– Чем это пахнет?
Как не знала Мелоди и о том, какая вокруг поднялась паника, ибо очень быстро выяснилось, что пламенем вовсю уже охвачена гостевая комната. Поскольку спальня девочки была рядом с гостевой, а спала она с открытой дверью, то ее комната быстро наполнилась густым дымом горящего пластика, и в каких-то пару мгновений Мелоди потеряла сознание.
И вот между этим состоянием сна, последовавшим за ним беспамятством и приходом в сознание двадцать минут спустя, когда она лежала на лужайке под луной перед вовсю полыхающим домом, в ее голове произошло нечто экстраординарное – нечто вроде качественной генеральной уборки. Так что к тому времени, как она спустя сутки пробудилась от глубокого сна в гостевой спальне у своего дяди, Мелоди не помнила уже совершенно ничего из мрачных хитросплетений своей предыдущей жизни. Она не помнила ни Кена, ни Бродстерса, ни своих матери с отцом. Не помнила ни Лос-Анджелеса, ни Шарлотты, ни маленькой своей сестренки Эмили. Все, что она в состоянии была вспомнить – так это то, что мама с папой спасли ее из горящего дома, что ей девять лет и что зовут ее Мелоди Браун.
– 52 –
Как выяснилось, причиной пожара явились щипцы для завивки, по оплошности оставленные включенными в гостевой комнате рядом с использованной салфеткой на нейлоновом лоскутном покрывале ее чересчур озабоченной светским выходом матерью.
Единственный вопрос, что теперь оставался: почему они так и оставили ее дальше жить со столь ущербной памятью?
Ответ Глории ее ничуть не удивил:
– Мы думали, это только к лучшему.
– Я даже не сомневалась, что ты это скажешь! – гневно прорычала Мелоди.
– Знаешь, для нас это было вовсе не простое решение. До этого ты была такой несчастной, ты замкнулась, перестала разговаривать, и твое поведение стало таким пугающим… Мне казалось, ты еще до пожара разобрала и разложила по полочкам эту ужасную историю своей жизни. И когда ты пришла в себя и улыбнулась, и назвала нас мамой и папой – у нас бы сердце разорвалось, если бы пришлось вернуться к прежней точке. Из пожара ты вышла совершенно другим ребенком. И мы всё ждали, когда же ты как-то обмолвишься о своем прошлом – ну, о матери или о Кене, – но этого так и не случилось. Прошел не один месяц, пока мы ясно осознали, что ты попросту ничего не помнишь. И, знаешь, мы сочли это удачной возможностью нового старта для всех нас – когда прежнего нашего дома не стало и когда ты наконец почувствовала себя счастливой.
– Но как же моя семья?! – вскричала Мелоди. – Мои две тети? Моя сестра? Кен?
– Я уже сказала, это было вовсе не простое для нас решение. На самом деле даже самое трудное решение, что мне когда-либо доводилось принимать. Если не считать решения тебя отпустить…
– Что значит: «меня отпустить»?
– Ну, восемнадцать лет назад. Если ты кого-то любишь – отпусти его. И если он тебя любит, то непременно… вернется… – Голос ее стал срываться. Глория помолчала с печальной улыбкой, потом протяжно вздохнула и продолжила: – А ты так и не вернулась. И мне пришлось сжиться с тем фактом, что ты меня так и не полюбила. Я невольно стала спрашивать себя: стоит ли так винить меня за те решения, что я – точнее, мы приняли столько лет назад?
– Ну, я думаю, ты знаешь ответ на этот вопрос. Как вы вообще могли решить, что для меня будет нормально и здорово прожить всю жизнь, так и не зная, кто я такая?!
– Вовсе нет, – сухо ответила Глория. – Мы вовсе не считали это нормальным. Просто мы сочли, что из двух возможных вариантов, где один другого не лучше, этот все же предпочтительнее.
– В смысле, для вас?
– Нет, не для нас одних, а для всех нас. Так мы могли бы стать счастливой семьей.
Мелоди ошеломленно уставилась на Глорию Браун. Она что, правда в это верила – эта глупая, добродушная и суетливая женщина?! Что их крохотный провинциальный мирок был для Мелоди более удачным вариантом?!
– Счастливой семьей?! – взорвалась она. – Какая, к черту, счастливая семья?! Семья без истории? Семья без корней? Семья, которая засела в своем глухом кентерберийском тупике, слишком боясь впускать кого-то в свою жизнь – а вдруг он возьмет да и развеет весь этот мираж! Мы никогда не были счастливой семьей – мы были три механически, без эмоций, живущих рядом человека. И знаешь, что самое печальное? Если бы ты дала мне возможность все узнать – позволила бы мне эту привилегию сохранить свое «я», – то, возможно, я была бы счастлива с вами, потому что я знала бы, что вы для меня сделали. И я не чувствовала бы себя с вами, как в глухой западне. Были бы и другие люди, которые меня бы тоже любили. Я только теперь с ними встретилась – с теми людьми, у которых вы меня украли, – и они все меня помнят и любят, и сейчас, благодаря им, я ощущаю себя в миллион раз особеннее, исключительнее, как личность. И если бы я испытывала это ощущение в детстве, если бы я с этим выросла – из меня, возможно, вышло бы что-то гораздо большее, нежели малолетняя мамаша и эта дурацкая буфетчица, и у тебя до сих пор была бы дочь, а у меня – мать.
Последовало короткое молчание. Наконец Глория прерывисто вздохнула.
– Я знаю, – прошептала она. – С того самого момента, как ты в ту ночь покинула наш дом, я поняла, что мы поступили неправильно. И с этим пониманием я дальше и жила. С величайшим раскаянием всей моей жизни. Теперь я, конечно, не надеюсь, что из этих обломков крушения можно что-либо спасти, но, знаешь, мне было бы намного легче, если бы ты смогла нас не то чтобы простить – но хотя бы попытаться понять, почему мы поступили именно так.
Мелоди помолчала. Гневный дух в ней начал понемногу остывать. Она подумала об этой женщине – о маленькой и павшей духом, совершенно одинокой в своем глухом переулке, живущей в окружении лишь фотографий своей давно утраченной семьи, своего любимого мужа и загулявшей дочери, – и почувствовала, как что-то в глубине ее смягчилось. Ей вспомнились восточные шаровары цвета электрик и белая пиратская блузка, что Глория шила ей на первую школьную дискотеку, когда Мелоди было тринадцать, – наряд, которому обзавидовались все девчонки в школе. Она вспомнила то пьянящее возбуждение их совместной тайной вылазки в «Boots» следующим летом – после того как у Мелоди начались первые месячные и ей понадобилось купить упаковку огроменных прокладок. Она вспомнила празднование своего четырнадцатилетия, когда ей удалось уговорить Клайва и Глорию оставить ее в одиночку принимать гостей, и то, как она гордилась тем, что Глория вернулась в десять вечера в пустой и аккуратно прибранный дом, и единственными оставшимися свидетельствами их веселой пирушки были пятно от сока на полу в гостиной да смазавшийся след от голубой подводки на скатерти. «Как же чудесно, что мы можем тебе полностью доверять, Мелоди, – сказала тогда Глория, оглядывая свой идеально чистый дом. – Это очень многое для нас значит». А потом ей вспомнилось лицо матери меньше чем через год, когда она впервые увидела в их переулке Тиффа на рокочущем скутере – твердо и сурово застывшее лицо, исполненное высокомерия. «Он совсем не то, что мы бы для тебя желали, – мягко сказала она тогда. – Ты могла бы сделать гораздо лучший выбор».
Ей вспомнились десятки других моментов, когда Глория бывала терпеливой и внимательной, горделивой и любящей, и Мелоди осознала, что, пусть даже эта женщина и не являлась ей настоящей матерью, пусть даже сама она никогда не испытывала к той никаких дочерних чувств – но в действительности эта женщина была ей очень и очень хорошей мамой. И с этой мыслью Мелоди глубоко вздохнула и ответила:
– Ладно, хорошо, я попытаюсь. Но не могу ничего обещать.
Когда Мелоди уже собралась уходить, Глория вручила ей конверт:
– Это тебе.
– А что там?
– Открой.
Мелоди открыла конверт и извлекла оттуда кремовый листок рукописного документа.
– Твое свидетельство о рождении, – сказала Глория. – Я хранила его все эти годы, ожидая, что ты за ним придешь, что рано или поздно оно тебе понадобится. Для паспорта за границу или для устройства на работу. Думала, это и будет тот самый момент, когда мне понадобится тебе все рассказать.
Мелоди ни разу не ездила за границу, так что у нее не возникало нужды в паспорте. «Если б только мне это однажды понадобилось!» – подумала она, глядя на обстоятельно выведенные там чернилами тридцатитрехлетней давности имена своих настоящих родителей, название больницы в Южном Лондоне, где она на самом деле родилась, и лондонский адрес – в Ламбете, на северо-западе Лондона, где она провела первые годы своей жизни. Оказывается, все это время она могла бы знать о своем прошлом! Достаточно было лишь спросить у матери этот листочек бумаги – и она бы все выяснила! Но она просто об этом не спрашивала.
Мелоди сложила свидетельство обратно в узкий прямоугольник и сунула в конверт.
– Спасибо, мне оно как раз пригодится, – сказала она. – Спасибо тебе.
И, чмокнув напоследок сухонькую даму в парике в мягкую напудренную щеку, Мелоди покинула ее у старого кентерберийского порога, оставшись снова одна, но уже не ища никаких ответов на вопросы.
Вернувшись к вечеру домой, Мелоди какое-то время сидела, пытаясь разобраться в своих чувствах. Солнце заливало ее комнату ярким светом и отражалось в зеркале. С уголка этого зеркала свисало колье – то самое, что она много лет назад стащила из шкатулки Глории. То самое, что она понесла в ломбард, когда Эду было два месяца и ей понадобились деньги, чтобы оплатить счета. Ей тогда сказали, что дадут за украшение пять фунтов. И она уже почти готова была забрать эти пять фунтов, но что-то вдруг ее остановило. Что-то заставило ее схватить со стойки колье и сунуть обратно в сумочку. До сих пор она ни разу всерьез не задумывалась над этим моментом, но теперь знала точно, что ее тогда остановило. Это колье связывало ее с матерью, словно заключая в себе ее дух, квинтэссенцию того, кем та была и что собою представляла. И Мелоди испытывала потребность хранить у себя нечто подобное – эту маленькую вещицу, которая прежде касалась материнской кожи и по-прежнему чудесно ею пахла. Колье стало ее талисманом, и в отсутствие матери оно все эти годы было с ней, каким-то непостижимым образом ее оберегая.