И уж конечно, царь очень даже «посягнул» на жизни Плещеева и Траханиотова, чтобы спасти Морозова, и проявил недюжинное коварство, чтобы убили не его любимца.
Во время восстания 1662 года, знаменитого «медного бунта», когда огромная толпа бунтовщиков приближалась к Коломенскому, царь спрятал тестя, Милославского, в покоях царицы, а сам вышел к толпе и одновременно послал за стрельцами. «Те люди говорили царю и держали его за платье, за пуговицы: „Чему де верить?“, и царь обещался им Богом и дал им на своем слове руку, и один человек и с тех людей с царем бил по рукам, и пошли к Москве все».
Нелишне вспомнить, что для московитов того времени царь был почти что живым Богом и, уж во всяком случае, чем-то вроде живой иконы. До чего же должны были дойти люди, чтобы хватать «почти божество» за грудки и бить с ним по рукам!
Отходя к Москве, по дороге толпа столкнулась с другими повстанцами, которые до того громили дворы бояр и дьяков; эти тоже хотели поговорить с царем, и в конце концов вся толпа повернула опять на Коломенское. Разговор возобновился и пошел на еще более повышенных тонах. «А пришед к царю на двор… почали у царя просить для убийства бояр, и царь отговаривался, что он для сыску того дела едет к Москве сам; и они учали царю говорить сердито и невежливо, з угрозами: „будет он добром им тех бояр не отдаст, и они у него учнут имать сами, по своему обычаю“».
Но тут подошли стрелецкие полки, и им велено было «тех людей бити и рубити до смерти». Безоружную толпу погнали, потеснили к берегу Москвы-реки, «и потопилося их в реке болши 100 человек, а пересечено и переловлено больши 7000 человек, а иные разбежались». По приказу царя повесили 150 самых «злых» бунтовщиков, многих били кнутом и, выжигая раскаленным железом букву «Б» на руке («бунтовщик»), ссылали на далекие окраины.
Что сказать об этом эпизоде? Алексей Михайлович совершил поступок человека хитрого, даже коварного; проявил себя гибким, равно способным и договариваться с восставшими, и бросать солдат на повстанцев. И уж во всяком случае, он, «оказывается», превосходнейшим образом в одночасье «посягнул» на жизнь по крайней мере 250 человек, а на имущество и честь 7000.
Причина приписывать ему «слабость» и недостаточно твердый характер, по существу, только одна: историки почему-то всерьез вообразили, что московской Руси в этот период необходим грозный, крутой, даже свирепый реформатор. По существу, не реформатор, а диктатор, поднимающий на дыбы страну и народ, убивающий множество людей, ломающий вековой уклад, оскверняющий святыни и так далее.
Очень понятно, и кто становится образцом такого «реформатора» — ну, конечно же, Петр I! На фоне его «славных» деяний любые поступки отца кажутся бледными, хотя по смыслу и по результатам они несравненно полезнее петровских.
Россию-Московию необходимо европеизировать — это историки императорского периода знали твердо. А поскольку Петр — образец того, кто руководит этим процессом, его реформы — образец того, «как надо», то любые действия другого монарха и другого правительства сравниваются с образцами, и по сравнению выносится заключение: столько-то процентов «того, что надо» и столько-то процентов «отступления» от «правильного» способа действовать, на столько-то процентов недотягивает монарх.
Конечно же, после Петра такой мягкий, добрый царь никак не годится в великие реформаторы, в преобразователи, во вздыбливатели. Вывод, который не в пользу не столько Алексею Михайловичу, сколько самим историкам. У них получается, что хороший, приличный человек в великие люди никак не годится именно потому, что он добр, мягок и умен. Разве такие великие бывают?!
Действительно, Алексей Михайлович совершал жесткие и жестокие поступки не по душевной склонности, а только по государственной необходимости. А от совершаемых по необходимости кровопролитий не испытывал удовольствия и не любовался тем, что по его приказу делалось: не ходил в застенки, не был зрителем отрубания голов и массового развешивания людей на виселицах.
Во время войн, кстати, бывал он в таком кровяном месиве, что нелюбовь царя к зрелищам страданий и смерти никак не объясняется слабостью духа или страхом перед видом крови. Но страдания и смерть и зрелище страданий и смерти ему не нравились, это совершенно определенно. Петру I, скорее всего, нравились, быть может, не из садистских соображений, а просто от желания почувствовать свою власть, свою царственную силу. Царь Алексей гораздо сильнее чувствовал себя царем во время торжественного выхода и когда он кормил, миловал и ободрял.
Алексей Михайлович никогда не преследовал тех, кто «крутил ему пуговицы», или посадского, который бил с ним по рукам. Тем более тех, у кого он выпрашивал жизнь Морозова, кланяясь и плача на площади. При всем горделивом чувстве ответственности за врученную ему Богом страну он вовсе не считал для себя зазорным говорить со своим народом, кланяться ему или договариваться с ним. Ни у самого Алексея Михайловича, ни у его окружения, включая самую что ни на есть спесивую придворную аристократию, не было идеологии отделения себя от остального народа и не было идеи «прогресса». Была не «народная масса», которую еще предстоит превратить в «нормальных людей», а был народ, к которому принадлежали и бояре, и сам царь.
Царь возглавлял народ и просто обязан был расправиться с тем, кто посягает на его власть, но ведь и саму власть он получал от народа, через волю Земского собора. «Земля» посадила династию царя на престол, и это делало царя чем-то вроде наследственного и пожизненного президента. Перед «землей» он отвечал за свои действия, и ни у кого не возникало сомнения в теснейшей связи царя и народа. Почему же царь должен был считать оскорбительным для своего достоинства беседовать, делиться своими бедами или просить о чем-то у народа или его представителей?
Эта позиция, конечно же, есть отступление от позиции земного божества, занимаемой и активно пропагандируемой Иваном IV, но она очень похожа на ту, что свойственна королям Европы (включая Польшу), императорам Китая и микадо Японии. Та позиция, которая заставила включить в конституцию Японии статью, согласно которой «император является символом нации», а в странах Европы привела в исторической перспективе к законодательному ограничению власти монархов. Отмечу, что Алексей Михайлович самим отношением к своей власти сделал шаг в сторону Европы, и гораздо более значительный, чем это кажется на первый взгляд.
Интересное все же явление — господство стереотипов над сознанием вроде бы очень неглупых людей! Историки всерьез считают, что если Алексей Михайлович не похож на своего страшного сына, то и европеизировать Московию не ему. А он, по существу, все годы своего правления только и делал, что ее европеизировал, хотя очень часто и не своими руками.
Один неглупый человек, Отто Бисмарк, высказался как-то в том духе, что одна из привилегий монарха — не быть выдающимся человеком: монарху достаточно уметь привлекать к совместной работе выдающихся людей… В конкретных условиях Московии XVII века это можно перевести так: царю необязательно самому быть западником. Вполне достаточно окружить себя западниками, и дело само пойдет в нужную сторону.
А царь Алексей Михайлович окружал себя западниками, что тут поделать!
Борис Иванович Морозов был только первым из русских западников, с которыми сталкивался царь в своей жизни (если не считать его собственного отца). В XVII столетии многие русские аристократы вешали в домах картины и зеркала, покупали часы и «хитрую механику», читали книги на иностранных языках и составляли библиотеки. Долгорукие и Голицыны среди аристократических домов только лидировали в этом показном, немного поверхностном западничестве, и царь всю свою жизнь наблюдал это западничество и был в нем воспитан.
Но в том то и дело, что ближайшими соратниками царя стали вовсе не знатнейшие князья и бояре! Круг самых его близких подчиненных за тридцать один год правления составили люди из самых средних слоев служилого сословия.
Впрочем, о нескольких из этих людей необходимо рассказать особо.
Дядька Алексея Михайловича до 1648 года руководил приказом Большой казны, Стрелецким, Аптекарским, Новой Четью. Он был настолько убежденным западником, что, когда царь женился на Милославской, а Морозов стал царским свояком, боярство охватил нешуточный страх: а что, если вот прямо сейчас начнутся крутые перемены в жизни?! Например, что при дворе будут приняты новые, иностранные обычаи? Страхи не оправдались: Алексей Михайлович был слишком умен, чтобы устраивать совершенно ненужную бучу из-за формы кафтанов или ношения бород.
Трудно сказать, продолжал ли он и после 1648 года поддерживать отношения с Морозовым только из-за сентиментальных воспоминаний или все-таки Морозов и правда умел дать вовремя нужный совет? Во всяком случае, он хоть и был в тени, но оставался человеком очень влиятельным и старался приобрести как можно более широкую популярность; про него ходила слава, что он помогает всем, кто к нему обращается.
Помогать Борису Ивановичу было не очень сложно: этот богатейший человек владел 55 тысячами крестьянских дворов, железоделательными, кирпичными, поташными заводами, мельницами и винокурнями. Его хозяйство — пример сочетания феодального землевладения с торгово-промышленной деятельностью, а он сам — очень характерный пример «западника», самого первого из поколений русских «западников», своими глазами видевших Смутное время и сделавших совершенно определенные выводы.
Постельничий царя, всего четырьмя годами его старше, Ртищев вырос вместе с Алексеем и стал воспитателем старшего царевича, Алексея, который должен был наследовать престол, но умер. Очень характерно для Ртищева, что он отказался от чина боярина, который ему давал Алексей Михайлович за воспитание сына.
В Федоре Михайловиче поражало совершеннейшее отсутствие честолюбия. Этот человек совершенно искренно не понимал обиды и мести, злобы и ненависти, говорил правду без обиды, никому не колол глаза личным превосходством, совершенно был чужд родословного и чиновничьего тщеславия. Смиренномудрым называли его священники; «евангельский человек», — говорили миряне.