– Уверяю, можете оставаться у нас, сколько пожелаете. Нет надобности никуда отсюда спешить. У нас вполне хватает места.
– Нет, мне надо домой. Необходимо вернуться к домашним делам. Сами знаете, каково это. Но вам большое спасибо, огромное спасибо за все. Не сомневаюсь, что Мелоди будет жить тут без волнений и тревог. Она очень хорошая девочка. Правда, очень хорошая.
Через минуту услышав, как машина тетушки Сьюзи завелась, Мелоди приподняла в гостиной тяжелую занавеску. Она видела, как тетушка пытается оглянуться через плечо и увидеть ее, однако непомерная толщина шеи сильно ограничивала ее движения. Наконец автомобиль тети Сьюзи выехал задним ходом с подъездной дорожки, не без труда переключился на первую передачу, после чего медленно и осторожно покатился прочь из глухого переулка обратно к морю.
Мелоди понравилось в доме у Глории и Клайва. Стараясь всячески заполнить весь ее день, Глория катала ее в своем душистом «Фиате Панда» по прелестному городку Кентербери со шпилями и башенками, со старинными толстыми кирпичными стенами, возя девочку после школы то на танцы, то на скаутские занятия, то просто к подружкам выпить чаю. Во многих отношениях Мелоди чувствовала, что Глория как будто всю свою жизнь ждала, когда же с ней рядом будет жить маленькая девочка. И у женщины вроде бы очень хорошо получалось о ней заботиться. А Клайв был таким веселым и неугомонным! Он вечно вытворял какие-то забавные глупости, чтобы ее рассмешить, и частенько звал Мелоди в сад покидать мячик или поиграть в свингбол. Он был энергичный, пружинистый и легкий, точно борзой пес, ему всегда требовались свежий воздух и активные игры.
Мелоди очень удивлялась тому, что у Глории и Клайва не было собственных детей.
– А почему у вас нет своих детей? – спросила она как-то вечером Глорию, когда они вдвоем в кухне раскрашивали к Пасхе сваренные вкрутую яйца.
– Увы, – отозвалась Глория своим полудевчоночьим голоском. На женщине был аккуратный фартучек с россыпями цветков вишни и рюшечками по краям. – К сожалению, не все люди могут завести детей.
– А почему? – спросила Мелоди, выписывая на яйце лепестки маленькой маргаритки.
– Ну, это уже в ведении биологии. – Глория задумалась и рассеянно вытерла руки своим красивым накрахмаленным фартучком. – Ты уже знаешь, что такое биология?
– Я знаю, как что-то выращивается в чашках Петри, про всякие бактерии и еще что-то.
– Ну, тут речь скорее о человеческом разделе биологии. Которая занимается тем, что у нас внутри, нашими организмами вообще и тем, как они функционируют. Дело в том, что с моим организмом что-то не в порядке, и я не способна производить нужные… штучки. Те самые, что необходимы женщинам, чтобы у них появились дети.
– В смысле, что-то типа яиц?
Глория вскинула на нее удивленный взгляд.
– Да, что-то типа яиц. Точнее, яйцеклетки. Мой организм довольно рано перестал их производить, и к тому времени, как я встретила Клайва, их уже не было и в помине. Вот так и получилось, что мы остались без детей.
– И вы очень из-за этого грустите?
Глория улыбнулась, но одними лишь губами.
– Да, я из-за этого очень грущу… Ну что, – сказала она сухим тоном, доставая вторую миску сваренных яиц из раковины, где они охлаждались, – что мы на этих нарисуем? Может, улыбающиеся рожицы? Как тебе такое? Точно, много-много милых, улыбающихся рожиц.
Мелоди поглядела на Глорию, на ее узенькую талию и тонкие волосы, и подумала о том, что содержится внутри ее тела, об этом ее организме, о той несчастной пустоте, где у Глории должны бы быть эти самые яйцеклетки, и о той безрадостной пустоте в их доме, которой следовало бы быть заполненной детьми. А потом вспомнила об умершей новорожденной сестре, малютке Романи, и о том младенце, которого ее мать выкрала, чтобы заглушить в себе это невыносимое ощущение пустоты, вспомнила о маленькой сестренке в Америке, которую она, возможно, никогда больше не увидит, – и в итоге решила, что и впрямь, когда доходит до дела, то от детей у всех взрослых одни лишь переживания.
Когда Мелоди прожила в доме у Клайва и Глории уже больше двух недель, ее однажды приехал навестить Кен. Он прибыл, как всегда, на мотоцикле, в своем просторном колючем пальто и с шарфом, скорее напоминавшем чайное полотенце. Когда Кен снял защитный шлем, Мелоди обнаружила, что тот отрастил бородку – но не нормальную, которая бы покрывала весь подбородок, а такую маленькую и острую, что сидела этаким острием на самом его кончике.
Мелоди обхватила Кена руками, прижавшись к нему как можно крепче, вдохнув его запах – этот слегка влажный, кисловатый, немного травяной запах дома.
– Это Кен, – сказала Мелоди, представляя своего друга Глории и Клайву.
– Приятно познакомиться, Кен, – ответил Клайв, а Глория натянуто улыбнулась, сложив свои маленькие ручки на коленях.
Кен в своей поношенной одежде, со всклокоченными волосами и с выцветшими татуировками довольно странно и нелепо смотрелся в этом доме. Казалось, даже цветочки на диванах у четы Браунов скукожились от ужаса. Кен предложил прокатить Мелоди в город и угостить где-нибудь лимонадом, но Глория решительно это отклонила – на том основании, что на улице холодновато, а Мелоди, дескать, и так хлюпает носом. А потому они остались сидеть в уютной гостиной, за чаем с сухим печеньем, разговаривая и старательно обходя множество неловких тем.
– И что, Кен, чем вы занимаетесь?
Тот шумно опустил на блюдце свою маленькую чашечку.
– Так, делаю понемногу то да сё. Пожалуй, меня вполне можно называть агентом влияния.
Клайв поднял брови и подался чуть вперед.
– Агентом влияния? Простите, может, просветите меня на этот счет?
– Видите ли, в более молодые годы я был рьяным активистом, этаким, знаете, общественным борцом, пытающимся изменить этот мир, сделать его более прекрасным и совершенным для своих детей. Мы ходили на демонстрации с огромными плакатами, всячески донимая наших политиков. Но теперь я уже угомонился, можно сказать, остепенился. Теперь я стал более… изощренным, что ли. Удачно размещенное в какой-нибудь газете письмецо, пара-тройка с умом и грамотным языком написанных листовок и брошюрок, подсунутых, – тут он изобразил, как сует что-то в почтовый ящик, – в нужные дома. Все-таки я уже слишком стар, чтобы баламутить людей и криками взывать к всеобщей справедливости. – Кен улыбнулся и снова поднял свою чашку. – Теперь я предпочитаю, так сказать, «капельное» воздействие.
– И проживаете вы в сквоте, правильно я понял?
– В общем, да, можно называть это сквотом, а можно – пустым, заброшенным домом, с удовольствием заселенным достойными и уважаемыми людьми. – Произнес он это, как и всегда все говорил, своим чарующим бархатным голосом, который никого, даже настороженно-надменную Глорию, не мог ничем задеть. – Впрочем, это уже ненадолго. – Тут он повернулся к Мелоди и взял ее за руку. Его серые глаза вмиг увлажнила печаль. – У меня плохие вести насчет дома. С хозяином случилось несчастье, и дом перешел к его дальнему внучатому племяннику, который решил его продать. Насчет нас у него есть судебное предписание, и к ближайшим выходным мы должны освободить жилище.
Мелоди напряженно замерла.
– Как? В смысле – все вы? И Грейс, и Мэтти с Сетом, и Кейт, и Майкл, и… – Она хотела было добавить «и мы с мамой», но вовремя удержалась.
– Да. Как это ни печально, но да. Все кончено.
Мелоди с силой впилась ногтями в коленки. Ей хотелось громко закричать. Хотелось что-нибудь разбить. Хотелось выцарапать себе глаза. Все было кончено. Все кончено! У нее не было больше ни Кена, ни Грейс, ни Мэтти, ни Сета. Она вонзала себе ногти в плоть до тех пор, пока боль не стала тупой, и наконец подняла взгляд.
– Но куда же вы пойдете? – с трудом выдавила она, настолько тихим голосом, что даже сама не была уверена, что это произнесла.
Кен пожал плечами и грязными ногтями поскреб скулу.
– Грейси на какое-то время забирает мальчиков в Фолкстон, там у нее мама. А мы с Кейт и Майклом поедем на несколько неделек в Испанию, просто чтобы, знаешь, сделать паузу.
Мелоди кивнула, хотя ничего на самом деле не поняла. Почему Грейс остается здесь, а не едет с Кеном в Испанию? И о какой такой паузе он говорит?
– А как же мама? – спросила Мелоди, уже начиная паниковать. – Что будет с мамой, когда она наконец выйдет из тюрьмы?
Кен снова взял ее за руку и сжал еще сильнее.
– Тут, знаешь, я ничего не могу тебе сказать. Это очень непростой вопрос, потому что никто пока толком не знает, что будет с твоей мамой.
Мелоди продолжала глядеть на него в упор, ожидая, что Кен, как и всегда, сможет легко все прояснить и уладить. Все, что он сейчас сказал, казалось, было лишено какого-то смысла. Как это – никто не может толком что-то знать о ее матери? В тюрьму ее посадили на два года. И провела она там уже шесть недель. А это, по подсчетам Мелоди, означало, что она выйдет из заточения через год и десять с половиной месяцев. И девочка предполагала, что в этот день они вместе с мамой, рука об руку, вернутся в дом на Чандос-сквер и снова займут свою тенистую комнатку наверху, под самой крышей. А теперь ей говорят, что ни в какой дом на Чандос-сквер она уже не вернется и что ее мама, может быть, вообще никогда не выйдет из тюрьмы.
– Ты ее видел? – спросила Мелоди едва слышным голосом.
– Да, я навещал ее на той неделе. Она не совсем в порядке, Мелоди. Возможно, пройдет еще немало времени, прежде чем она достаточно поправится, чтобы ее могли отпустить домой.
Мелоди сглотнула комок в горле.
– Что значит «немало времени»?
– Я точно не знаю, но там делают все возможное, чтобы привести ее в порядок. Я говорю лишь, что тут не следует чего-то особо ожидать. Что случиться может что угодно.
От этих слов Мелоди пробили озноб и страх – как будто она очутилась совсем одна в большой и гулкой комнате, где повсюду паутина и раздаются какие-то скрипы, а на двери нет никакой ручки, чтобы ее открыть. Однако она была слишком подавлена услышанным, чтобы плакать, и чересчур испугана, чтобы просить о помощи, а потому, вместо этого, просто взяла с тарелки печенье и протянула Кену, который молча и с очень печальной улыбкой принял угощение с ее раскрытой ладони.