь не задеть разбросанных повсюду предметов.

Старая служанка проводила меня в вестибюль, держа на руках девочку, которая, по-видимому, уснула. Уже в вестибюле мне вдруг почудился какой-то подозрительный шум наверху, что-то вроде шагов. Я поинтересовался у служанки, есть ли еще кто-нибудь в доме.

— Нет, сеньор. Только сеньорита, девочка и я… И вы, конечно.

— По-моему, там наверху кто-то ходит.

— Иисус! — тихонько воскликнула старушка.

Мы молча прислушались: над головой у нас явно кто-то ходил. Служанка затряслась от страха и принялась горячо молиться.

— Пойду взгляну, кто там, — сказал я.

— Не ходите туда, сеньор! Может, там скрывается вор, или преступник, или какой-нибудь сбежавший бунтовщик. Лучше позвонить в полицию. Телефон в библиотеке.

Это был вполне разумный совет, но в душу мою закралось подозрение, и я решил сам взглянуть на таинственного посетителя. Во всяком случае, я был уверен, что это не вор и не разбойник. К тому же в последнее время опасности постоянно преследовали меня и я давно к ним привык.

— Подождите меня здесь. Если я через десять минут не вернусь, звоните в полицию. А главное, ничего не говорите сеньоре.

Она пообещала сделать все, как я велел, и я, оставив ее, обращенную с мольбами к небесам, тихонько поднялся на цыпочках по лестнице, ведущей с нижнего этажа на верхний. Здесь тоже стояла кромешная тьма, поскольку окна и балконы были наглухо закрыты. Я двигался на ощупь, не зная ни расположения комнат, ни расстановки мебели, на которую боялся наткнуться и произвести шум. В глубине коридора виднелся слабый свет. Я решил, что это фонарик, и направился туда. Шаги стихли. Подойдя к двери комнаты, откуда проникал свет, я остановился. Внутри какой-то неловок рылся в бумагах на столе, при свете фонарика.

— Что вы здесь делаете? — спросил я у того, кто копался в бумагах.

Человек обернулся и направил мне в лицо сноп света. И в ту же секунду кто-то другой, кого я не заметил, набросился на меня с кулаками. Я отступил, прикрываясь от ударов руками. Человек с фонариком рассмеялся и сказал:

— Оставь его, сержант, это наш старый друг Миранда.

Удары прекратились, а тот, кто держал фонарик, включил электричество.

— Теперь уж нечего прятаться, раз вы нас обнаружили, — проговорил он, погасив фонарик и сунув его в карман пиджака.

И действительно, незнакомцем оказался не кто иной, как комиссар Васкес, присутствие которого в Барселоне меня немало удивило.

— А вы не надеялись меня здесь увидеть, верно? — спросил он, не переставая тихонько смеяться. — Рухнули ваши надежды, дружище Миранда. Теперь Леппринсе мертв, умер навечно.

Успокоив старую служанку, я покинул дом вместе с комиссаром Васкесом и его помощником, которого он представил мне как сержанта Тоторно — угрюмого, неотесанного, малоприятного человека, без пальцев на правой руке: он лишился их в схватке во время покушения Лукаса «Слепого» на Леппринсе. Сержант пробурчал извинения за только что нанесенные мне удары, сказав в свое оправдание, что «предпочитает извиниться, нежели получить удар в спину». По-прежнему лил дождь, и Васкес предложил довезти меня в машине. Мы поехали к центру. По дороге комиссар Васкес рассказал мне, что уже больше месяца находится в Барселоне и занимает свою прежнюю должность, благодаря смене кабинета министров, что позволило ему апеллировать в Мадрид и добиться пересмотра своего дела. Едва прибыв в Барселону, комиссар сразу же поднял архив по делу Савольты и взялся за расследование с былым рвением. Обыск в доме Леппринсе тоже связан с этим расследованием.

— Разумеется, у меня нет, да и никогда не будет санкции на обыск, поэтому пришлось действовать на свой страх и риск, то есть нелегально. Но вы, надеюсь, меня не выдадите, — заметил он, дружески похлопав меня по спине.

Я заверил его на этот счет, и он предложил мне выпить с ним по чашечке кофе с молоком.

— Я знаю, было время, когда мы с вами недолюбливали друг друга, — продолжал он. — Но все это отошло в прошлое. Примите мое приглашение, и помиримся.

Я не смог отказать себе в удовольствии пойти с ним, тем более что догадывался о его намерении посвятить меня в результаты своего расследования. Машина остановилась перед чайной. Сержант Тоторно, которому я был явно не по душе, счел все же своим долгом извиниться за то, что не может составить нам компанию, хотя это и так само собой разумелось, и, простившись с нами, поехал дальше. Мы с комиссаром вошли в чайную, заказали кофе с молоком и долго сидели молча, глядя, как за окном льет дождь.

— Вы знали, дружище Миранда, — заговорил комиссар Васкес, отпив глоток кофе с молоком и закурив сигарету, — что какое-то время находились у меня под подозрением больше других? Не надо возмущаться: теперь я так не считаю. Мало того, я уверен, вы даже не подозревали о том, что происходило вокруг вас. Но вы должны простить мне мои подозрения: все следы вели к вам. С одной стороны, это сбило меня с толку, но с другой — дало ключ к разгадке. Помните ту ночь, когда я вторгся к вам в квартиру? Вы тогда еще пришли в ярость. Но именно эта столь естественная реакция опровергла мою версию. Ваше поведение никак не вязалось с поведением человека, который знает свою вину. Любое признание, холодное притворство, детально обдуманное заранее алиби подтвердило бы мои подозрения. Но ваша искренняя ярость, смешанная со страхом, обезоружила меня. Потом, поразмыслив как следует, я понял, в чем дело. У вас не было алиби. Вы сами служили кому-то алиби. Кому? Ну, конечно же, Леппринсе. Да я вижу, вы до сих пор ничего не знаете. Ну что ж, тогда начну с самого начала, если у вас найдется часок-другой и вы угостите меня сигаретой, а то мои кончились.

Дел у меня никаких не было, и как вы можете легко догадаться, я горел нетерпением узнать то, что удалось раскрыть комиссару, о чем он заявил с самодовольством, напомнившим мне на какой-то миг наши беседы в доме у Леппринсе, когда мы с ним принимали там комиссара и полувсерьез, полушутя слушали его разглагольствования по поводу анархизма и анархистов. Но воспоминание, как я уже сказал, было мимолетным, потому что мною всецело завладели его слова.

— Вы слышали что-нибудь о человеке, — начал он, — по имени Немесио Кабра Гомес? Нет, конечно. Однако именно он сыграл первостепенную роль в тех событиях, о которых я сейчас вам расскажу. Он один из тех, кто был замешан в этой истории, не считая, разумеется, главных действующих лиц. И в течение долгого времени единственным, кто интуитивно догадывался о правде, — комиссар Васкес слегка улыбнулся своим воспоминаниям. — Да, пожалуй, именно этот сметливый бедняга Немесио один догадывался обо всем. Хотя, думаю, и он до конца не осознавал то, что было ему известно. Так или иначе, а события, насколько мне известно, разворачивались следующим образом.

История, которую поведал мне комиссар Васкес, началась еще тридцать с лишним лет назад, когда чудаковатый голландский мультимиллионер Уго Ван дер Вич приехал в Испанию по приглашению каталонских аристократов принять участие в большой охоте в горах Кади. Среди участников охоты был и молодой адвокат по имени Кортабаньес. Во время беседы на одном из привалов он как бы невзначай заговорил о типах и марках ружей и убедил голландца построить в Барселоне завод по производству охотничьих ружей. Возможно, проект предполагал изготовление какого-то более совершенного оружия, чем то, какое выпускалось прежде, а может быть, по каким-то другим причинам — фискального порядка, — но только Ван дер Вич позволил себя уговорить и приступил к осуществлению столь необычной затеи. Очевидно, Кортабаньес привел ему очень веские доводы. Он был тогда начинающим адвокатом скромного происхождения, почти без средств, без связей, и должен был сам пробивать себе дорогу, рассчитывая только на свой собственный ум, предприимчивость и не слишком большие способности. Но его действиями руководило не только стремление обогатиться, приобрести положение в обществе и преуспеть: молодой Кортабаньес хотел жениться на красивой девушке из знатной барселонской семьи, а родители противились неравному браку. Так или иначе, а Ван дер Вич поддался уговорам честолюбивого адвоката и построил завод. Тогда Кортабаньес приступил в осуществлению задуманного им плана: он нашел на низших ступенях биржи напористого, жадного, простоватого коммерсанта Энрике Савольту и представил его голландцу как преуспевающего каталонского финансиста. Таким же образом он поступил и с Николасом Клаудедеу, Пере Парельсом и им подобными. Ван дер Вич верил в Кортабаньеса и поверил в Савольту. По-видимому, он так ничего и не узнал об обмане, которым его опутали, потому что вскоре вернулся к себе на родину, забросил дела завода по производству охотничьих ружей и сошел с ума. Тем временем карьеристы ловко растаскивали его акции, и, когда Ван дер Вич погиб при трагических обстоятельствах, Кортабаньес и Савольта всецело завладели его капиталом и стали полновластными хозяевами завода. Они прекратили выпуск элегантных охотничьих ружей и стали производить военное оружие, получая баснословные прибыли, а молодой адвокат смог, наконец, вступить в брак со своей избранницей и занять хорошее положение в обществе. Все, казалось бы, шло по задуманному плану, как вдруг случилось нечто непредвиденное: жена Кортабаньеса через год после женитьбы умирает во время родов. Человеку, твердо стоявшему на ногах, счастливому и влюбленному, был нанесен страшный удар. Кортабаньес впал в депрессию, продал Савольте свои акции и открыл скромную адвокатскую контору, добровольно обрекая себя на прозябание и отказываясь от своей мечты возвеличиться.

— Здесь, в этой истории, есть одно темное пятно, — сказал Васкес и смолк, чтобы закурить новую сигарету. — У меня, правда, существует своя версия, но вам она покажется смешной. Я имею в виду ребенка Кортабаньеса. Что с ним стало? Умер ли он при родах, как и его мать? Или остался жив, и отец, виня его в смерти любимой жены, отдалил от себя? Никто этого не знает, а Кортабаньес явно не намерен посвящать кого-нибудь в свою тайну. Так или иначе, но если ребенок и был, то он исчез.

После ухода Кортабаньеса с завода предприятие по-прежнему шло в гору. В течение тридцати лет своего существования оно производило оружие. Савольта и Клаудедеу состарились. Вспыхнула война в Европе, и предприятие заключило контракт на поставку оружия французскому правительству. Вот тогда-то и появился в Барселоне молодой денди, родом из Парижа, откуда — как он сам любил говорить — сбежал от тягот войны. Он назвался Паулем-Андре Леппринсе, поселился в лучшем отеле города и вел такой роскошный образ жизни, словно не знал, куда ему девать деньги. Кем был в действительности этот загадочный персонаж? Французская полиция, с которой связался комиссар, не могла ответить на этот вопрос, и — самое удивительное — богатство, которым он так умело похвалялся, оказалось несуществующим. Может быть, он был самым обычным мошенником, международным авантюристом, шулером или охотником за счастьем? У комиссара Васкеса, как уже говорилось, была своя версия. Внимательно проследив за действиями француза, он установил, что тот сразу же по прибытии в Барселону связался с Кортабаньесом, а уже через того с Савольтой. И если уж исходить из области его догадок, то, без сомнения, Кортабаньес, зная, что Леппринсе выдает себя совсем не за того, кто он есть, все же воспользовался своим влиянием на Савольту и старыми дружескими с ним отношениями, чтобы развеять те сомнения, которые не могли не зародиться у магната в отношении француза. Что побудило старого, усталого к тому времени адвоката выйти из своего состояния апатии, в которое он был погружен тридцать лет, и пуститься в авантюру, которую не назовешь иначе, как безумием?

Леппринсе отличался незаурядным умом, а главное — был очень пронырлив. Он втерся в доверие к Савольте, здоровье которого становилось все хуже. Скорее всего, магната невольно заворожили элегантные манеры и импозантность француза, в котором он видел достойного преемника своей коммерческой империи и рода, поскольку, как известно, имел единственную дочь, и притом на выданье. Одним словом, Леппринсе стал фаворитом Савольты и обрел на заводе неограниченную власть. В дальнейшие планы Леппринсе входило жениться на дочери Савольты и таким образом унаследовать предприятие. Но Леппринсе не мог долго ждать: его жажда власти была безгранична, а время работало против него. Надо было действовать немедля, чтобы избежать какой-нибудь случайности, которая могла бы обнаружить обман и положить конец его карьере. Война в Европе сыграла ему на руку. Он связался с немецким шпионом по имени Виктор Пратс и договорился через него с имперскими властями о том, что будет регулярно поставлять им оружие, а те, в свою очередь, будут платить лично ему, Леппринсе, через Пратса. Ни Савольту, ни кого-либо другого из руководителей предприятия не ставили в известность по поводу этой сделки, а оружие должны были вывозить нелегально со складов завода и переправлять определенным путем по цепочке через заранее нанятых контрабандистов. Привилегированное положение Леппринсе на предприятии позволяло ему безнаказанно осуществлять свои махинации без всякого риска. По-видимому, Леппринсе решил сколотить себе небольшой капиталец на случай, если вдруг раскроется его истинное лицо и рухнут далеко идущие планы.

Оружие регулярно сбывалось немцам, но то и дело возникали неизбежные проблемы. Недовольство рабочих росло от того, что им приходилось работать за ту же плату, при самых тяжелых условиях труда, сверх всяких норм, чтобы производить излишнее количество продукции, необходимой Леппринсе для его тайной сделки. Они требовали сокращения рабочего дня и повышения заработной платы. Готовилась забастовка. При других обстоятельствах Николас Клаудедеу, исполнявший обязанности руководителя кадрами с таким рвением, что получил прозвище «Человека железной руки», нашел бы способ уладить конфликт. Но Леппринсе не мог допустить вмешательства Клаудедеу, опасаясь, как бы не всплыли наружу его незаконные действия. По совету Кортабаньеса и Виктора Пратса он решил опередить «Человека железной руки» и нанять двух убийц, которые посеяли бы страх среди лидеров рабочего движения.

— Но Леппринсе не собирался сам этим заниматься и ставить себя под удар, — сказал комиссар Васкес, пристально глядя мне в глаза. — Для этой цели ему нужен был порядочный, простодушный человек, ничего не знавший о его махинациях, чтобы в случае провала свалить всю вину на него. Так сказать, козел отпущения, понимаете? Посредник.

— То есть я?

— Совершенно верно, — ответил комиссар Васкес.

И все же Леппринсе допустил ошибку, которая дорого ему стоила: он влюбился в Марию Кораль. Женщина вряд ли могла помешать его планам, но он был слаб и поддался искушению. Он заставил цыганку уйти от своих партнеров и поселил ее в отеле на улице Принсеса, в том самом отеле, где три года спустя Мария Кораль, оправившись после своей болезни, вышла за меня замуж.

Все невзгоды, казалось, поутихли, но только на время. А он хотел отделаться от них навсегда. Как-то вечером, когда он возвращался домой, обдумывая свои коварные планы, какой-то парнишка продал ему газету. Он купил ее машинально и скуки ради прочел. Это был листок газеты «Ла Вос де ла Хустисиа», в которой была опубликована статья Пахарито де Сото о предприятии Савольты. Идея возникла сама собой. Не прошло и часа, как все было решено. Леппринсе посоветовался с Виктором Пратсом, тот одобрил его намерение. Оставалось только безошибочно осуществить его.

План Леппринсе сводился к следующему: поручить Пахарито де Сото — человеку доверчивому, бескорыстному, не связанному ни с какими партиями и заговорщиками, — расследование на заводе. Оказывать ему всякое содействие, но при этом контролировать каждый шаг. А потом воспользоваться этим [(исследованием в двух целях. Во-первых, выявить главных зачинщиков стачечного движения, а во-вторых — скрыть махинации Леппринсе на заводе. Если Пахарито де Сото что-то обнаружит, он напишет об этом в своем отчете, отчет попадет непосредственно в руки Леппринсе, и тогда останется только принять нужное решение.

— Первая часть задания, возложенного на Пахарито де Сото, была выполнена как нельзя лучше. Зачинщики и руководители стачки ходили за ним по пятам и действовали с ним заодно. Что же касается махинаций Леппринсе… то Пахарито де Сото оказался отнюдь не таким простаком, каким казался на первый взгляд. Он обнаружил их, но никому ничего не сказал. Возможно, он собирался в будущем шантажировать Леппринсе, а может быть, отомстить ему за то, что тот хотел использовать его в своих целях. Но так или иначе, эта непростительная ошибка стоила жизни не только ему, но и многим другим, — вздохнул комиссар Васкес.

Придя в отчаяние от того, что его посредническая деятельность в этом социальном конфликте провалилась, и поняв, что его использовали как приманку, несчастный журналист напился и спьяну наболтал много лишнего. Шпион Леппринсе, неотступно следовавший за Пахарито де Сото, услышал, как тот говорил в таверне о «сеньоре, которого якобы мог вывести-на чистую воду». Леппринсе, узнав об этом, вынес ему свой приговор, а Виктор Пратс привел его в исполнение, сбив журналиста машиной, когда тот возвращался декабрьской ночью домой.

Но Леппринсе не один выслеживал Пахарито де Сото. Подозрения, возникшие у Пере Парельса с момента появления Леппринсе на заводе, с каждым днем усиливались. Пере Парельс был человеком осмотрительным и здравомыслящим. Он не доверял выскочкам и не верил легким успехам. Убежденный в том, что неожиданное вторжение француза в дела компаньонов предприятия таит в себе какие-то коварные цели, он решил следить за Пахарито де Сото, чтобы потом у него все выведать. С этой целью он прибег к помощи ничтожного, но очень колоритного персонажа — осведомителя полиции из числа самых грязных отбросов человеческого общества по имени Немесио Кабра Гомес. Немесио выполнил его поручение, но слишком поздно. Едва он познакомился с Пахарито де Сото, как тот погиб от руки Пратса. Однако перед смертью, предчувствуя свой близкий конец, журналист написал письмо, в котором, вероятно, излагал факты расследования на предприятии Савольты. Немесио Кабра Гомес видел это письмо, но не смог прочесть на конверте, кому оно адресовано. Он сообщил о нем Пере Парельсу, а потом комиссару Васкесу. То ли из-за болтливости Немесио, то ли от самого Парельса, то ли через своих шпионов, но только Леппринсе тоже узнал о существовании письма и очертя голову устремился на его поиски. Для француза настали тревожные дни. Время шло, а письмо так и не обнаруживалось. Над Леппринсе навис дамоклов меч. Но так как ничего не происходило, Леппринсе решил идти ва-банк и убить Савольту. Если письмо было у него, то опасность сама собой отпадала, если же нет, Леппринсе становился главой предприятия, женился на Марии Росе Савольта — свадьба уже была исподволь подготовлена — и таким образом спасал свою шкуру или во всяком случае отражал первый удар.

Пратс и его люди прикончили Савольту под Новый год, но письма как не бывало. В убийстве Савольты обвинили террористов и их расстреляли.

— Да, я знаю, тут была моя вина, — признался комиссар Васкес, — но не стоит жалеть об их смерти, они, судя во всему, ее заслужили.

Террористы, со своей стороны, заподозрив Немесио Кабру Гомеса в том, что он предал за деньги Пахарито де Сото, потребовали, чтобы он узнал, кто его убил и почему, в противном же случае они грозили его убить. Немесио явился к комиссару Васкесу, но тот, занятый расследованием убийства Савольты, не придал значения словам осведомителя, тогда еще не догадываясь, что смерть журналиста и магната связаны между собой гораздо теснее, чем это казалось на первый взгляд. Обвиняя себя в смерти многих людей — в том числе и расстрелянных террористов, — Немесио Кабра, мучаясь угрызениями совести, не выдержал и, потеряв остатки рассудка, попал в сумасшедший дом. Террористы тем временем убили Клаудедеу. Пере Парельс остался один на один с могущественным Леппринсе и то ли из страха, то ли по каким-то другим соображениям, если что и знал, помалкивал. Почувствовав твердую почву под ногами, Леппринсе и Пратс стали играть в открытую: француз занял место Савольты, а немец под именем Макс стал его телохранителем. После неудавшегося покушения в театре Лукаса «Слепого» на Леппринсе первый акт трагедии закончился.

— Кому же было адресовано письмо? — спросил я.

Комиссар Васкес облегченно вздохнул. Он ждал этого вопроса и теперь испытывал удовлетворение оттого, что может на него ответить. Он достал из внутреннего кармана пиджака мятый конверт и протянул мне. Это было письмо Пахарито де Сото, адресованное мне.

— Вам, конечно, но не по вашему адресу. Взгляните-ка, узнаете? Он послал его на свой домашний адрес. Бедняга оказался не таким глупым, как мы полагали. Он хотел, чтобы компрометирующие данные попали к вам в руки только в случае его смерти. Должно быть, он предчувствовал свой близкий конец и написал письмо. Если бы он умер, вы бы получили письмо у него дома (он просил Немесио разыскать вас, но тот не выполнил его просьбы, так как работал на Пере Парельса, а Парельс запретил ему это), если же оставался в живых, то по-прежнему являлся владельцем письма и мог использовать его в случае необходимости. Неплохо придумано, верно?

Васкес коварно улыбнулся и продолжал:

— Но Пахарито де Сото не учел, что вы с Тересой наставляли ему рога. Не удивляйтесь, Миранда, друг мой. Тереса сама рассказала мне все. Нет, я не скажу вам, где она живет. Она просила сохранить это в тайне, а я, как вы понимаете, кабальеро. От нее-то я и узнал о вашем романе, а заодно и о письме. Прочтите, в конце концов оно адресовано вам. Разумеется, я распечатал его, но еще раз прошу прощения, такова моя служба…

Я вскрыл конверт и прочел письмо. Совсем коротенькое, всего несколько строк, написанных дрожащей рукой.

«Хавиер! Леппринсе повинен в моей смерти. Он и шпион по имени Пратс продают оружие немцам за спиной у Савольты. Позаботься о Тересе и не доверяй Кортабаньесу».

Я сложил листок, положил его в конверт и вернул Васкесу.

— Угрызения совести заставили вас с Тересой расстаться. Тереса сбежала из Барселоны со своим сыном и увезла с собой письмо. И пока оно путешествовало по Испании, затерянное среди пеленок, люди здесь убивали друг друга, чтобы им завладеть. Да, жизнь — сложная штука, дорогой Миранда, — заключил он.

Второй акт трагедии начался тогда, когда комиссар Васкес, недовольный тем направлением, по которому пошло расследование, решил пересмотреть дело и стал заново сопоставлять факты. Вспомнив о Немесио Кабра Гомесе, который вот уже больше года находится в больнице для умалишенных, он отправился туда, чтобы попытаться выяснить у него что-нибудь, если это возможно. Немесио снова упомянул о письме Пахарито де Сото и назвал мое имя. У комиссара, естественно, возникла мысль, что главный виновник я, и он явился ко мне домой, но мое дурацкое поведение сразу же рассеяло его подозрения. Но раз виновник не я, им мог быть только Леппринсе. Леппринсе тоже не дремал: он следил за каждым шагом комиссара и, почуяв опасность, воспользовался своими связями, чтобы отослать комиссара подальше от Барселоны.

— Возможно, он собирался убить меня, — хвастливо признался Васкес, — но не так-то просто покончить с комиссаром бригады общественного порядка.

Отделавшись от Васкеса, Леппринсе наконец смог вздохнуть свободно. Но одно непредвиденное обстоятельство круто изменило его жизнь. Мария Кораль, которую по-прежнему любил Леппринсе, вернулась в Барселону. Пратс узнал, где она живет — хозяйка кабаре говорила мне, когда я узнавал адрес цыганки, о каком-то мужчине, который приходил к ней с той же целью, — и, ничего не сказав Леппринсе, решил с ней покончить. Вне всякого сомнения, он отравил ее, но мое неожиданное вмешательство помогло ей спастись. По-видимому, между Леппринсе и Пратсом произошел бурный разговор. Немец требовал немедленно отделаться от столь опасного свидетеля, но Леппринсе отговорил его и, женив меня на Марии Кораль, возобновил с ней любовную связь.

— А мораль всей истории такова, — сказал комиссар, — Леппринсе убивал, грабил и предавал, чтобы завладеть предприятием Савольты, но, едва завладев им, тут же обанкротился.

Кончилась война, и коммерческие планы оружейного завода рухнули… Леппринсе в отличие от Пере Парельса и Савольты не сумел приспособиться к обстоятельствам, открыть новые рынки сбыта, сократить расходы… Он погряз в трясине кредитов, залогов, поручательств, документов… Кортабаньес посоветовал ему сбыть акции, и Леппринсе предпринял кое-какие шаги в этом направлении. Но Пере Парельс, узнав об уловках Леппринсе и потеряв терпение, учинил ему скандал. Это произошло в то самое время, когда Леппринсе делал первые шаги на пути своей политической карьеры, которая должна была послужить ему надежным прикрытием… и разразилась катастрофа. Гневное вмешательство Парельса оказалось как нельзя некстати, к тому же оно напомнило французу о существовании письма Пахарито де Сото. До сих пор Леппринсе считал, что его нет у Парельса. И он приказал своим людям отделаться от Парельса. Но письма у старого финансиста так и не нашли, а смерть его не могла приостановить необратимого процесса. Вскоре преданная гласности любовная связь Леппринсе с Марией Кораль и попытка к самоубийству цыганки — в ней тоже винили француза — положили конец его политической карьере. Леппринсе стал жертвой своих же козней, а Виктор Пратс решил бежать, прихватив с собой Марию Кораль. Без денег, без друзей, брошенный Пратсом и своей возлюбленной, Леппринсе почувствовал, как у него под ногами разверзлась земля. Но он был не из тех, кто сдается без боя, а потому обратился ко мне за помощью и отправил вслед за беглецами, зная, что они направились тем же путем, каким переправлялось оружие за границу, — у Виктора Пратса, разыскиваемого французской полицией, не оставалось другого выхода. Леппринсе рассчитывал, что я догоню их на автомобиле и Макс прикончит меня при встрече. Таким образом, он избавится от свидетеля, а Мария Кораль, о любви которой ко мне он знал, бросит Пратса. Но по иронии судьбы погиб Пратс, и Леппринсе не сомневался, что я вернусь с Марией Кораль в Барселону. Во всяком случае, ему не суждено было узнать, чем кончились все его интриги, потому что он погиб.

— Как умер Леппринсе? — поинтересовался я.

Комиссар Васкес ускользнул от ответа.

— Думаю, что мы этого никогда не узнаем. Может быть, самоубийство, а может быть, несчастный случай.

Он замолчал, как бы борясь с искушением сказать что-то еще, а потом, понизив голос, произнес:

— Знаете, Миранда, я всегда был уверен, что Леппринсе кому-то служил… — он показал на потолок. — Какому-то очень высокопоставленному лицу, вы меня понимаете? И его тоже убрали, но это только мое предположение. Никому не говорите о том, что я вам сказал.

Он подозвал официанта и расплатился. Лицо его опечалилось, словно слова эти были вещим предзнаменованием, потому что два дня спустя он тоже умер при таинственных обстоятельствах. Когда мы вышли на улицу, дождь почти прекратился. Мы дружески распрощались с ним, чтобы уже никогда больше не увидеться.

На следующий день я отправился в контору Кортабаньеса с тайной надеждой рассеять кое-какие сомнения. Лил дождь, и город утопал в слякоти. Мне с трудом удалось найти извозчика, и я приехал туда насквозь промокший и в плохом настроении. Дверь мне открыл незнакомый молодой человек деревенского вида.

— Что угодно сеньору? — робко спросил он.

— Я хочу видеть адвоката, сеньора Кортабаньеса.

— Как прикажете доложить?

— Сеньор Миранда.

— Будьте добры подождать минуточку.

Он исчез в кабинете, но тут же снова появился и отошел в сторону. В дверях я увидел Кортабаньеса. Он шел мне навстречу, тяжело отдуваясь, и дружески, почтительно обнял. Юноша смотрел на нас, пораженный. Мы с Кортабаньесом уединились в кабинете, и адвокат закрыл за собой дверь.

— Что привело тебя сюда, Хавиер?

— Нам надо о многом поговорить, сеньор Кортабаньес.

— Так говори, дружок. Надеюсь, не случилось ничего плохого… Если ты пришел ко мне попросить денег…

Смерть Леппринсе, казалось, не огорчила его, и я подумал, что комиссар Васкес в некоторых своих предположениях зашел слишком далеко. А может быть, Кортабаньес из страха предпочел скрыть от меня свои истинные чувства? Я решил не сразу брать быка за рога.

— Мне показалось, что нет Серрамадрилеса? — начал я.

— Он ушел от меня несколько месяцев назад, разве ты не знаешь? Открыл свою маленькую адвокатскую контору. Я передаю ему кое-какие дела… пустяковые… из тех, что отнимают много времени и приносят мало денег. Так у него постепенно образуется своя клиентура, и он научится преодолевать трудности, стоящие на нашей скользкой и крутой стезе. Кажется, он собирается жениться. Но пока еще не познакомил со своей невестой. Ему это пойдет на пользу. А я сэкономлю деньги ему на свадебный подарок.

И адвокат засмеялся.

— А как себя чувствует Долоретас?

— Бедняжка все еще болеет. Ей, наверное, уже не выкарабкаться. Как видишь, на короткий срок я лишился сразу трех своих сотрудников. Теперь сюда пришел работать этот юноша. На мой взгляд, он стоящий. Но в Барселоне совсем недавно и немного ошарашен. Ну да ничего, освоится. Непременно освоится, я уверен. Как все. И может быть, даже выставит меня из конторы и сам тут обоснуется. Такова жизнь, дружок.

Он не переставал квохтать, выделяя каждую фразу. Наконец, я решил, что настал момент заговорить о Леппринсе.

— О, дружок, я ничего не знаю. Только то, что пишут в газетах, да и те читаю с трудом. Зрение день ото дня становится все хуже и хуже. Ну и, конечно, ходят всякие сплетни. Их всегда предостаточно. Будто он обанкротился и всякое такое. Насколько мне известно, дела его шли неважно. Но было ли банкротство в полном смысле этого слова, судить не берусь. Мне известно, что он клянчил деньги в банках, но ему дали от ворот поворот. Ничего удивительного. Войны кончились, судя по тому, что говорят теперь в Париже и Берлине, да и повсюду; конфликты устранит удачливая Антанта, а оружием будут пользоваться только на парадах, на охоте и в музеях. Дай бог, чтобы так было, но я позволю себе сильно усомниться в этом. Что? Ах да, я уклонился от главной темы. Не думаю, чтобы Леппринсе сам поджег свой завод, чтобы не допустить наложения на него ареста и продажи с молотка. Теперь так не поступают. Конечно, все может быть, но, повторяю, я не верю этому. Был ли страховой полис? Не знаю, мне известно, что у него только имелась самая обычная страховка на случай пожара, грабежа и тому подобное. Разумеется, страховку за пожар выплатят, но она не покроет и десятой части долгов. Конечно, никто не станет восстанавливать завод. Нет, акции не котируются на бирже с тех пор, как умер Савольта. Когда предприятие перешло в руки Леппринсе, оно фактически было уже обречено. Да, именно это я хотел сказать, только не знал, поймешь ли ты меня. У Леппринсе всегда были фантастические идеи, и он пренебрегал чужим мнением: это был его большой недостаток. Самоубийство! И думать не хочу! Упаси меня боже! Убийство… возможно. Но я не вижу причин, хотя, если говорить откровенно, я вообще не понимаю, что движет человеческими поступками. Они меня поражают… Возможно, потому что я уже стар.

Когда он договорил, я встал, поблагодарил его за все и собрался уходить, но он задержал меня.

— Чем ты собираешься заняться теперь?

— Не знаю. Прежде всего как можно скорее найти работу.

— Для тебя здесь всегда есть место, хотя заработок и не велик.

— Большое спасибо. Я предпочитаю заняться каким-нибудь другим делом.

— Понимаю, понимаю. Ах да, совсем забыл! Пресвятая божья матерь! До чего же я стал рассеян! Леппринсе заходил ко мне за два дня до смерти и просил кое-что передать тебе.

— Мне?!

По-видимому, Кортабаньес ложно истолковал мою реакцию, потому что поспешил добавить:

— Не строй никаких иллюзий. Это всего-навсего пакет с бумагами… написанными от руки. Я не вскрывал его, честное слово. Просто посмотрел на свет, уж ты прости мое любопытство. Старикам и детям простительны некоторые слабости, верно? Как бы в компенсацию за нашу ущербность. Вот, вот, именно ущербность…

Он порылся в ящиках письменного стола и извлек оттуда квадратный конверт, запечатанный сургучом. Думаю, что именно это и помешало ему решиться его вскрыть. Я узнал почерк Леппринсе. Это было уже второе письмо, которое я получал из небытия менее чем за сутки.

— Если в нем что-нибудь интересное, скажешь мне потом, хорошо? — попросил Кортабаньес, пытаясь скрыть свое беспокойство.

На улице по-прежнему лил дождь. Я остановил извозчика и отправился домой. Дома я распечатал конверт. В нем оказались письмо и документ. Леппринсе писал, что ему уже известно о смерти Макса и Марии Кораль. «Теперь, дорогой Хавиер, мне остается только ждать своего конца: все рухнуло». Он знал о возвращении комиссара Васкеса и так комментировал его: «Этот старый лис проклял меня, он не успокоится, пока не увидит меня мертвым». Признавал ли он тем самым свою вину? Трудно сказать. Он об этом ничего не говорил. Он просил у меня прощения и выражал свое искреннее уважение ко мне. В письме не было никаких признаний, и оно кончалось словами:

«Несколько месяцев назад, предвидя неминуемую катастрофу, я подписал страховой полис с одной американской компанией. Об этом не известно ни одной живой душе. Вся документация находится на хранении у фирмы Хиндер, Маладхустед энд Мангле, Нью-Йорк, у моих адвокатов. Сохрани все в тайне и не пытайся получить страховку сразу же: кредиторы набросятся на деньги и не оставят ни сентима. Подожди несколько лет, ровно столько, сколько сочтешь нужным, пока все не уляжется. Тогда свяжись с моими адвокатами в Нью-Йорке и получи страховку. Чтобы избежать подозрений, ты фигурируешь там как концессионер. Когда получишь страховку, разыщи мою жену и сына и отдай им эти деньги. Их ждут тяжкие испытания, и деньги пригодятся им, когда мальчик пойдет в колледж. Если к тому времени ты еще будешь видеться с ними и поддерживать дружеские отношения, сделай все возможное, чтобы мальчик не узнал правды о своем отце и не стал адвокатом. А теперь, Хавиер, прощай. Если дочитаешь письмо до конца, знай, при жизни я всегда имел верного друга. Искренне твой:

Пауль-Андре Леппринсе».

X

В течение пятнадцати дней я тщетно искал работу, Моя очевидная причастность к Леппринсе закрыла передо мной все двери. Скудные сбережения, имевшиеся у меня, иссякли, и я стал распродавать свои вещи. Я даже подумал было вернуться в Вальядолид, чтобы прибегнуть к помощи старых отцовских друзей, хотя знал, что таким образом похороню себя заживо. Да и по правде говоря, мне не хватало решимости начать все заново. Вероятно, я кончил бы свои дни в нищете, если бы провидение не сжалилось надо мной. Случилось самое невероятное, единственное, что могло вывести меня из состояния депрессии.

Однажды вечером, когда я тянул время, не желая ложиться спать на голодный желудок, кто-то тихонько постучал в дверь. Я никого не ждал и с явным любопытством мгновенно откликнулся на стук. На пороге появилась скорбная фигура, закутанная в старую шаль. Я чуть было не лишился чувств, узнав в этой жалкой фигуре Марию Кораль. Я бросился ей навстречу, и она, обессиленная, рухнула в мои объятия. Да, случилось самое невероятное! Мария Кораль спаслась от волков и холода, найдя приют в доме пастухов. Она тяжело болела, и пережитые ею физические и духовные страдания лишили ее возможности сохранить ребенка, которого она носила под сердцем. Много дней ее жизнь висела на волоске, но молодость взяла свое, и Мария Кораль постепенно оправилась от болезни. Она жила у пастухов — двух стариков и молодого парня — и помогала им по хозяйству, пока не окрепла достаточно, чтобы вернуться в Барселону. Добиралась она долго и не без приключений. Не имея ни денег, ни еды, она могла существовать и продолжать путь только благодаря милости более или менее сердобольных людей. Мария Кораль не решалась возвращаться ко мне, думая, что я встречу ее с презрением. Она ничего не знала о смерти Леппринсе и о том, что произошло с той минуты, как мы с ней расстались.

Возвращение Марии Кораль окрылило меня, потому что я ее любил и люблю до сих пор. Я брался за любую работу, лишь бы заработать деньги, чтобы восстановить ее пошатнувшееся здоровье. Когда она окончательно пришла в себя и воспрянула духом, мы стали строить планы на будущее.

— Хавиер, помнишь, как мы собирались поехать в Голливуд? Чего мы ждем?

И мы уехали из Барселоны, чтобы уже больше никогда туда не возвращаться. Деньги на дорогу нам одолжил Кортабаньес, то ли проявив неожиданное великодушие, то ли стремясь отделаться от людей, слишком много знавших о нем.

Но мы не добрались до Голливуда, а поселились в Нью-Йорке, где все сложилось совсем не так, как представляла себе Мария Кораль. Несколько лет мы провели в борьбе с нищетой, не зная языка, добиваясь разрешения на дальнейшее жительство в стране, разыскивая работу. Какую только работу я не выполнял! Чего только мы не пережили! Мария Кораль устроилась статисткой в третьеразрядный малюсенький театр на Бродвее. Но не теряла надежды добиться успеха в кино. И однажды даже отправилась с визитом к Дугласу Фэрбанксу, но тот даже не принял ее. Лишь неколебимая любовь друг к другу позволила нам мужественно противостоять испытаниям тех лет.

Когда мы скопили немного денег, я тут же отослал долг Кортабаньесу. В ответ от него пришло письмо. Он сообщил мне о самых важных событиях, которые произошли в Барселоне после нашего отъезда. Все показалось мне удивительно далеким и чуждым, кроме известия о смерти Долоретас, последовавшей летом 1920 года.

Наконец получив американское подданство и вступив в финансовый мирок Уолл-стрита в качестве коммерческого агента с солидным окладом, я забрал Марию Кораль с подмостков сцены и решил выполнить поручение, которое когда-то дал мне Леппринсе. Страховая компания очень удивилась моим требованиям и отказалась выплатить деньги. Тогда адвокаты Леппринсе посоветовали мне передать дело в суд. Показания, которые мне пришлось давать в суде, напомнили мне обо всем, что я пережил.

Сейчас я дома один, суд закончился и остается только дождаться завтрашнего дня, чтобы узнать решение. Адвокаты говорят, что мои показания произвели благоприятное впечатление и были вполне убедительными и разумными, Мария Кораль куда-то вышла. Детей у нас нет, потому что она лишилась возможности быть матерью после неудачной попытки родить ребенка Леппринсе. Мы состаримся, наша любовь перейдет в привязанность и дружбу, которая будет освещать всю нашу жизнь.

Неожиданно я получил письмо от Марии Росы. Думаю, оно послужит наилучшим завершением этой истории.

«Уважаемый друг!

Вы даже представить себе не можете, какую огромную радость мы испытали с Паулиной при вести о том, что вы собираетесь выслать нам деньги из Нью-Йорка. Пока мы не получили письма от адвоката, мы и понятия не имели о существовании страховки, которую мой муж подписал перед своей смертью. Адвокат объяснил нам причину задержки выплаты страхового полиса. Поверьте, мы прекрасно понимаем, что побудило вас действовать подобным образом, и никоим образом вас не упрекаем.

За эти три года нам с Паулиной пришлось многое пережить. Мама умерла после тяжелой, продолжительной болезни. Сначала мы существовали на те деньги, которые давал нам Кортабаньес. Он проявил себя по отношению к нам настоящим кабальеро и добрым христианином. После его смерти мы боялись, что совсем пропадем. Но, к счастью, влиятельный адвокат по имени Д. Педро Серрамадрилес время от времени давал мне работу, и мы кое-как сводили концы с концами. Можете себе представить, каково было мне, никогда прежде не работавшей, исполнять обязанности машинистки. Сеньор Серрамадрилес всегда был со мной учтив, добр и терпелив.

Все это время я стремилась только к одному — чтобы маленькая Паулина ни в чем не нуждалась. К сожалению, опасаюсь, что воспитание, которое я сумела ей дать, оставляет желать лучшего. Поскольку я уже продала все имевшиеся у меня драгоценности и денег у нас нет, бедняжке приходится вращаться в кругу среднего сословия, никак не отвечающего ее происхождению. Однако девочка достойна своего рода. Вы были бы поражены ее благородством и манерами. Без ложной материнской скромности смею заверить вас, что она очень красива и очень похожа на своего отца, память о котором глубоко чтит.

Деньги, которые вы вышлете, будут как нельзя кстати. Я возлагаю большие надежды на удачный брак Паулины, когда она достигнет совершеннолетия, а это не так-то просто, если нет достаточных средств. И хотя я уверена, что многие молодые люди из обеспеченных семей будут относиться к ней благосклонно, вряд ли кто-нибудь их них осмелится бросить вызов общественному мнению. Теперь вы понимаете, как нам необходимы деньги, которые вы собираетесь выслать нам в скором времени.

Знайте, что мы всегда к вашим услугам, и наша благодарность за вашу бескорыстную помощь безмерна. Поверьте, она помогла немного скрасить нашу мрачную жизнь и восстановить добрую память о таком выдающемся человеке, каким был Пауль-Андре Леппринсе.

Признательная вам

Мария Роса Савольта».