Моего деда со стороны отца звали так же, как меня, Григорием, поэтому к моему отцу следовало обращаться «Порфирий Григорьевич». Моего деда со стороны матери звали Иван Степанович Дубягский; в русском языке окончания отчества в мужском и женском варианте образуются по-разному, поэтому моего дядю по матери звали Николай Иванович Дубягский, а маму – Валентина Ивановна Дубягская до замужества и Чеботарева после.
По-русски к человеку никогда не обращаются просто по имени, что обычно для Америки. Зато родные, приятели-одноклассники и другие очень близкие друзья часто пользуются той или иной уменьшительной формой его или ее имени. Так, дядю по отцу Ивана Григорьевича я называл дядей Ваней, а дядю по матери Николая Ивановича дядей Котей (хотя обычная уменьшительная форма этого имени «Коля»); меня называли Гришей, маму Валей, а мою сестру, которую в крещении тоже звали Валентиной, – Алей, чтобы дома можно было понять, к которой из двух Валентин обращаются.
Если люди были достаточно близки, чтобы обращаться друг к другу уменьшительными именами, они также говорили друг другу «ты» вместо формального «вы». Это была как бы промежуточная степень фамильярности. Так, например, все офицеры части говорили друг другу «ты», но старшие обращались к младшим просто по имени, а младшие к старшим – по имени и отчеству, хотя и на «ты». И в армии, и в гражданских кругах младший мог поступать так только после того, как старший по возрасту или по званию человек первым предлагал ему выпить «на ты» – совершенно так же, как немцы пьют на брудершафт, прежде чем начать говорить друг другу «Du» вместо «Sie».
Многие русские имена, которые я буду дальше называть, имеют западноевропейское происхождение. Некоторые из них я прежде видел написанными только по-русски, так что мне придется транслитерировать их самому; возможно, сами их владельцы использовали бы другое написание.
Хотелось бы упомянуть еще один очень важный пункт, порождающий на Западе большую путаницу понятий. На Западе одним словом – Russian – обозначают и русского по национальности, и гражданина страны. В русском же языке эти понятия легко различимы: слово «русский» использовалось и используется до сих пор для обозначения человека русского по национальности, а слово «российский» применялось для обозначения гражданина многонациональной Российской империи, или России, как ее называли для краткости. Примерно так же сейчас говорят о гражданине СССР как о «советском» гражданине.
Правда, следует признать, что границу между понятиями «русский» и «российский» не всегда легко определить. Например, можно говорить и о «русских войсках», и о «российских войсках», а вот сказать «Русская империя» нельзя.
Во всяком случае, русский язык позволяет различить при необходимости эти два понятия, что невозможно на английском и других европейских языках. Поэтому иногда я буду использовать термин «российский», чтобы подчеркнуть, что речь идет о совокупности всех народов, образующих Российское государство, а не только о русском народе.
Правда о РоссииМемуары профессора Принстонского университета, в прошлом казачьего офицера1917–1959
Часть перваяИмператорская Россия и Февральская революция 1917 г
Глава 1Жизнь нашей семьи до Первой мировой войны
История нашей семьи
Я родился 15/28[3] февраля 1899 г. в Павловске, небольшом гарнизонном городке в нескольких милях к югу от императорской резиденции Царское Село и в 17 милях к югу от Санкт-Петербурга (в настоящее время Ленинград[4]), который в то время был столицей Российской империи.
Мои дедушки и бабушки происходили из разных частей страны, поэтому я наполовину донской казак, на четверть великоросс и на четверть украинец. Моя фамилия происходит от украинского слова «чеботарь», что означает «сапожник». Это слово используется на всем юге России, не только на Украине, но и восточнее, в тех областях, где проживают говорящие по-русски донские казаки. Поэтому есть Чеботаревы-казаки, а есть и множество других Чеботаревых, не имеющих к казакам никакого отношения. Эта фамилия вообще часто встречается в России.
Мои дедушка и бабушка по отцовской линии происходили из донских казаков, а отец мой, Порфирий Григорьевич Чеботарев, был офицером Донской казачьей гвардейской батареи, расквартированной в Павловске. На момент моего рождения он был капитаном.
Имея в виду вопросы, на которые мне часто приходится отвечать за границей, следует, вероятно, пояснить с самого начала, что донские казаки – это не род конной полиции, что они не обязательно поют в мужском хоре и что фонетическое сходство названия «Дон» с именами Дон-Кихот и Дон-Жуан совершенно случайно.
Казаки – это сложное, чисто русское явление, не имеющее в западном мире параллелей и соответствий. По сути дела, казаки – потомки прежних жителей приграничья, которым в свое время вменялось в обязанность охранять рубежи России. Они сохранили древние привилегии свободных людей и права на большие земельные наделы, а также обязанность держать в своем доме собственных лошадей, седла и оружие в постоянной готовности к немедленному выступлению и действиям против иностранных захватчиков.
Казаков обычно называли по названиям рек, вдоль которых они селились. Самой древней и большой группой было казачество Дона, за ним шли казаки Кубани, Терека и Урала. Все они поселились вдоль соответствующих рек в те времена, когда реки эти были немирными границами. Именно поэтому казачьи районы назывались «войсками». Все казаки говорили только на великорусском языке; исключение составляли кубанские казаки, 60 % которых говорили по-украински и были потомками запорожцев – еще одного, отдельного типа казаков.
К концу XIX в. границы России сдвинулись к югу и востоку, далеко за пределы основных казачьих поселений к западу от Уральских гор. Хотя казачьи земли больше ста лет административно входили в состав Российской империи, казачество в значительной степени сохранило прежний традиционный уклад жизни. Их земли по-прежнему назывались «войсками», хотя казаки составляли в них уже не большинство, а лишь около 47 % населения. Развитие угледобычи, промышленности и торговли привело к значительному притоку «иногородних» с севера и запада. По сравнению с новоприбывшими большинство казаков были зажиточными – а следовательно, консервативными фермерами. Перед революцией казаки составляли в своих областях меньшинство, но все же только в Области войска Донского проживало около трех с половиной миллионов казаков.
В обмен на подтверждение древних привилегий и прав на исключительное владение землей в своей области донские казаки давали правительству Российской империи пятьдесят один армейский и два гвардейских полка первоклассной кавалерии и вспомогательной конной артиллерии. В донских степях разводилась и значительная часть лошадей для регулярной русской кавалерии.
Я не слишком много знаю об истории своей семьи. Однако даже то, что мне известно, может представлять общий интерес – это один из множества примеров того, что высшее общество Российской империи вовсе не было таким закрытым, как часто изображают.
Мой прадед по отцу Яков Чеботарев хозяйствовал на земле. Родился он в казачьей станице Казанской в северной части Области войска Донского, служил в донском казачьем кавалерийском полку и в 1831 г. отличился в войне с поляками. Его части приказано было спешиться и атаковать укрепленные польские позиции в пешем строю. В то время форма казачьих офицеров, как и всех офицеров русской армии до Первой мировой войны, была серой и отчетливо выделялась на фоне коричневой формы нижних чинов. Поэтому польские стрелки без особого труда прицельным огнем убивали русских офицеров одного за другим. Без командиров казачья атака захлебнулась. Прадед Яков был тогда всего лишь капралом, но он принял на себя командование всей частью, собрал людей, атаковал и после рукопашной схватки захватил польское укрепление. По-моему, в детстве я слышал, что речь шла об укрепленном редуте в Праге (восточном предместье Варшавы на правом берегу Вислы), но я не уверен, что все правильно запомнил.
За тот бой прадед был произведен в офицеры и награжден крестом Св. Георгия – высшей боевой наградой императорской России. Им, как крестом Виктории в Англии или медалью Конгресса в США, награждали только за личный героизм, проявленный на поле боя.
После войны прадедушка вернулся домой, завел семью и вырастил много детей. Как кавалер ордена Св. Георгия, он пользовался немалыми привилегиями. В частности, он мог себе позволить отправить старшего сына служить в Новочеркасск, столицу донского казачества. Парень сумел проявить себя, стал правительственным чиновником, а позже написал отцу, что хочет в благодарность помочь одному из своих младших братьев получить образование. Семейный совет выбрал на эту роль второго по старшинству сына. Однако во время жатвы с ним произошел несчастный случай – парень наткнулся на вилы и потерял глаз. Семья решила, что это станет для него серьезной помехой в учебе, и отправила вместо него в Новочеркасск следующего брата, Григория, – моего деда и тезку. Времени приготовить для него городскую одежду уже не оставалось, и дедушка отправился пешком в Новочеркасск – за 170 миль – в костюме своего старшего брата, который был меньше его ростом. Позже я встречался на Дону со стариком – моим двоюродным дедом, – и он не без юмора рассказывал мне об этой истории и о том, какое зрелище представлял собой дедушка Григорий, когда явился в Новочеркасск в тесной одежде, из которой далеко торчали руки и ноги.
Это не помешало деду успешно завершить среднее образование и даже получить стипендию на обучение в Санкт-Петербурге, в Технологическом институте. С отличием закончив его, инженером он вернулся на Дон. Дед принимал участие в строительстве Юго-Восточных железных дорог от порта на Азовском море – Ростова-на-Дону – через Новочеркасск на Воронеж – город за северной границей Области войска Донского (см. карту Д). Все это происходило, вероятно, в конце 1860-х гг.
После открытия Юго-Восточной дороги дедушка получил звание капитана армии и участок земли возле города Харцизска на границе с Украиной. Позже этот район стал частью Донецкого угольного бассейна, но первое время дедушка сдавал свою землю в аренду под выпас скота. Как рассказывал мне позже дедушкин брат, однажды в Новочеркасск к дедушке пешком пришел пастух и спросил, что дедушка даст ему, если он, пастух, привезет ему угля с его земель – за сто с лишним миль. Дедушка пообещал ему сто рублей (около пятидесяти долларов золотом). Пастух ушел и через некоторое время вернулся с телегой превосходного антрацита. Как выяснилось, однажды пастух заметил, что из норы на склоне холма выскочил суслик с почерневшим мехом; он стал копать и через несколько футов наткнулся на пласт антрацита.
Дедушка дал ему сто рублей, как обещал. Кроме того, в благодарность за находку он назначил этого пастуха управляющим небольшим рудником, который тут же и основал.
Вскоре после этого дедушка Григорий умер от пневмонии. Его вдова, моя бабушка Прасковья Ивановна, тоже казачка (Хераскова) по рождению, вскоре вновь вышла замуж за отставного казачьего генерала Петра Рыковского. Его попечением ее угольные копи превратились в крупное и прибыльное предприятие. Они стали известны как Рыковские копи и сохранили это название даже после того, как в начале 1900-х были проданы за несколько миллионов рублей некоему французскому концерну.
Брат моего деда рассказал мне один эпизод, имевший место в конце 1870-х или в начале 1890-х гг., задолго до продажи рудников. Механик-шотландец по имени Хьюз основал неподалеку от Рыковских копей, но уже на украинской земле, механическую мастерскую. Его дела тоже пошли в гору, и мастерская превратилась в крупное металлургическое предприятие, поселок при котором до самой революции носил русифицированную версию фамилии основателя – Юзовка; во время правления грузинского диктатора он был переименован в Сталино.
Между Рыковскими и Хьюзами поначалу сложились дружеские добрососедские отношения. Затем однажды Хьюз решил продемонстрировать друзьям свору чистокровных гончих, только что привезенных из Англии. Он совсем забыл про ручного медведя, прикованного к столбу у ворот бабушкиного имения. Гончие набросились на медведя, который в то время был уже взрослым, и он их всех убил или покалечил. Взаимные обвинения и споры о том, кто виноват в этом инциденте, положили конец дружбе между семьями.
Я читал, что советский премьер Никита Хрущев работал когда-то в тех местах шахтером на французском руднике – вполне возможно, на одном из тех, что прежде принадлежали моей бабушке. Во всяком случае, насколько мне известно, условия работы на шахтах в тех местах были достаточно тяжелыми. Высококачественный антрацит залегал там сравнительно тонкими пластами, фута по три толщиной, и прокладывать высокие штреки, где человек мог бы встать во весь рост, было экономически невыгодно. Шахтерам в забоях приходилось передвигаться чуть ли не ползком. Поэтому меня не слишком удивляет, что очень многие из них во время и после революции стали ярыми большевиками.
После второго замужества бабушки отец мой, второй и младший из ее сыновей, был отправлен в Новочеркасск в пансион только что созданного Донского кадетского корпуса и после этого оказался в значительной степени предоставлен сам себе. Его выпуск был в корпусе первым, а сам отец был лучшим в классе. По традиции, которая соблюдалась в то время в русских учебных заведениях всех уровней, его имя, как лучшего ученика в классе, было выгравировано золотыми буквами на белой мраморной доске, укрепленной на стене главного зала.
После Новочеркасского кадетского корпуса отец поступил в Михайловское артиллерийское училище в Санкт-Петербурге и стал юнкером. Здесь следует пояснить, что кадетский корпус – а их было в России немало – представлял собой милитаризованную школу с пансионом. Там мальчики получали общее среднее образование – на уровне американской школы второй ступени. Их готовили к профессиональным военным училищам, аналогичным по уровню американской академии в Вест-Пойнте. Учащиеся военных училищ назывались юнкерами, в то время как слово «кадет», в отличие от американского варианта, обозначало лишь подготовительный уровень. Кроме того, в России было не одно училище на всю армию, а отдельные училища для артиллеристов и инженеров (где учились три года) и несколько училищ для кавалерии и пехоты (где учились два года). Выпускники получали звание второго по старшинству лейтенанта, причем в разных родах войск это звание называлось по-разному: в регулярной кавалерии – корнет, в казачьих войсках – хорунжий, в пехоте и регулярной артиллерии – подпоручик.
В отличие от Соединенных Штатов в России название «Академия» применялось только для научных и образовательных учреждений высшего уровня. Существовало всего три учебные академии – Академия Генерального штаба, Михайловская артиллерийская академия и Военно-инженерная академия. В эти учебные заведения направляли лучших – но только после нескольких лет службы офицерами в войсках.
Отец окончил Михайловское артиллерийское училище в 1893 г. вторым по списку; лучшим стал еще один донской казак, друг отца Александр Васильевич Черячукин, и именно его фамилия была выгравирована в том году на мраморной почетной доске училища. После этого отец до 1910 г. служил в Донской казачьей гвардейской артиллерийской батарее – сначала лейтенантом, а с 1906 г. командовал ею в чине полковника. В 1895 г. он был откомандирован в Михайловскую артиллерийскую академию, которую окончил двумя годами позже первым по списку – и вновь его имя попало на мраморную доску почета. Выпускники академии, по существу, являлись полноценными инженерами-технологами и могли выбирать – служить ли в этом качестве в одном из военных арсеналов или вернуться в часть. Отец выбрал второе.
На фотографии (фото 3) можно увидеть отца в полной парадной форме полковника казачьей гвардейской батареи. Золотой значок справа на груди (где обычно носили знаки академических достижений) выдает в нем выпускника Михайловской артиллерийской академии. Этот значок, однако, академическим не считался и носился на мундире с левой стороны, как и значки других аналогичных учебных заведений или частей, в которых офицер служил прежде. На фото они едва видны.
Портрет моей матери (фото 4) относится примерно к тому же времени, он парный к портрету отца. Мать моя была дочерью Ивана Степановича Дубягского, служившего военврачом в армии на Балканах во время войны 1877–1878 гг. На момент замужества дочери и до своей смерти (около 1905 г.) он был главным врачом военного лазарета в Павловске. По национальности он был русским (великороссом).
На фотографии (фото 5) он снят с семьей и друзьями на веранде своей квартиры при Павловском госпитале. Слева от него – жена, моя бабушка с материнской стороны Ольга Сергеевна. Я не помню ее девичьей фамилии, но она происходила из Чугуева, небольшого городка в верховьях Донца, в 27 милях к югу от Харькова – главного города Восточной Украины. Мне часто приходилось слышать, как она называла себя «хохлушкой»[5]. Ее дочери от первого брака не вышли замуж и потому сохранили фамилию покойного отца – Тихомировы. Одна из них, тетя Маня, на фото сидит второй слева, а вторая, тетя Юля, – пятой слева. Остальных я назвать не могу. Очень возможно, что одна из двух женщин справа – Ася Эрдели, с которой мои незамужние тетушки были очень дружны и которая часто приезжала в Павловск вместе с ними. Она была арфисткой, причем, вероятно, хорошей; после революции она осталась в России и стала солисткой Большого театра.
Тетушки Тихомировы работали в Санкт-Петербурге учительницами. Кажется, они были как-то связаны с миром искусства и дружили с семьей Прокофьевых. Помню, каким негодующим тоном они рассказывали о всевозможных препятствиях и злоключениях, с которыми сталкивался молодой Прокофьев, добиваясь признания.
Примерно до момента, когда были сделаны фото 3 и 4, мои родители были достаточно состоятельными. Судя по акциям Полтавского земельного банка, которые я нашел в бумагах отца, бабушка Рыковская подарила ему перед женитьбой или непосредственно на свадьбу 200 000 рублей (100 000 долларов золотом). Кроме того, она ежегодно выплачивала сыну немалое содержание. Для службы в гвардии это было совершенно необходимо, поскольку офицерское жалованье едва покрывало те суммы, которые офицеры вносили «в общий котел» – много денег уходило на балы и приемы, которые непременно должна была устраивать любая гвардейская часть.
Казачья батарея отца представляла собой парадную часть и постоянно принимала участие во всевозможных военных парадах и шоу, примеры которых можно увидеть на фотографиях 6 и 7. Вторая из этих фотографий была сделана во внутреннем дворе Екатерининского дворца в Царском Селе перед главным зданием дворца, в тот момент, когда царь Николай II, как почетный полковник батареи, принимал доклад ее урядника.
О мастерстве возничих батареи можно судить хотя бы по тому факту, что, насколько мне известно, ей – единственной из всех воинских частей – разрешалось на некоторых парадах проскакать карьером в едином строю по сравнительно небольшому закрытому двору и вылететь через узкие ворота (которые можно увидеть на заднем фоне справа от головы сержанта на фото 7). При этом втулки колес пушечных лафетов проносились всего в нескольких дюймах от изящных кованых решеток этих исторических ворот.
У отца было две верховые лошади, у мамы одна, у меня тоже был пони. Кроме того, у нас было две упряжные лошади с коляской и санями, а автомобиль французского производства в семье появился еще в 1907 г., когда подобная вещь была редкостью.
Летние каникулы мы часто проводили за границей, в основном во Франции. Я немного помню Сен-Мало и соседний Параме, где мы провели лето 1906 г., но почти не помню Ниццы или Биаррица, куда выезжали два предыдущих года.
Однако отношения между отцом и его матерью, моей бабушкой, постепенно портились. Началось это, видимо, в тот момент, когда бабушка Рыковская, немного спустя после рождения дочери, поняла, что от второго брака у нее уже не будет наследника мужского пола. Ее второй муж старел, и она внезапно решила, что отец мой должен выйти в отставку из гвардии и в будущем взять на себя управление угольными шахтами. Даже если бы для этого потребовалось дополнительно учиться, в этом не было бы ничего особенно необычного. Я слышал, например, про одного офицера лейб-гвардии Казачьего полка по фамилии Бородин; он решил, что военная служба в мирное время его не прельщает, вышел в отставку, поступил в Санкт-Петербурге в Горный институт, окончил его и стал инженером. С началом Первой мировой войны он вернулся в свой прежний полк. Отцу было бы даже проще; ему, вероятно, зачли бы полностью или частично многие курсы, пройденные в артиллерийской академии.
Тем не менее отец отказался выполнить требование своей матери. Между ними никогда не было теплых отношений, она почти не интересовалась его воспитанием – отец многого добился собственным трудом и любил свою профессию артиллериста. Бабушка была очень недовольна. Она всегда командовала в семье и привыкла, что все родные, помня об ее огромном богатстве, стремились угодить ей. Однако старший брат отца поддержал его решение. Отношения между Рыковскими и двумя сыновьями бабушки от первого брака все более осложнялись, а затем произошел полный разрыв. Бабушка лишила сыновей наследства.
Отец обратился по команде с просьбой о переводе в часть, где ему не пришлось бы тратить столько денег на представительские расходы. Его назначили командовать Донским казачьим дивизионом – то есть двумя батареями, расквартированными на Украине, в Чугуеве. Как уже упоминалось, это родной город моей бабушки с маминой стороны. Мы провели там вместе с ним лето, но к осени вернулись на север и сняли в Царском Селе квартиру; я пошел в школу. Мы знали, что отца скоро должны вызвать и назначить на должность старшего инструктора офицерской артиллерийской школы. Офицеры, чаще всего капитаны, перед назначением командирами батарей должны были год проучиться на курсах повышения квалификации – зимой в корпусах школы в Царском Селе, а летом на полигоне в Луге, примерно в 90 милях к югу.
В 1912 г. отец был переведен в личный штаб великого князя Сергея Михайловича, главного инспектора артиллерии русской армии, и назначен офицером для особых поручений. Первым поручением его было проэкзаменовать всех офицеров-артиллеристов западных военных округов России по обслуживанию и ремонту полевых пушек. Несколько месяцев ему пришлось ездить от одного гарнизонного городка к другому. Позже при встрече с офицерами-артиллеристами меня часто спрашивали, не родственник ли я тому полковнику Чеботареву, приезда которого они в свое время ожидали с таким трепетом. Считалось, что его доклады будут иметь большой вес при рассмотрении новых назначений и присвоении званий, а отец, очевидно, в технических и служебных вопросах имел репутацию человека требовательного.
Второе поручение отца в штабе великого князя было гораздо более интересным. Он провел несколько месяцев на Балканах, изучая, как сербская и греческая армии во время войны 1912–1913 гг. (против Турции, а затем против Болгарии[6]) использовали тяжелую артиллерию.
Семейный интерес к истории
Что касается интереса к истории, то отец всегда в этом подавал мне пример и стимулировал мой интерес. В 1905 г., когда отмечался семидесятипятилетний юбилей Донской казачьей гвардейской батареи, он написал и издал на собственные средства прекрасно иллюстрированный 192-страничный том, посвященный ее истории. Позже, за границей, мне повезло достать экземпляр этой книги. В ее заглавии можно увидеть полное официальное название батареи отца. Цифра 6 в названии обозначает ее порядковый номер в составе гвардейской бригады конной артиллерии. Бригада обеспечивала артиллерийскую поддержку тринадцати полкам гвардейской кавалерии, из которых три были казачьими. Несмотря на номер 6, батарея была единственной казачьей частью гвардейской конной артиллерии.
Полные официальные названия всех гвардейских частей начинались с приставки немецкого происхождения – лейб-гвардии… (от немецкого Leib-Guard – телохранитель), но даже в отдаленном прошлом это почетное наименование лишь отчасти отражало назначение гвардейских частей.
Ко времени царствования Николая II функции охраны персоны царя исполняли личный его величества Конвой и личный его величества сводный полк. Последний был сформирован в последнее десятилетие перед Первой мировой войной из особо надежных капралов, набранных из разных гвардейских и армейских частей. Конвой состоял из двух сотен (то есть эскадронов) кубанских и терских казаков.
И кубанские, и терские казаки Конвоя носили традиционное платье – черкески, длинные кафтаны ниже колен с широкими рукавами и несколькими газырями (то есть нашитыми сверху гнездами для патронов) на груди. Поскольку казаков Конвоя можно увидеть рядом с царем на большинстве официальных фотографий, за границей прочно укоренилось мнение о том, что черкеска – типичная казачья одежда, которую носили все казаки. Это не так. По происхождению – это традиционная одежда кавказских горцев, которых в северных предгорьях сдерживали кубанские и терские казаки, поселенные там специально для этой цели. Эти и только эти казаки переняли у горцев их традиционную одежду[7] и дали ей название по имени воинственного мусульманского племени черкесов – своих основных противников.
Казаки Донского, Уральского и нескольких Сибирских войск носили форму того же типа, что и остальные части российской армии, исключая широкие штаны с цветными лампасами шириной два с половиной дюйма, которые с небольшим припуском заправлялись в сапоги. Лампасы разных казачьих войск различались по цвету – красные у донских казаков, фиолетовые у уральских, желтые у забайкальских и т. п. В гвардейских частях лампасов не было. Но казаков всегда можно было узнать по тому, как залихватски носили они свои фуражки, и по торчащему из-под козырька чубу – одной из традиционных казачьих привилегий было разрешение не стричь коротко волосы, как делали в остальных частях русской армии.
А теперь вернемся к истории Донской казачьей гвардейской батареи, написанной моим отцом. Значение одного факта из этой книги, представляющего общий исторический интерес, я осознал много позже, когда прочел в Америке о «казачьем генерале Линкольна». Так называли бригадного генерала Джона Бэзила Турчина. Предполагалось, что до эмиграции в Америку в 1856 г. он служил в императорской гвардии и был офицером донской казачьей артиллерийской части. Но Турчиным он стал только после эмиграции. В книге отца есть список всех офицеров, служивших на батарее, приводятся их имена, когда и откуда пришли они на батарею и на какой пост ушли. В этом списке под номером 12 я обнаружил Турчина под его подлинным именем – Иван Васильевич Турчанинов.
Большая часть интересных исторических деталей в книге отца имеет отношение к турецкой кампании 1877–1878 гг. и к абиссинской экспедиции 1898 г.
Мало кто из американцев представляет себе, насколько сильна была среди русских всех сословий искренняя симпатия к славянским и греческим братьям-христианам, не одно столетие страдавшим от гнета турок-мусульман. Тринадцатилетним мальчиком я сорвал голос во время демонстраций на улицах Санкт-Петербурга, вопя лозунги в поддержку антитурецкой Балканской коалиции 1912 г. Могу заверить вас как очевидец, что в этих демонстрациях совершенно искренне и добровольно участвовало множество людей всех возрастов.
Турецкая война 1877–1878 гг. известна в России и в славянских Балканских странах как Освободительная война.
Американский военный атташе тех лет Ф.В. Грин[8], который провел всю кампанию 1877–1878 гг. в русской армии, высоко оценил роль России на Балканах, проявив при этом здравомыслие, глубокое понимание и прозорливость.
Отец всегда активно интересовался этой кампанией. Он заказал даже копию картины (см. фото 8) и повесил ее в гостиной. Оригинал картины находился во дворце великого князя Михаила Александровича. На ней изображен один из эпизодов той войны – переход колонны генерала Рауха по горной тропе, которую турки не позаботились перекрыть, считая непроходимой. Донская казачья батарея, как показано на картине, действительно потеряла зарядный ящик, но остальные упряжки прошли; в результате русские войска зашли туркам во фланг и вынудили их оставить укрепленные позиции. Ф.В. Грин в своих мемуарах перечисляет все те же части колонны Рауха, которые приводит в своей книге и мой отец.
В нашей гостиной висела еще одна картина, побольше, которую отец лично заказал и оплатил художнику. На ней был изображен еще один эпизод все той же турецкой кампании. Сержант Донской казачьей гвардейской батареи Аведиков вынужден был задержаться в болгарской деревне, чтобы починить ось двуколки с денежным ящиком батареи, и отстал от стремительно наступавшей гвардейской конной дивизии (частью которой была батарея). С ним было всего восемь казаков. К тому моменту, когда ось была починена, со всех сторон деревни уже были отступающие турецкие войска. Турки, правда, не знали о присутствии казаков.
Сержант Аведиков решил вырваться из окружения, атаковав самую слабую на вид турецкую часть – отряд пехоты из шестидесяти с лишним человек. Он мобилизовал безоружных мужчин деревни и приказал им зайти по оврагу в тыл туркам и по его сигналу кричать «ура» и шуметь, чтобы турки подумали, что рядом находится крупный русский резерв. Болгарские крестьяне, ненавидевшие турецких угнетателей, с готовностью согласились. Четверо из восьми казаков Аведикова должны были атаковать с другой стороны. Сам он с четырьмя оставшимися казаками направился по другой лощине на перехват турок. Подъехав к неприятелю вплотную, он внезапно выскочил из лощины, застрелил турецкого офицера и двух солдат, – а тут и болгары подняли в тылу турок ужасный шум, так что те без долгих раздумий сдались. Аведиков не только вернулся на батарею с денежным ящиком, но и привел пленных турок!
Сержант Аведиков был награжден солдатским Георгиевским крестом и произведен в офицеры. На фотографии 9 можно увидеть его в форме хорунжего Донского казачьего полка – после производства офицера всегда переводили служить в другую часть. Гвардейская батарея восторженно проводила его на своих позициях в Сан-Стефано, у ворот Константинополя.
Отец нанял художника, господина Бакмансона, и поручил ему съездить в Болгарию, где в селении под названием Дервент было еще немало крестьян, помнивших атаку Аведикова двадцать пять лет назад. Так что на картине в нашей гостиной сцена эта была изображена очень точно и, разумеется, в соответствующее время года.
Казакам в России часто поручали особенно сложные задания. Примером может служить экспедиция Императорского географического общества в Абиссинию в 1898 г. Судя по всему, в этом предприятии присутствовали важные политические мотивы. То было время серьезных трений по африканскому вопросу между Англией и Францией и одновременно растущего сотрудничества между Францией и Россией. Абиссинская церковь представляла собой ветвь Коптского христианства и относилась к восточно-православному вероисповеданию. Благодаря близости религий Абиссиния сильно тяготела к России.
Для охраны экспедиции был сформирован отряд из отборных офицеров и солдат двух гвардейских донских казачьих полков и гвардейской казачьей батареи. Командовал отрядом полковник Артамонов из Атаманского полка. Он и двое казаков, одним из которых был капрал Щедров с нашей батареи (фото 10), двигались с элитным полуторатысячным отрядом абиссинского дадязматчи (генерала) Тассамы в одной из войсковых колонн, которые негус (король) Менелик направил (согласно сообщениям парижской l’Illustration) расширять границы своих владений. Направлялся отряд в район Белого Нила. Где-то на пути они встретили французского офицера, направлявшегося к месту слияния рек Собат и Нил. Он присоединился к отряду, но в пути заболел. Отец рассказывал в книге, что из-за болезни француз был не в состоянии переплыть (или хотя бы попытаться переплыть) Нил и водрузить французский флаг на его левом берегу, чтобы «утвердить права Франции на эту большую территорию». Вместо него это сделали полковник Артамонов, урядник его полка Архипов и капрал гвардейской батареи Щедров. Отец приводит в книге дословный рассказ Щедрова об этом опасном предприятии.
Создается впечатление, что все это было вспомогательной операцией для поддержки основных действий под Фашодой, городком на Ниле примерно в ста милях к северу от этого места. Французский офицер Маршан пришел с отрядом из Французского Судана и занял Фашоду 10 июля 1898 г., в результате чего Франция чуть было не оказалась втянутой в войну с Англией. Непосредственную роль в развитии событий тогда сыграл Китченер. В конце концов Франция уступила, и 11 декабря 1898 г. Маршан оставил крепость. И мне кажется не простым совпадением тот факт, что вскоре после этого (весной 1899 г.) Русская географическая экспедиция покинула Абиссинию и вернулась в Санкт-Петербург.
Полковника Артамонова и двух его казаков принял и наградил на особой аудиенции лично царь. Императорское географическое общество на заседании 15 мая 1899 г. также наградило их медалями. Судя по фотографии (рис. 8), капрал Щедров получил за это предприятие еще одну какую-то медаль. А вот две серебряные цепочки у него на груди справа ведут к двум серебряным часам, заработанным на родной батарее. В русской армии подобными часами нередко награждали победителей в соревнованиях между полками, где солдаты состязались в стрельбе, джигитовке, рубке лозы и тому подобных воинских искусствах.
Интересно отметить, что французская версия рассказа о пересечении Нила появилась в парижской l’Illustration только через год с лишним – 13 января 1900 г. Не считая неизбежной, очевидно, западной журналистской клюквы[9] (капрала Щедрова превратили в «бригадира Sochtchedroflf», а полковника Артамонова, донского казака, в «отпрыска очень древнего боярского рода»), в целом французский рассказ отдавал должное личной храбрости троих русских. Вот что они писали: «…Лодок не было; ни абиссинские солдаты, ни местные негры ни за какие деньги не соглашались плыть через широкую, глубокую и стремительную реку, населенную гиппопотамами и крокодилами».
С учетом международной политической ситуации меня не удивляет, что l’Illustration ни словом не упомянула ни о водружении французского флага, ни о присутствии в отряде Тассамы больного французского офицера. Статья не слишком убедительно объясняет подвиг Артамонова и его людей необходимостью «провести разведку на левом берегу» Нила. У читателя могло создаться впечатление, что весь поход был чисто абиссинским предприятием, прихотью негуса Менелика, а несколько храбрых русских, случайно оказавшихся поблизости, просто решили помочь. Мне кажется, все это наглядно показывает, каким надежным другом была Российская империя: она помогала союзникам и не требовала признания своих заслуг.
В начале Русско-японской войны 1904–1905 гг. в русской армии был внедрен новый тип полевого орудия – замена более старой модели, которую можно увидеть на фото 6. При этом упряжки остались прежними. Гвардейская батарея стала первой казачьей частью, получившей новые орудия. После этого на фронт отправилась команда из двенадцати обученных отцом инструкторов-добровольцев, которые должны были помочь всем казачьим артиллерийским частям освоить новую технику. На фотографии 11 можно увидеть эту команду в черных меховых шапках Дальневосточной армии.
В последние четыре года перед Первой мировой войной были отпразднованы памятные даты трех не связанных между собой иностранных вторжений в Россию с Запада – из трех предыдущих столетий. По поводу всех трех юбилеев устраивались многочисленные торжества, благодаря чему исторические факты, имевшие отношение к этим событиям, глубоко запечатлелись в моей памяти.
В 1909 г. исполнилось двести лет Полтавской баталии, в которой Петр Великий нанес королю Швеции Карлу XII решительное поражение. Вторгаясь на Украину, шведский король ошибочно полагал, что его тайный союзник гетман Мазепа привлечет на его сторону местное население.
В 1912 г. исполнилось сто лет вторжению Наполеона в Россию, битве при Бородине, которая ничего не решила, сожжению Москвы и катастрофическому зимнему отступлению французских войск.
Но особенно богатым на исторические годовщины оказался 1913 г. Сначала – трехсотлетнего краха польского вторжения[10] в Россию. Поляки привели с собой претендента на русский трон, который тайно принял римско-католическую веру. Они захватили Москву, но местное население восстало и уничтожило самозванца. Смутное время прекратилось с избранием на трон Михаила Федоровича Романова, который в 1613 г. стал первым царем династии Романовых.
Затем – столетие битвы при Лейпциге, где особенно отличился лейб-гвардии Казачий полк. Бригада французских кирасир генерала Латур-Мобура пробила строй прусской пехоты, опрокинула прусскую батарею и уже неслась вверх по склону холма, с вершины которого за ходом сражения наблюдали три монарха-союзника – русский и австрийский императоры и король Пруссии. Казалось, ничто уже не преграждало путь французам, однако за холмом находились донские казаки гвардейского полка. Александр I приказал им контратаковать. Что казаки с успехом и проделали. Они осуществили самую впечатляющую и зрелищную, вероятно, кавалерийскую атаку в мировой военной истории и при помощи пик отбросили кирасир назад. Я не знаю ни одного другого случая, когда за кавалерийской атакой, как в театре, наблюдало бы такое множество сановных особ[11].
В награду за подвиг полк в марте 1814 г. был удостоен особой чести – триумфально войти в Париж первым из трех союзных армий, впереди даже трех монархов.
На английской гравюре того времени (фото 12) изображено, как последние ряды донских казаков проходят под воротами Сен-Мартен впереди царя Александра I, его августейших союзников и их армий.
Парижане, по всей видимости, не сохранили враждебных воспоминаний об этом полку, хотя он в составе оккупационных сил стоял в городе несколько месяцев. На фото 13 представлена французская карикатура того времени – верный ординарец удерживает застенчивого гвардейского офицера-казака от встречи с парижскими девицами.
По приказу императора на полковых знаменах было выгравировано название «Лейпциг», а день памятной атаки – 4 октября (по старому стилю) – объявлен праздником полка.
Гвардейская батарея всегда была тесно связана с лейб-гвардии Казачьим полком. Петербургская газета «Русский инвалид» напечатала в 1913 г. к столетию знаменательного события стихотворение отца, посвященное «героям Лейпцига». Позже в Париже его перепечатал Музей полка, а в 1963 г. оно было вновь опубликовано в связи с 150-й годовщиной.
На фотографии 14 можно увидеть, каким представлял себе этот полк француз более позднего поколения, знаменитый художник Эдуард Детайль. Именно так на самом деле выглядели эти замечательные люди, такими знал их и я.
Наполеоновские войны – один из многих примеров, опровергающих утверждения о том, что стремление к мировому господству представляет собой русскую традицию, а не цель коммунистических экстремистов. Если бы это было так, то русская армия, прогнав Наполеона от Москвы в 1812 г. до Парижа в 1814 г., не вернулась бы вскоре после этого домой. На самом же деле уже через год наших солдат там не было, и стоит вспомнить, что Веллингтону в 1815 г. пришлось одному разбираться при Ватерлоо с Наполеоном, вернувшимся из изгнания с острова Эльба.
Мое детство и учеба в школе
В дни моего детства Павловск был совсем маленьким городком. Тогда в нем были расквартированы всего лишь три батареи.
Зато летом Павловск буквально оживал. Из Санкт-Петербурга на дачи приезжало множество горожан. Ежедневно проходили симфонические или другие концерты на открытом воздухе или в большом зале, примыкавшем к железнодорожному вокзалу и большому парку, открытому для публики. В наш парк приезжали даже из столицы.
Павловск был частью личных владений великого князя Константина Константиновича. Наша семья была очень дружна с семьей павловского градоначальника, генерала гвардейской конной артиллерии в отставке Эдуарда Эдуардовича Гееринга. Семья градоначальника могла пользоваться территорией личного дворца великого князя (см. фото 63)[12], и я часто вместе с ними играл там в теннис.
Великий князь был высокообразованным человеком и литератором; под псевдонимом К. Р. он опубликовал несколько неплохих стихотворений и пьес. Он занимал пост генерал-инспектора и заведовал всеми военными кадетскими корпусами.
По случаю дня рождения старшей дочери великий князь поставил в своем Павловском дворце написанную специально для нее пьесу – «Свадьба Солнца и Весны» – и пригласил детей офицеров, расквартированных в Павловске и окрестностях, принять участие в этой постановке вместе с его детьми в ролях всевозможных цветов, растений и животных – героев пьесы. Мне было тогда семь или восемь лет; мне дали роль третьего из четырех головастиков. На каждом из нас были надеты серые рейтузы и серое жесткое папье-маше с длинным хвостом вроде плавника сзади, с огромными, яркими выпученными глазами над отверстием для лица и отверстиями для рук на уровне груди. Чтобы забраться в это хитроумное приспособление, каждому ребенку требовалась помощь нескольких взрослых, – костюмы были сделаны по мерке и плотно облегали тело. Мы должны были станцевать вместе несложный танец и спеть писклявыми голосами песенку (я до сих пор помню первые четыре строчки).
Это событие особенно запомнилось, так как в первом ряду на представлении сидели царь с семьей, а значительную часть зрителей составляли другие Романовы – родственники великого князя.
В Павловске не было школ, поэтому до десятилетнего возраста я занимался только дома, в основном под личным маминым руководством. Чтобы как следует учить меня, ей и самой приходилось много заниматься, но она, казалось, воспринимала это как должное. Как и отец, мама была первой в своем классе и по окончании Павловского[13] института в Санкт-Петербурге получила золотую медаль.
Особое внимание при моем обучении уделялось иностранным языкам. Отец не хотел, чтобы я стал профессиональным военным. Он предпочел бы для меня карьеру в консульской службе Императорского министерства иностранных дел, где не было необходимости в личных представительских расходах.
В возрасте пяти лет у меня появилась гувернантка-француженка. Когда мне было семь, ее сменила англичанка, которая тоже жила с нами. Одновременно приходящая учительница не давала мне забыть французский. В возрасте девяти лет мне наняли учителя-немца, а английский и французский я продолжал поддерживать уроками. Все это время я регулярно занимался русским языком и ежегодно сдавал проверочные экзамены, так что когда я наконец пошел в школу, то оказался одним из самых младших в классе. При такой методике обучения я еще в детстве мог переключиться на любой из четырех языков или перевести с одного из них на другой.
Все это требовало больших усилий. Не могу сказать, что в то время занятия доставляли мне удовольствие, но общая подготовка и особенно знание языков очень пригодились мне после революции, и я много раз с благодарностью вспоминал своих родителей, которые заставили меня приобрести все эти знания. В том возрасте и при том способе, которым меня учили, иностранные языки воспринимаются с легкостью, примерно так же, как ребенок узнает и запоминает свой родной язык.
Много позже, лет через двадцать, я подумывал об эмиграции в Южную Америку и даже начал изучать испанский язык в школе Берлитц в Бремене на вечерних курсах – тогда я работал инженером и днем в офисе разрабатывал железобетонные конструкции. Я почти не добился успехов в испанском и в конце концов бросил занятия. С тех пор я убежден: тем фактом, что многие русские бегло говорят на нескольких языках, мы обязаны не каким-то особым способностям, а времени и методу обучения, которому следовали во многих образованных и умеренно обеспеченных русских семьях.
Общение с несколькими разными учителями-иностранцами имело еще то преимущество, что при этом компенсировалось возможное отрицательные влияния этих людей на впечатлительного ребенка. Я почти ничего не помню о своей гувернантке-француженке, кроме ее горячего патриотизма, который в то время сильно повлиял на меня. Вскоре я уже вполне разделял ее чувства и взгляды. Когда ее сменила девушка-англичанка, я поначалу наотрез отказывался иметь дело с представительницей нации, которая сожгла Жанну д’Арк. После этого отец запретил кому бы то ни было, кроме нее, разговаривать со мной на каком бы то ни было языке. Эта мера вкупе с тем фактом, что мисс Эдит Хэдленд оказалась очень милым человеком, в конце концов преодолела мое сопротивление.
Общение с людьми разных национальностей, которые порой вкладывали в одни и те же слова разный смысл, и наблюдение за тем, как по-разному подходили к ним наши старшие, само по себе расширяло наш жизненный опыт. Приведу некоторые примеры.
Ника Курисс, один из моих друзей, узнал смысл английского выражения «to pull someone’s leg» (букв, «потянуть за ногу»; обычно употребляется в смысле «морочить голову, разыгрывать». – Пер.) и решил подшутить над французской гувернанткой своей младшей сестры – пожилой старой девой величественного сложения и поведения. Он вежливо обратился к ней по-французски: «Mademoiselle, permettez moi de vous tirer la jambe?» («Позвольте мне потянуть вас за ногу?») «Mais vous n’oserez pas!» («Но вы не посмеете!») – возмущенно ответила она. «Я сделал это! Я сделал это!» – ликующе вскричал мой приятель и затанцевал прочь.
Немного раньше этого случая мы с несколькими друзьями в сопровождении двух английских гувернанток смотрели парад в Царском Селе (на той же площади, которую можно увидеть на фото 7). Там позади группы старших офицеров справа на фото были устроены места для гостей. День был солнечный, и разноцветные мундиры воинских частей придавали зрелищу яркость и красоту. Но девушки-англичанки, наверное, тосковали по дому, а потому громко обменивались замечаниями о том, как глупы эти русские и как неразумно в век пулеметов носить такую форму. В конце концов, к нашей великой радости, сидевший позади нас солидный пожилой человек наклонился вперед и заметил по-английски с безукоризненной вежливостью: «Красные мундиры и медвежьи шапки на лондонских парадах гораздо практичнее, не правда ли?»
Ближе всего к открытому столкновению с иностранными наставниками мы оказались в 1913 г., когда я вместе с двумя приятелями и их учителями отправился на продолжительную велосипедную прогулку. Мне тогда было четырнадцать. Нику Курисса, которому было шестнадцать, сопровождал добродушный худой учитель-англичанин мистер Фрай, а Митю Гееринга, которому было тринадцать, – учитель-немец, чрезвычайно неприятный человек. Я помню только его прозвище, Пучеглаз, которое мы дали ему из-за глаз навыкате. Он был студентом и учился в университете эстонского города, который сейчас называется Тарту. Русское название этого города – Юрьев, но в то время там заправляли балтийские немцы и он назывался Дерпт. Большая часть курсов в Дерптском университете преподавалась на немецком языке. Пучеглаз, хотя и был гражданином России, постоянно носил типично немецкую студенческую фуражку с эмблемами какого-то студенческого союза Германской империи. Первая остановка у нас была в Красном Селе, где располагался летний лагерь императорской гвардии и где нас приняли офицеры одной из регулярных батарей гвардейской конной артиллерии. Мы все пообедали в офицерской столовой и узнали, что на плацу только что приземлился гигантский четырехмоторный самолет «Русский витязь» русского конструктора Игоря Сикорского[14]. Еще через год этот же самолет поднял в воздух шестнадцать пассажиров, чем намного превзошел все прежние достижения. В то время шли горячие споры между сторонниками аппаратов легче воздуха и самолетов. Пучеглаз не хотел признавать будущее ни за чем, кроме цеппелинов, тогда как мы, естественно, с энтузиазмом принимали успехи и достижения Сикорского. Пучеглаз же не только сам не хотел идти смотреть на самолет Сикорского, но и запретил нам идти без него. Нашу проблему решили два молодых лейтенанта, которых задело высокомерное поведение Пучеглаза за обедом. Они потащили его смотреть на лошадей в стойлах, а мы тем временем выпустили воздух из шин велосипедов обоих учителей, забрали у них ручные насосы, чтобы они не смогли нас преследовать, и укатили прочь. «Русский витязь» был окружен военным караулом, но командир, выслушав нашу историю, решил, что мы заслуживаем особой награды. Он лично провел нас на борт, в просторный салон самолета. Когда мы вернулись, Пучеглаз сходил с ума от ярости, но мистер Фрай принял нашу сторону и сказал, что тот сам напросился.
Заняться преподаванием в России иногда пытались довольно странные личности. Самым необычным из моих учителей был англичанин по имени мистер Мэйс. Мне тогда было лет двенадцать. В прошлом мистер Мэйс был капитаном торгового судна; он всегда говорил о себе как о «перекати-поле» и утверждал, что нигде не задерживается больше чем на три месяца. У нас, однако, ему не удалось продержаться даже этого срока. Услышав из моих уст кое-какие рассказы о приключениях мистера Мэйса в те времена, когда он поставлял оружие японцам, а прежде того бурам, отец вынужден был уведомить преподавателя об увольнении через две недели. Причем отец хотел, чтобы я понял: он увольняет мистера Мэйса не потому, что тот работал на японцев в то время, когда они воевали с нами, но исключительно потому, что он работал на буров в то время, когда они воевали с его собственной страной, Англией. И это при том, что сам отец, как большинство русских, симпатизировал в этом конфликте не англичанам, а бурам. Когда же мистер Мэйс попытался объяснить свое прошлое тем, что «деньги не пахнут», отец тут же выплатил ему двухнедельное жалованье и велел собирать вещи и немедленно уезжать.
В то время большинство общеобразовательных школ в России были устроены по немецкому образцу и назывались примерно так же, как в Германии: гимназия делала упор на классическое образование, а реальное училище – на естественные науки. В Царском Селе были школы обеих разновидностей. Я поступил там в гимназию в середине 1909 г. и проучился в ней около двух лет. Здание школы выглядело тогда почти так же, как и полвека спустя, когда мне пришлось вновь увидеть его (см. рис. 62). Пока мы жили в Павловске, до которого было меньше двух миль, наш кучер каждое утро отвозил меня в школу и каждый день после окончания занятий приезжал за мной.
В моем классе были дети разного социального происхождения. Например, у нас учились князь Путятин и мальчик по фамилии Викентьев, сын местного извозчика. Эти двое часто дрались, причем начинал обычно Викентьев: он бегал за Путятиным и непрерывно выкрикивал: «Ты не князь, а грязь». В начале войны этот сын извозчика стал пехотным офицером; он был значительно старше меня и поэтому смог поступить добровольцем в армию раньше, чем я. В 1916 г. я случайно встретился с ним, – его грудь была украшена множеством ленточек – боевых наград, а на рукаве было несколько нашивок за ранения.
Среди других мальчиков в нашем классе был один по имени Соломон, очевидно еврейского происхождения; однако он был прихожанином Русской православной церкви и дворянином, то есть принадлежал к знати. У нас учился также один из нескольких сыновей местного фотографа-еврея Оцупа, который конкурировал с официальным придворным фотографом Ганом. Все четверо упомянутых мной мальчиков после революции эмигрировали.
Еще один мальчик, о дальнейшей судьбе которого мне приходилось слышать, – Книппер, племянник знаменитой актрисы Книппер-Чеховой, вдовы писателя Чехова. Он остался в Советском Союзе и приобрел известность как музыкант. Вскоре после начала Второй мировой войны я оказался в Принстоне, в доме друзей, и услышал там записи советских военных песен. Одна из них, «Полюшко-поле», показалась мне замечательной – в ней будто слышится приближающийся стук конских копыт и яростная решимость всадников, скачущих навстречу вторгшимся немцам. Песня приближается, звучит все громче и тверже, – а затем вновь затихает вдали. Я взглянул на подпись и прочел имя композитора – моего бывшего одноклассника Льва Книппера.
В нашей школе был еще один ученик, имя которого впоследствии обрело зловещую и страшную славу. Это был племянник нашего преподавателя немецкого языка Розенберга. Он учился не в моем классе, и я помню его смутно – этот парень держался очень замкнуто, но почему-то часто становился мишенью для наших снежков. Именно он во время Второй мировой войны организовал и возглавлял недоброй памяти министерство по делам восточных территорий Гитлера.
В середине 1911 г. я был принят в старший из трех подготовительных классов Императорского училища правоведения в Санкт-Петербурге. Это было одно из двух «учебных заведений для привилегированных», принимали туда только детей наследственной знати. Из военных учебных заведений ему соответствовал Пажеский корпус.
Первым в училище назывался самый старший класс; вместе со вторым и третьим он составлял трехгодичный старший курс университетского уровня; стоячие воротники форменных тужурок его студентов были отделаны золотым галуном, отличавшим их от студентов четырехгодичного младшего курса уровня средней школы – учеников четвертого, пятого, шестого и седьмого класса, – галун у которых был серебряный, как у меня на фото 17. Эта фотография сделана, когда мне было шестнадцать лет и я учился в пятом классе Училища правоведения. Отвороты на рукавах и воротник моей тужурки были зелеными. Ученики Императорского лицея носили точно такую же форму, ее можно было отличить от нашей только по цвету (их цвет – красный).
Вне стен училища студенты обоих учебных заведений зимой должны были носить безупречно белые перчатки из свиной кожи и треуголки – треугольные шляпы вроде тех, что присутствовали в парадной форме старших морских офицеров большинства стран. Говорят, одна английская гувернантка, только что приехавшая в Санкт-Петербург, была очень удивлена молодостью и количеством на улицах людей, которых она приняла за русских адмиралов.
Такое облачение, должно быть, отлично годилось для студентов в те времена, когда все они могли позволить себе разъезжать по городу на лихачах (дорогих извозчиках в колясках или санях с особенно быстрой лошадью). А вот в набитых электрических трамваях – транспортном средстве, которым по финансовым соображениям пользовался я сам и многие мои одноклассники, – оно было в высшей степени непрактичным.
В училище действовала военная дисциплина. Директором училища традиционно назначался генерал-майор в отставке, а инспектором по делам учащихся – отставной полковник. В мое время директором был генерал Мицкевич, поляк, а инспектором – полковник Гольтгауэр – балтийский немец. Оба они ходили в форме. Мы должны были отдавать по-военному честь не только им, но и любому мальчику старше нас классом, которого нам случалось встретить на улице.
Считалось, что училище должно готовить юристов для Министерства юстиции. На самом деле мало кто из выпускников выбирал профессию юриста, большинство шло служить по ведомству иностранных дел. Училище было основано немецким герцогом Ольденбургским, который женился на сестре царя Александра I, поселился в России и был пожалован всеми правами члена императорской семьи и титулом принца Ольденбургского. Его сын, носивший этот же титул, был попечителем нашего училища – чем-то вроде всесильного попечительского совета в лице одного человека.
Наш Ольденбургский слыл человеком, мягко говоря, эксцентричным. Так, например, в период революционных волнений 1904–1905 гг. он решил, что директор училища недостаточно делает для искоренения в его стенах левых настроений. Недолго думая, он разрешил студентам самим исключать одноклассников или налагать на них менее серьезные наказания по результатам общего голосования в классе. Были избраны президенты классов, которые должны были работать вместе с директором и студентами первого – старшего – класса. Последние имели право провести расследование и пересмотреть любое суровое наказание. Но если решение было одобрено, то оно уже становилось окончательным – директора достаточно было просто поставить в известность.
Уже через несколько месяцев в училище было уничтожено всякое дыхание левой мысли. Тем, кто занимался охотой на ведьм, некого стало преследовать, и они обратили свою нерастраченную энергию на то, что в Америке называют «хэйзингом» (hazing), а в России прежде называли «цук».
Мне представляется чрезвычайно интересным, что демократическая Америка терпимо относится к традициям хэйзинга, принятым во многих американских школах и университетах, тогда как подавляющее большинство интеллектуалов императорской России протестовало против них и считало их унижающими человеческое достоинство.
«Цук» достиг своего максимума лет через шесть после начала – то есть примерно в то время, когда я и мои одноклассники учились в младшем (седьмом) классе, так что мы испытали на себе всю его тяжесть. После этого наступила реакция и явление пошло на спад.
В нем не было ничего особенно ужасного, но надоедало здорово. Приходилось, например, стоять навытяжку, пока тебе задавали глупые вопросы, и произносить в ответ не менее глупые предписанные фразы. Так, на вопрос «Когда погибает душа рябчика!» правильный ответ был: «Когда оказывается в желудке директора училища генерал-майора Мицкевича». Одного из моих одноклассников заставили сидеть на шкафу в корзинке для бумаг и будто бы изображать Будду – держать сложенные ладонями руки перед собой по-индийски на уровне подбородка и одновременно ритмично, как метроном, качать головой из стороны в сторону, от одного плеча к другому. И так несколько минут.
Во время вечерних самостоятельных занятий старшие мальчики развлекались тем, что приказывали жертве из младших написать за определенное время сочинение определенной длины. В нем не обязательно должен был быть какой-то смысл, да и темы обычно давали совершенно бессмысленные. Например, мне однажды велели за двадцать минут написать сочинение на шесть страниц о «Влиянии детей из негритянского племени ням-ням на движение трамваев по Невскому».
Спальни всех четырех классов младшего курса располагались в одной чрезвычайно длинной комнате над главным входом в здание училища на Фонтанке в Санкт-Петербурге, напротив Летнего сада. Когда мы учились в седьмом классе, нам, чтобы добраться до своих вещей в маленьких шкафчиках рядом с кроватями, нужно было пройти мимо кроватей учеников шестого класса. Мы должны были торжественно маршировать, вытянув руки по швам ладонями внутрь, и повторять перед каждой кроватью, не важно, был там кто-нибудь или нет: «Позвольте пройти!» И нередко какой-нибудь бездельник, дождавшись, пока мальчик пройдет до конца ряда, лениво протягивал: «Обр-ра-атно!» и гонял его таким образом туда и обратно по проходу, пока ему не надоедало.
По большей части «цукание» происходило после занятий, когда разъезжались мальчики, жившие дома. Эти мальчики вообще сильно отличались от тех, кто жил в училище, – пансионеров. Численно классы делились примерно поровну. Родители большинства пансионеров жили в отдаленных частях империи и мало могли влиять на воспитание своих детей. Насколько я мог судить, тон среди них, к несчастью, задавали несколько не слишком привлекательных личностей. Дневные мальчики сильно от них отличались и были гораздо интеллигентнее. Я подружился с некоторыми из них и решил тоже уйти из пансиона, жить дома и ездить каждый день в училище из Царского Села. Три с половиной года, вплоть до окончания в 1916 г. младшего курса, я так и делал.
Поначалу мама была против. Она боялась, что мне будет слишком тяжело. Конечно, мне приходилось нелегко, ведь в один конец надо было добираться больше часа. Однако, довольно неожиданно, отец сразу же поддержал меня.
Оказалось, что сам он в свое время отказался мириться с «цуком» в том единственном, насколько я слышал, месте в России, где была тогда распространена эта практика, – в Николаевском кавалерийском училище в Санкт-Петербурге. Именно в этом училище отец собирался учиться по окончании Донского кадетского корпуса в Новочеркасске. Новичков в училище называли «зверями» – аналогично тому, как в американской академии Вест-Пойнт их называют «плебеями».
В первый же день в училище отца остановил какой-то старшеклассник и задал вопрос: «Зверь, какой горизонт у мусорной кучи?» – на что отец ответил: «Да уж пошире твоего». Последовал скандал, в результате которого отец подал заявление о переводе в Михайловское артиллерийское училище, о котором тоже подумывал. Там никогда не было никакого «цука», и администрация была рада принять отца, поскольку он был лучшим в своем классе. Администрация же кавалерийского училища тоже рада была от него избавиться – там его сочли опасным бунтовщиком против освященных временем традиций.
Некоторые традиции русской армии
Как только какое-то явление признавалось «традицией» воинской части, его, как правило, начинало поощрять вышестоящее начальство. Считалось, что традиции помогают поддерживать esprit de corps[15] и гордость за свою часть, а следовательно, и моральный дух войска. Традиции, однако, иногда были довольно забавными.
Например, лейб-гвардии Павловский пехотный полк был сформирован при императоре Павле, который был курнос. Поэтому в то время в Павловский полк отбирали только курносых офицеров и солдат. Позже это превратилось в традицию полка. У меня и у самого слегка вздернутый нос, поэтому стандартной шуткой при встрече со мной был вопрос, почему я не служу в Павловском полку.
«Пук» тоже каким-то образом стал считаться традицией Николаевского кавалерийского училища. В этой связи вскоре после перевода отца в артиллерийское училище возник серьезный конфликт. Впервые жертвой «цука» стал не одинокий казак, а целая группа новичков – выпускников Донского кадетского корпуса. Все они выросли вместе и были дружны между собой. По одной из традиций студентам кавалерийского училища полагалось носить шикарные мундиры, сшитые за свой счет у дорогого портного. Некоторые из казаков-новичков происходили из небогатых семей и не могли себе этого позволить. Однажды ночью двое старшеклассников, которым успел уже надоесть решительный отпор молодых казаков на любые попытки «цукать» их, порезали в клочки сапоги одного из казаков победнее, решив, что они не соответствуют принятому в училище высокому стандарту одежды.
Тем не менее сапоги эти были у бедняги единственными, ни на что лучшее у него просто не было денег. Старшеклассники же считали, что если он так беден, то ему вообще нечего делать в училище. Остальные казаки выяснили, кто были эти старшеклассники, подловили их в тихом месте и так отхлестали нагайками[16], что тех пришлось увезти в больницу. Когда же перед строем был задан вопрос: «Кто это сделал?» – все казаки эскадрона – а их было больше двадцати – сделали шаг вперед. Каждый из них нанес хотя бы один удар, чтобы не было вопроса об индивидуальной ответственности. Любые жесткие действия против всех учащихся-казаков сразу вызвали бы на Дону глубокое недовольство.
Проблема, с которой столкнулось в данном случае руководство училища, была в конце концов разрешена – в училище создали отдельный казачий эскадрон. Он получил традиционное казачье название сотня\ его учащиеся носили широкие штаны с красными донскими лампасами. Вскоре здесь возникла новая традиция – не «цукать». Таким образом, в одном училище одновременно бок о бок существовали две противоположные традиции.
Это довольно типичный пример того, насколько разными могли быть отдельные части русской армии. Разнообразие поддерживалось еще и тем, что по традиции для поступления офицера в полк требовалось формальное согласие офицерского сообщества. Такая процедура должна была по идее способствовать созданию в полку дружеской и комфортной для всех атмосферы. В гвардии и некоторых старейших частях эта традиция распространялась не только на офицеров, но и на офицерских жен. Если офицер собирался жениться на девушке, чье происхождение остальные сочли бы неподходящим, товарищи-офицеры могли предложить ему покинуть полк и перевестись в другую часть. Обычно женитьба на девушке из интеллигентной семьи (врача, инженера или промышленника) не вызывала возражений, даже если семья невесты и не принадлежала к знати. Не вызывали возражения актрисы – если после замужества они оставляли профессиональную сцену (любительские спектакли были популярны везде). Однако торговое сословие считалось неподходящим для гвардии. Мне приходилось часто слышать об офицерах, которые вынуждены были переводиться из гвардии из-за женитьбы на какой-нибудь богатой московской купчихе. Отношение к купеческому сословию, судя по всему, основывалось отчасти на общем представлении о том, что торговлей невозможно успешно заниматься, не запятнав своей чести обманом и другими сомнительными делами, а отчасти на неприятии – по крайней мере, теоретически – женитьбы ради денег.
Выражение «честное слово» имело совершенно буквальный смысл. Если становилось известно, что офицер нарушил слово, его изгоняли из полка, и мало кто после этого соглашался пожать ему руку.
На контакты с политической полицией смотрели весьма косо. Жандармы – военно-политическая сила империи – носили форму, похожую на форму регулярной армии, но младшие армейские и гвардейские офицеры часто старались не отдавать честь старшим жандармским офицерам. Многие американцы, услышав от меня об этом, высказывали невероятное удивление, так как это противоречило укоренившимся неверным представлениям о прежней России. Поэтому я приведу здесь цитату из книги Джорджа Кеннана[17], который резко критиковал практику ссылки в Сибирь, действовавшую в России при Александре III.
Говоря о капитане Николине, жандармском офицере и коменданте политических тюрем на рудниках Кары, где работали заключенные, Кеннан отмечает, что он «производил неприятное впечатление», и продолжает: «…но я тем не менее оказался не готов к той презрительной, почти оскорбительной холодности, с которой принял его майор Потулов…»
Потулов был офицером регулярной армии и начальником тюрем Кары. Кеннан добавляет: «…Николина в крепости ненавидели и презирали все офицеры регулярной армии как тайного агента и информатора…»
Подобное отношение со стороны офицеров раздражало полицию, и телефоны даже гвардейских офицеров часто прослушивались. Так, отец, услышав в трубке подозрительные звуки, сердито восклицал в микрофон: «Опять какая-то сволочь подслушивает!»
Согласие офицеров было необходимо и для зачисления в часть вольноопределяющегося — непереводимый, но (по-русски для русскоговорящего человека) вполне произносимый термин, которым в русской армии обозначали образованного призывника, обладавшего в армии, независимо от происхождения, особыми привилегиями. Вольноопределяющиеся носили ту же форму, что и остальные рядовые, их отличал только особый цветной кант по погону. Но при этом питались они в отдельных столовых или даже вместе с офицерами. В учебной команде части, где из способных солдат готовили на случай войны офицерский резерв, из них тоже формировали отдельную команду.
Все это указывает на то, что даже в старой России отношение к образованию было похвально уважительным и стремление к нему поощрялось. Но мне не кажется, что меры эти были разумны, – ведь они лишали наших интеллектуалов уникальной возможности близкого общения с представителями массы простых людей, у которых они тоже могли бы многому научиться. Забавный инцидент произошел в 1912 или 1913 г. в 22-й артиллерийской бригаде, если я правильно помню. Один старый сержант заставлял свою учебную часть, отделение за отделением, выполнять какое-то полевое упражнение. Первое отделение состояло из простых деревенских парней, которым природный здравый смысл и жизненный опыт помогали с легкостью понять, что от них требуется, и выполнять нужные действия. Второе отделение, состоявшее исключительно из городских образованных мальчиков, раз за разом заваливало упражнение. Наконец сержант (сам он тоже был из крестьян), потеряв терпение, построил отделение и проорал: «Здесь вам не университет! Мозгами ворочать придется^ Один из оскорбленных солдат был связан с левой прессой, так что случай этот был приведен в статье как доказательство «ретроградского» и враждебного отношения к интеллектуалам в армии. В среде офицеров, включая и моего отца, случай этот вызвал много веселья. Теперь, после многих лет общения со студентами университетов разных стран, я тоже убежден, что тот ославленный сержант на самом деле был человеком очень мудрым и наблюдательным.
Вообще говоря, в русской армии было не больше приверженности к мертвой букве устава, чем, скажем, в британской, – в чем я с большим удивлением убедился в 1920–1921 гг. в Египте. В этой связи русские офицеры нередко вспоминали строчку из приказа Петра Великого: «Не должно правил держаться, яко слепец стены…»
Кроме того, в отличие от некоторых западных армий неподчинение приказу в бою обычно не каралось, если вело к успеху. Мне часто приходилось слышать характерную пословицу: «Победителей не судят!» Пословица эта, судя по всему, возникла в XVIII в., во время войн с Турцией. Говорят, что русский главнокомандующий фельдмаршал Румянцев решил проучить молодого, делающего успехи генерала Суворова, которого не любил за дерзость. В 1773 г. он послал Суворова вести осаду турецкой крепости Туртукай, настрого приказав ему не рисковать – не штурмовать крепость, где оборонялся крупный гарнизон. Придя на место, Суворов обнаружил, что у турок достаточно жилья и припасов, а вот его небольшому войску придется добывать пищу в разоренных окрестностях. Так что он, в нарушение прямого приказа, устроил внезапный штурм и захватил крепость. В довершение этого самовольного поступка Суворов вместо формального доклада о своих действиях направил Румянцеву следующее двустишие:
Слава Богу, слава Вам,
Туртукай взят, и я там.
Разъяренный фельдмаршал приказал отдать Суворова под трибунал, но, поскольку тот был генералом, такой приказ требовал утверждения со стороны монарха. Екатерина II отклонила его, приписав процитированную мной фразу о победителях, которая позже стала пословицей. В некоторых отношениях это была здоровая традиция, и все же немало молодых офицеров поплатились жизнью за попытку провести вопреки приказу какую-нибудь отчаянную операцию – я сам был свидетелем одного такого случая.
Жалованье офицера в российской армии было, вероятно, самым низким среди всех армий Европы. Если исключить гвардию и еще несколько особых частей, то у большинства офицеров не было частных средств, и они с трудом сводили концы с концами. Служить их заставлял Долг с большой буквы – долг по защите своей страны, которая так много вытерпела в прошлом от иностранных захватчиков и которой в будущем предстояло страдать еще больше.
Высшие социальные слои Российской империи
Санкт-петербургское общество вовсе не состояло исключительно из великороссов или хотя бы просто россиян по происхождению. Напротив. Количество и разнообразие иностранных фамилий, которые можно было там встретить, было почти столь же велико, как сейчас в Соединенных Штатах. В обе страны приезжало множество людей из самых разных земель. Те, кому страна нравилась, оставались в ней навсегда и со временем ассимилировались. Главная разница состоит в том, что в Россию по большей части ехали представители высших слоев общества, а в Америку – в основном трудяги.
В жилах царя Николая II текло всего несколько капель русской крови. Его мать, вдовствующая императрица Мария Федоровна, вдова Александра III, была урожденной датской принцессой Дагмарой, и еще трое его предков по мужской линии (Александр II, Николай I, Павел I) брали в жены немецких принцесс. Мать императора Павла, Екатерина II, тоже была немкой. Так что сам Николай II был наполовину датчанином, по крайней мере на 15/32 немцем и в лучшем случае на 1/32 русским. Я говорю «в лучшем случае» в предположении о том, что настоящим отцом царя Павла мог быть один из русских фаворитов Екатерины II. Если же исходить из официальной версии о том, что он был сыном несчастного царя Петpa III, в жилах которого тоже было немало немецкой крови, – то получится, что последний русский царь Николай II по крови был русским меньше чем на 1 процент.
Немцы, которых мне приходилось встречать в России, четко делились на два типа. Первые жили большими группами, сохраняли свою национальную идентичность и связь с фатерландом. К этой группе принадлежали, например, балтийские немцы. Они составляли верхушку общества балтийских провинций Российской империи, где немцы столетиями правили местным населением – эстонцами и латышами[18]. Балтийские немцы в большинстве своем считали, что обязаны верностью только трону, но не России как таковой. К этой же первой группе принадлежали поволжские немцы – колонисты-фермеры, которых во времена правления Екатерины II пригласили переехать из Германии в Россию и поселиться одной большой группой в среднем течении Волги.
С другой стороны, было много немцев, которые приехали в Россию сами по себе в разные времена и полностью обрусели. Были и промежуточные случаи – так, я знал людей, которые в России ощущали себя скорее немцами, но позже, оказавшись после революции в Германии, почувствовали себя скорее русскими.
Другие иностранцы, не немцы, были сильнее изолированы от прежней своей родины и, по всей видимости, гораздо легче и полнее теряли свою национальную принадлежность. И таких людей в России было много.
Во-первых, немало было французов – в основном из аристократических семей, – которые бежали в Россию от гильотины. Мой дядя по матери, Николай Дубягский, женился на девушке по фамилии Клапье де Колонью. Французский она знала хуже меня. Моя сестра в Царском Селе часто играла с соседской девочкой, отец которой, Шаперон де ла Рэй, был офицером лейб-гвардии Кирасирского полка. Когда в декабре 1916 г. я поступил на службу в Запасную батарею гвардейской конной артиллерии, двое таких же, как я, молодых офицеров в полку носили французские фамилии – Шателен и Андро. Из четырех (включая нашу) семей в Царском Селе, которые объединились, чтобы давать детям уроки танцев, одна тоже носила французскую фамилию – Корбе.
Последним командиром бригады гвардейской конной артиллерии был барон Владимир Иванович Вельго – португалец по происхождению, не знавший ни слова по-португальски.
У друзей моего детства в Павловске – Геерингов – отец был немцем по происхождению, а жена его была урожденной баронессой Рамсей. Ее предки-шотландцы в свое время попали в Россию через Швецию.
В санкт-петербургском институте, где я учился (см. фото 60), я знал одного студента-инженера по фамилии Левенгаупт. Он был потомком шведского генерала Левенгаупта, служившего Карлу XII. Под Полтавой генерал сдался в плен и после этого остался в России[19]. Еще один студент-инженер того же института носил фамилию Андреолетти; его отцом был итальянский специалист-тоннельщик, который приехал работать на строительстве железной дороги на Кавказе и тоже осел в России.
Я уже упоминал подругу моей тетушки, арфистку Асю Эрдели. Она была венгерского происхождения, как и один из моих преподавателей-офицеров в Михайловском артиллерийском училище – капитан Шоколи.
Мой друг Митя Гееринг женился на девушке по фамилии Крейтон. Не знаю, сколько эта семья прожила в России, но после Гражданской войны мне довелось давать одному из ее родственников, полковнику Крейтону из лейб-гвардии 4-го пехотного полка, уроки английского. Мы с ним находились тогда в одном лагере в Египте под Тель-эль-Кебиром. Ему удалось связаться с представителями другой ветви своей семьи, которая все это время жила в Англии, и те пригласили его к себе. Поэтому он хотел освоить язык, чтобы иметь возможность, попав в Англию, общаться с ними.
Разнообразие национальностей и смешанных браков в высшем обществе старой России не ограничивалось иностранцами; наверх сумели пробиться и многие представители национальных меньшинств империи.
Директором Артиллерийского училища в мое время был генерал Карахан, татарин; командиром моей батареи – полковник Невядомский, поляк. Среди моих одноклассников и знакомых по Училищу правоведения я помню князя Гедройца из литовского королевского рода; трех братьев Каджар, племянников последнего персидского шаха этой династии; князя Мякинского, татарина; князя Мхеидзе, грузина; армянина, полное имя которого я позабыл – но помню, что оно начиналось с приставки Тер-, означавшей благородное происхождение; Севастопуло, грека по национальности; многочисленных украинцев, считавших себя вполне русскими; двух братьев Поллан французского происхождения; нескольких мальчиков немецкого происхождения – барона Тизенхаузена, фон Плаффиуса и других. Один из лучших моих друзей и соседей по Царскому Селу, Ника Курисс, был сыном лейб-гвардии гусарского полковника в отставке – литовца по происхождению.
Расквартированная в Варшаве лейб-гвардии кавалерийская бригада полностью состояла из поляков, а офицерами в ней служили польские аристократы. В момент начала Первой мировой войны командовал ею генерал барон Маннергейм, швед по происхождению, ставший позже знаменитым финским фельдмаршалом. Гвардейскими частями Петербургского округа одно время командовал татарин-мусульманин, хан Нахичеванский. Полковник Маккормик в своей книге упоминает о том, какое удивление он испытал, когда по прибытии в Россию в 1915 г. его представили офицеру лейб-гвардии, который должен был сопровождать его на фронт. Сначала Маккормик даже решил, что офицер этот – японец. Это был князь Тундутов, калмык и буддист. Среди видных петербургских семейств были Абаза – черкесы и Кочубеи – украинцы, чей предок был предательски убит тайным союзником Карла XII Мазепой. Несомненно, можно привести множество других примеров.
Правда, большинство перечисленных выше лиц были представителями местной знати. Тем не менее путь наверх через государственную службу был в какой-то степени открыт для любого человека. Выдающийся пример – генерал Антон Деникин. Во время Первой мировой войны, при царе, он командовал армией, а во время Гражданской войны был Верховным главнокомандующим Добровольческой (белой) армией. Дед его был крепостным. Любой, кто становился офицером в армии или на гражданской службе, становился и дворянином пожизненно. К офицеру полагалось обращаться «ваше благородие», что соответствует немецкому «Euer Wohlgeboren». К полковнику обращались «ваше высокоблагородие» (опять же калька с немецкого «Euer Hochwohlgeboren» – обращения, которое еще использовалось официально во времена кайзера Вильгельма). Это был заимствованный обычай, и ходило много шуток о том, как с продвижением по служебной лестнице чудесным образом улучшается происхождение человека. Наконец, к генералу или гражданскому чиновнику соответствующего ранга следовало обращаться «ваше превосходительство».
Генеральское звание в армии, соответствующий ранг на гражданской службе или звание полковника в гвардии давали право на наследственное дворянство.
Казаки в императорской России занимали совершенно особое место как свободные люди, никогда не знавшие крепостного права. Так, мой отец начал службу в казачьей гвардейской части, хотя и не принадлежал к российской знати. Однако возможность отправить меня учиться в Императорское училище правоведения он получил только в конце 1911 г., когда были закончены все формальности и он стал потомственным дворянином, – а началось оформление вскоре после того, как отец был произведен в полковники и принял в 1906 г. командование Казачьей гвардейской батареей.
Большинство казаков были зажиточными и потому консервативными фермерами, революционная пропаганда почти не оказывала на них влияния. Правительство империи злоупотребляло этим и предпочитало использовать для усмирения беспорядков казачьи части, а не обычные части, менее благонадежные политически. Казаков это возмущало; они, как я слышал, даже направляли через своих командиров петиции с просьбой не использовать их против демонстрантов чаще, чем части регулярной кавалерии. Действия эти петиции, правда, почти не возымели, – только в гвардии.
В отношении петербургского общества к казакам всегда переплетались уважение к боевым качествам казачьих войск и покровительственная снисходительность к казачкам, которым всегда можно поручить грязную работу. Казаки в ответ смотрели на светских кавалеров сверху вниз и считали их неженками и пижонами. Любопытна в этом отношении история генерала Бакланова. В середине XIX в. этот казачий командир принимал участие в покорении кавказских горцев-мусульман, тяготевших к единоверческой Турции. Бесстрашие и подвиги Бакланова стали легендой, и царь Александр II выразил желание увидеть славного героя в Санкт-Петербурге. На первом же приеме царь увидел высокого казака позади толпы придворных и спросил, почему тот не встал впереди. Утверждается, что Бакланов ответил: «Ваше величество, мы, казаки, привыкли быть в первых рядах только в бою!»
Отношения с иностранцами
Нередко можно прочитать о том, что русские вроде бы по природе своей испытывают беспричинное недоверие к любым иностранцам. Это неправда. В дни моей юности русские действительно не доверяли некоторым иностранцам, но только представителям враждебных стран – и не зря. Уроженцев же дружественных стран встречали с распростертыми объятиями. Мальчиком я имел возможность наблюдать то и другое отношение, особенно летом 1912 г., часть которого я провел с отцом в лагере Офицерского артиллерийского училища под Лугой, в 85 милях к югу от Санкт-Петербурга.
Отец, как старший инструктор, был очень занят организацией офицерских курсов, так что мы с одним кадетом, тоже сыном инструктора, много времени проводили с нашим соседом капитаном Новогребельским. Он отвечал за большое стрельбище лагеря и часто брал нас с собой на инспекционный объезд стрельбища на небольшой открытой дрезине с бензиновым двигателем. Дрезина двигалась по узкоколейным железнодорожным веткам, пересекавшим стрельбище во всех направлениях. Помню, как-то Новогребельский – поляк-католик, – буквально кипя от возмущения, рассказывал нам о приезде норвежского военного атташе. Он был в ярости оттого, что ему пришлось показывать «этому родичу немцев», как он выражался, движущиеся мишени и другие нововведения своего полигона. На следующий день настроение его немного поднялось – он объяснил, что первыми угощать гостя обедом будут в отряде конной артиллерии, знаменитом своими выпивохами. Мы с приятелем-кадетом решили посмотреть на это представление и спрятались в кустах возле офицерской столовой. Норвежский офицер в форме прибыл вовремя, осмотрел лошадей, которых ординарцы держали для него под седлом, в готовности, и вошел в здание столовой. Обед затянулся, из распахнутого окна до нас доносились громкие тосты, выкрики, затем пение. Наконец к крыльцу было приказано подать коляску, и несколько ординарцев вынесли к ней норвежца. Двое русских офицеров проводили его до железнодорожной станции и уложили как можно удобнее, но по-прежнему мертвецки пьяного в забронированное купе поезда в Санкт-Петербург.
Через несколько недель процедура повторилась, на этот раз с одним из помощников германского военного атташе. Похоже, его начальство прослышало о том приеме, который был оказан в лагере норвежцу, и прислало самого сильного своего питуха. Надо сказать, ему удалось после обеда выйти из столовой и сесть в седло, чего не в силах было уже сделать большинство принимавших его офицеров. Те, кто смог, уехали смотреть артиллерийские стрельбы, но, как радостно рассказывал нам на следующий день капитан Новогребельский, немецкий офицер, как ни старался, не сумел поднять к глазам свой полевой бинокль.
Особенно теплым было отношение к офицерам дружественных стран – болгарам, французам и сербам. Тот же капитан Новогребельский сделал нам с приятелем особое одолжение. Вместе с двумя болгарскими офицерами нам разрешили забраться в крошечное сооружение из армированного бетона и бронированной стали, помещенное среди артиллерийских мишеней. Мы отправились туда задолго до времени начала стрельбы и, добравшись, отослали лошадей и ординарцев назад. В стене этого бункера со стороны, противоположной ведущим огонь батареям, была длинная горизонтальная щель, и через нее можно было видеть мишени. До некоторых из них от бункера было всего несколько футов. В тот день предполагалось стрелять не бронебойными снарядами, а только противопехотной шрапнелью – снарядами из тех, что заполняются круглыми свинцовыми пулями; почва на полигоне была песчаной и рикошет осколков или пуль нам не угрожал. Тем не менее при необходимости щель можно было закрыть бронированной плитой с перископами.
Представьте себе впечатления тринадцатилетнего мальчишки. Над головой взрывалась шрапнель, мимо свистели пули; слышно и видно было, как повсюду вокруг нас в песок и в мишени били пули. Не менее интересным оказалось и время, проведенное с болгарами. Их форма была очень похожа на форму русской армии. Два славянских языка настолько похожи, что мы вскоре обнаружили, что можем понимать друг друга. Так мы и разговаривали – мы по-русски, они по-болгарски.
К русской армии была прикреплена в порядке обмена большая группа французских офицеров. Один из них, капитан Лавернье, не снимая французской военной формы, прошел полный курс Офицерского артиллерийского училища. Он был прикреплен к группе, которой руководил мой отец, и был частым гостем в нашем доме. Я помню также, как мои родители принимали у себя его командира, полковника Нолле. Я до сих пор храню маленький золотой брелок, который преподнесли отцу его офицеры по окончании курса. Он весь покрыт русскими кириллическими инициалами; но есть там и буквы латинского алфавита: «G. L.» – инициалы Лавернье.
Отец вернулся из своей балканской командировки горячим поклонником сербской армии и народа. Он приобрел там много друзей и в ответ на испытанное гостеприимство принимал в нашем царскосельском доме многих сербов, приезжавших в Санкт-Петербург. Среди них было, конечно, много сербских офицеров-артиллеристов, но я помню, например, и седовласого Спалайковича – выдающегося сербского дипломата.
Я сохранил сербскую королевскую награду, которой тогда был удостоен отец, – орден Св. Саввы третьего класса. Мне понравилась надпись на нем на церковнославянском, который равно понятен и сербам, и русским: «Трудом своим все приобретете».
Канун мировой войны
Лет примерно с десяти меня сажали за стол вместе со взрослыми, даже если в доме были гости – с условием, что меня будет не видно и не слышно. Выполнять это условие мне было совсем нетрудно – ведь я мог при этом слушать интереснейшие разговоры! Мама установила и строго соблюдала правило, по которому на вечеринке о профессиональных артиллерийских делах можно было говорить не больше десяти минут; но можно было без ограничений обсуждать международные дела, военную и общую историю – ее и саму все это очень интересовало.
Балканские войны 1912–1913 гг. в каком-то смысле стали предварительным раундом Первой мировой войны. Немцы в своем яростном стремлении возобновить традиционный Drang nach Osten – марш на восток – очень рассчитывали на помощь Турции. Реорганизацией турецкой армии занималась германская военная миссия под началом генерала Лимана фон Сандерса, который позже стал турецким фельдмаршалом и получил титул паши. Одного его присутствия, по мнению некоторых немцев (я сужу по своим преподавателям немецкого), было достаточно, чтобы гарантировать поражение славяно-греческой коалиции, армии которой получали помощь от Франции и России.
Сокрушительное поражение турок и освобождение от турецкого ярма последних областей Европы, населенных славянами и православными христианами, оказало сильное сдерживающее влияние на стремление Берлина и Вены на восток.
Кроме того, Австро-Венгрию очень тревожило то действие, которое могло оказать укрепление Сербии на ее собственных подданных-славян, особенно на чехов, которые с трудом переносили правление немцев и венгров – двух доминирующих национальностей империи Габсбургов. Милитаристская пресса Австро-Венгрии призывала к решительному контрнаступлению, разгрому и завоеванию Сербии и расчленению России. Считалось, что эти страны – вдохновители славянских волнений в империи Габсбургов. Все это пересказывали санкт-петербургские газеты, которые мы получали. В Австрии открыто обсуждали, на сколько частей следует разделить Россию – восемь, двенадцать или, может быть, пятьдесят.
В этой связи в Вене вновь оживилась кампания, начавшаяся там же где-то в 1890-х годах. Суть ее состояла в разжигании антирусских настроений среди украинцев австрийской провинции Галиция (из общего числа украинцев более 90 процентов жили в России и меньше 10 процентов – в Галиции; см. карту Е). Создавая во Львове (Лемберге) украинский университет и предпринимая другие подобные меры, австро-венгерское правительство стремилось превратить украинскую ветвь русского народа в отдельный «угнетенный» народ, а затем посеять семена сепаратизма и в самой России. Эта кампания имела успех только среди тех украинцев Галиции, кто либо непосредственно принял католическую веру, либо, сохраняя внешние обряды Восточной церкви, признал главенство Папы – последняя группа называлась «униатами».
Однако значительная часть населения Восточной Галиции и прилегающих к ней горных районов Венгрии не захотела отказаться от православной веры и упорно пользовалась русским письменным языком как литературным. Такие люди называли себя «карпаторусскими». Многие из них эмигрировали в Америку; сами они и их потомки здесь до сих пор называют себя так. Среди них еще есть старики – живые свидетели преследований, которым подвергался их народ.
Кампания преследования и устрашения особенно усилилась в последние пять лет перед началом Первой мировой войны как в Австрии (административной частью которой являлась Галиция), так и в Венгрии. Рассказы об этом в российской прессе вызывали по всей стране сильное возмущение, особенно с учетом того, что немцы в России всегда занимали привилегированное положение.
В самой Германии антирусские австрийские меры встречали полную поддержку. Канцлер Бетман-Гольвег произнес речь, в которой подчеркнул Rassengegensaetze (расовые противоречия) между славянами и немцами. Повсеместно цитировали Бисмарка, который будто бы сказал, что «славянству нельзя позволять поднимать его грязную голову». Немецкие законодатели поддержали меры по ускорению немецкой колонизации польских земель в восточных провинциях Пруссии. Часть германской прессы обсуждала вопрос о том, можно ли сделать Россию немецкой колонией, и пришла к выводу, что можно.
В этой связи по обе стороны границы горячие споры вызывало российско-германское торговое соглашение 1905 г., срок действия которого должен был вот-вот истечь. Россия вынуждена была заключить это соглашение в тот момент, когда она в результате Русско-японской войны и внутренних революционных беспорядков была сильно ослаблена. Соглашение позволяло Германии вывозить из России продовольствие по необычайно низким ценам; естественно, это затрудняло промышленное развитие России, которое подстегнул Манифест 1905 г. о даровании народу конституции и созыв Думы.
Срок действия соглашения истекал в 1916 г., а в 1914 г. должны были начаться переговоры о его продлении. Чем ближе к дате начала переговоров, тем громче раздавались призывы к полному пересмотру условий торгового договора. Германская же пресса, наоборот, писала о том, что его необходимо продлить без всяких изменений.
В 1912 г. германский рейхстаг проголосовал за громадные кредиты на быстрое и решительное усиление наступательной мощи немецких армий, особенно тяжелой артиллерии, которое предполагалось завершить до 1915 г. Эти меры только отчасти можно объяснить поражением и, следовательно, ослаблением Турции; в то время считалось, что Германия таким образом пытается оказать давление на Россию в связи с переговорами 1915 г. и продлением торгового соглашения.
Мой отец, как я уже говорил, на месте изучил действие тяжелой артиллерии в Балканских войнах 1912–1913 гг. и пришел к выводу, что в следующей войне она может сыграть решающую роль. Он часто высказывал сильное беспокойство в связи с тем, что Германия может получить серьезное преимущество, – ведь Россия не торопилась отвечать на ее программу перевооружения 1912 г. Россия начала реализацию собственной программы только в 1914 г. После завершения в 1917 г. эта программа должна была вывести российскую тяжелую артиллерию почти – но не вполне – на уровень, которого Германия достигла в 1914–1915 гг.
Я полностью согласен с выводами русского военного историка-эмигранта генерала Н.Н. Головина. В своем исследовании, после анализа российской программы 1914 г., он писал: «Мы можем предположить со значительной долей вероятности, что именно страх перед завершением этой реорганизации стал одной из существенных причин, заставивших германский Генеральный штаб выбрать для своей «превентивной войны» 1914 г.».
Незадолго до начала Первой мировой войны осенью 1914 г. я не раз слышал, как отец и его друзья в разговорах высказывали опасения о том, что в ближайшее время может произойти именно это – очень уж момент для Германии удачный.
Убийство эрцгерцога Франца-Фердинанда в Сараеве очень обрадовало, должно быть, берлинских милитаристов. Но если бы этого не произошло, для вторжения в Сербию наверняка нашелся бы какой-нибудь другой предлог.
Глава 2Первые два с половиной года войны
Очерк военных действий
Я часто встречал американцев, все представление которых о роли России в Первой мировой войне сводилось к тому, что русские войска потерпели катастрофическое поражение при Танненберге. Я до сих пор не встретил ни одного американца, который не удивился бы, услышав, что это поражение России было сравнительно незначительным в общем ходе вещей, что это был тщательно рассчитанный риск и что эта жертва России обеспечила ее западным союзникам победу на Марне – и, следовательно, окончательное поражение Германии в Первой мировой войне.
Россия действительно потеряла при Танненберге почти три армейских корпуса, но из-за стремительного и рискованного (намеренно!) марша русских войск через покрытый лесами и озерами укрепленный район Восточной Пруссии у германского главнокомандования не выдержали нервы, и с Западного фронта были сняты два армейских корпуса. Именно их отсутствие в критический момент битвы на Марне позволило осуществить «Марнское чудо», когда французы сумели остановить германское наступление. Маршал Жоффр, главнокомандующий французскими войсками, с благодарностью признал это в своих мемуарах. Я процитирую его слова и приведу еще несколько цитат из трудов современных военных историков, так как мои личные воспоминания об этих событиях и о том, что было известно о них в России, здесь часто встречают недоверие.
Германский план Шлиффена – план ведения войны, названный по имени разработавшего его генерала графа фон Шлиффена, возглавлявшего германский Генеральный штаб до 1906 г., был хорошо известен и во Франции, и в России. План этот основывался на том факте, что на мобилизацию России из-за больших пространств, громадных расстояний и недостаточного развития сети железных дорог должно было потребоваться на пару недель больше, чем Германии. Исходя из этого, фон Шлиффен предлагал сосредоточить основные силы на западе и раздавить Францию молниеносной атакой, пока русские войска не успеют сколько-нибудь серьезно углубиться в территорию Пруссии. Затем предполагалось при поддержке Австро-Венгрии обратить всю мощь Германии на Россию.
Неудивительно, что французов беспокоила возможность такого поворота событий. Франция заранее просила Россию в случае нападения на нее отреагировать сразу же и ввести войска на территорию Германии, не дожидаясь завершения мобилизации. Маршал Жоффр писал, что принципиальная договоренность об этом была достигнута еще в 1911 г. В своих мемуарах он описал визит во Францию начальника русского Генштаба генерала Жилинского и заметил: «Наши союзники согласились начать действовать сразу, не дожидаясь, пока их армии будут полностью сконцентрированы». Это согласие Россия еще раз подтвердила во время визита самого Жоффра в августе 1913 г. Сам маршал так написал об этом: «Великий князь[20] заверил меня в том, что моя просьба будет удовлетворена. Он прекрасно понимал необходимость стремительных наступательных действий русской армии, как бы они ни были на первый взгляд рискованны; ибо, исходя из предположения, что немцы в самом начале войны попытаются раздавить наши силы, очень важно было любой ценой добиться хотя бы некоторого облегчения на нашем фронте. Дальнейшие события показали, как великодушно и верно этот вельможа сдержал свое слово; я считаю своим долгом сказать об этом здесь, и позже у меня будет возможность еще раз повторить слова благодарности. Франция никогда не забудет той великой услуги, которую оказали ей союзники».
События развивались именно так, как того ожидали и боялись во французских и русских военных кругах. Не обращая внимания на нейтралитет Бельгии, Германия стремительно двинула войска на север Франции. Российская империя сдержала свое обещание; две русские армии в ходе чрезвычайно опасной операции (см. карты А и В) вторглись в Восточную Пруссию задолго до начала на западе решающей битвы на Марне. 1-я русская армия под командованием генерала Ренненкампфа вынуждена была двигаться на запад без всякого контакта со 2-й армией генерала Самсонова. Между двумя русскими армиями оказалась укрепленная немцами полоса озер. Самсонов вынужден был продвигаться на север отдельными колоннами без достаточного количества тяжелой артиллерии по укрепленной лесистой местности, где каждый дюйм земли был прекрасно известен противнику и где развитая железнодорожная сеть позволяла ему быстро перебрасывать свои силы по коротким внутренним линиям из одной критической точки фронта в другую. Фон Людендорф заметил: «…нам удалось собрать на поле боя почти столько же войск, сколько было у противника». Это сражение в России известно как битва на Мазурских озерах, и это название подходит ему больше, чем битва при Танненберге[21].
Не подлежит сомнению, что двое немецких командующих – фон Гинденбург и фон Людендорф – сумели блестяще воспользоваться особыми преимуществами своей позиции, а двое русских командующих совершили немало тактических ошибок. Все это, однако, не идет ни в какое сравнение с глобальной стратегической ошибкой германского главнокомандования, которая заключалась не только в том, что из Франции были выведены два немецких армейских корпуса, но и в том, что сняты они были с ключевого – правого – фланга германских войск, где в результате у армии фон Клюка не хватило резервов, чтобы опрокинуть французскую контратаку. Если бы не это, Германии, скорее всего, удалось бы сразу, в соответствии с планом Шлиффена, сокрушить Францию и выиграть войну.
Маршал Жоффр писал в своих мемуарах и об этом. В частности, он упоминает, как поразило его перехваченное (17/30 августа) германское радиосообщение, где говорилось: «Полностью уничтожены три русских армейских корпуса, взяты в плен два командира корпуса и еще 70 000 пленных…»
Французский маршал отмечает: «И все же, несмотря на катастрофу, русские сделали для нас в точности то, что я от них ожидал; ибо, как я узнал на следующее утро, в тот самый момент, когда из Танненберга были получены эти дурные вести, два германских армейских корпуса уже покидали наш фронт, направляясь в Восточную Пруссию».
Карта А
Европейские границы Российской империи
Чуть дальше, в записи за 18/31 августа 1914 г., он продолжает: «…самые важные новости прибыли из Бельгии; в них сообщалось о передвижении германских войсковых эшелонов с запада на восток и утверждалось, что их прохождение через Берлин подтверждено. Было отмечено тридцать два эшелона, которые двигались, очевидно, в направлении России. Таким образом, сомнений не оставалось: результат русского наступления начинал сказываться на французском фронте, и вражеское давление на наши войска должно было неизбежно ослабнуть».
Начальник штаба германского Восточного фронта генерал фон Людендорф так написал об этом в своих мемуарах: «Решение ослабить наши силы на Западном фронте было преждевременным, но, конечно, мы на Восточном фронте не могли этого знать, так как донесения с Запада поступали благоприятные. Но особенно роковое значение сыграл тот факт, что подкрепления для Восточного фронта были сняты именно с правого фланга, где шли решающие бои…»
Одновременно с наступлением двух армий в Восточной Пруссии еще четыре русские армии – 4, 5, 3 и 8-я – были сконцентрированы на Юго-Западном фронте и начали успешное наступление против основных сил австро-венгерской армии (сосредоточенных в Галиции), в направлениях, показанных стрелками на карте В.
Там был и мой отец. В начале войны он был назначен командовать 58-й артиллерийской бригадой, прикрепленной к 58-й пехотной дивизии так называемого второго эшелона. Это означало, что в мирное время таких частей не существовало, они формировались в процессе мобилизации в основном из резервистов, а офицерские кадры выделялись из «материнской» дивизии. В качестве «материнской» выступила
5-я дивизия, расквартированная в украинском городе Житомире между Киевом и австро-венгерской границей (см. карту Б).
Поспешно сформированная 58-я дивизия приняла участие уже в первых столкновениях в Галиции между наступающими русскими и контратакующими австро-венгерскими частями. Последние, вероятно, знали, что 58-я – дивизия второго эшелона, и бросили против нее свои лучшие части, тирольских альпийских стрелков. Они стремились прорвать в этой точке русский фронт, но попытка оказалась безуспешной. Мало того. 13/26 августа 1914 г. отборные немецко-австрийские горные стрелки трижды выдавливали резервистов 58-й дивизии с позиций, однако каждый раз пехота перестраивала ряды под прикрытием сорока восьми полевых орудий отцовой бригады и возвращалась. Отец расположил свои пушки в непосредственной близости, за гребнем ключевого холма, и они каждый раз ураганным огнем прямой наводкой отбрасывали тирольцев. За этот бой отец был удостоен креста Св. Владимира четвертого класса с мечами – второй по старшинству российской боевой награды после креста Св. Георгия.
Галицийская операция завершилась полным успехом. Австро-венгерские войска понесли большие потери, оставили большую часть территории провинции и отступили в карпатские горные проходы, уйдя из гарнизона в крепости Перемысль (известной также под своим польским названием Пржемышль). 58-я получила приказ присоединиться к осадным силам. Поскольку осадной и даже просто тяжелой артиллерии практически не было, осаждающие не пытались взять крепость при помощи бомбардировки или штурма. Через шесть месяцев осажденные попытались прорваться через один из секторов сомкнувшегося вокруг них кольца. Их удалось отбить артиллерийским огнем – атакующих просто не подпустили к русским траншеям. На следующий день (9/22 марта 1915 г.) 117 000 защитников Перемысля сдались. Отец в то время командовал всей артиллерией атакованного сектора; за эту операцию он был произведен в генерал-майоры.
После этого 58-я была отправлена в Карпаты. Главные проходы Карпатских гор, соединявшие Галицию с Венгрией, были уже захвачены русскими войсками. На фото 16 можно видеть отца на венгерских склонах прохода Ужок возле древнего русского города Ужгород, который венгры называют Унгвар. Отец и другие русские офицеры рассказывали мне о том, какие сильные чувства они испытали, обнаружив в глубине вражеской территории карпаторусские деревни, которые на протяжении столетий прятались в горах и, несмотря на преследования, сумели сохранить национальную идентичность и православную веру.
Тем временем на севере сражения продолжались с переменным успехом. Немцы не сумели воспользоваться своим успехом на Мазурских озерах (под Танненбергом) и не смогли прорвать примыкающую к ним линию русских укреплений на польской реке Нарев вдоль южной границы Восточной Пруссии. Часть территории Восточной Пруссии оставалась в руках русских вплоть до марта 1915 г. (об этом писал Людендорф). Австро-германское наступление из Силезии на Варшаву поздней осенью 1914 г. было отброшено. Такое положение вещей сохранялось до мая 1915 г. – около девяти месяцев с момента начала войны.
После этого ситуация радикально изменилась. Западный фронт во Франции стабилизировался; началась окопная война, что позволило немцам перебросить на восток значительные ресурсы – не только для того, чтобы смягчить давление русских войск на Австро-Венгрию, но и чтобы, по словам генерала Людендорфа, «…попытаться добиться решительного успеха в войне с Россией».
Исход военных операций 1915 г. определил тот факт, что резервы боеприпасов в России не были рассчитаны на долгую войну и уже подходили к концу. То же самое можно сказать и об остальных воюющих сторонах. Однако развитая промышленность Германии и западных союзников России позволяла им без труда восполнять запасы. Преимущественно сельскохозяйственная экономика России не была на это способна, а Франция и Англия смогли начать снабжение России военными припасами только в 1916 г.
В этих обстоятельствах российское главное командование выбрало естественную стратегию – медленно отступать и стараться выиграть время. Австрийская Галиция и российская Польша стали разменной монетой в этой игре. Стремясь замедлить продвижение германских войск, русские не только не эвакуировали крепость Новогеоргиевск, оседлавшую Вислу к северо-западу от Варшавы, но и дополнительно укрепили ее. 58-й дивизии вместе с другими частями приказано было занять в крепости оборону.
Отец мой сразу понял всю безнадежность этого предприятия и отправил домой все свои ценные вещи и бумаги. Его курьер прибыл в Царское Село 14/27 июля 1915 г. Еще через тринадцать дней, 9 августа (по новому стилю; 27 июля по старому), крепость была окончательно окружена.
Мы все были ужасно расстроены. Если даже считать, что гарнизоном крепости решено было пожертвовать из стратегических соображений, жертва эта – если вспомнить недавний опыт бельгийских крепостей, которым удалось продержаться всего по нескольку дней, – выглядела совершенно бессмысленной. Новая германская тяжелая осадная артиллерия (калибр орудий, преимущественно гаубиц, доходил до 42 см, или 16,8 дюйма) способна была очень быстро разрушить любые укрепления. Совсем недавно я с интересом прочел замечания генерала Людендорфа по поводу осады Новогеоргиевска: «Поразительно, что великий князь допустил такое развитие событий, тогда как позже Брест-Литовск и Гродно были эвакуированы. Он должен был бы сказать себе, что удержать крепость невозможно и что укрепления находятся в недостаточно хорошем состоянии, чтобы выдержать навесной огонь тяжелых гаубиц».
58-я дивизия должна была составить гарнизон нескольких фортов на южном берегу Вислы, где отец был назначен командовать всей артиллерией. Немецкий генерал фон Безелер, взявший незадолго до этого бельгийскую крепость Антверпен, направил удар на форты северного берега и сосредоточил там же огонь своей тяжелой артиллерии. После взятия северных фортов южные оказались открыты с тыла и тоже сдались через одиннадцать дней после начала осады – 7/20 августа 1915 г.
Отец позже рассказывал мне, что немецкие фронтовые офицеры вели себя вполне прилично. Командир германской дивизии прислал адъютанта, чтобы пригласить высших офицеров дивизии в свой штаб. Поехать, однако, не удалось, пока он не прислал свой транспорт – он не ожидал, что 58-я дивизия перед сдачей уничтожит все, что может быть использовано неприятелем, включая лошадей (их всех пристрелили). Тем не менее немецкий генерал и офицеры его штаба не садились за стол, пока не прибыли – с опозданием на несколько часов – русские офицеры.
В немецком тылу, по рассказам отца, дела обстояли совсем не так. После короткого пребывания в Нейссе в Силезии отца перевели в похожий на тюрьму старый замок Меве в низовьях Вислы в Восточной Пруссии. Это было одно из тех полу штрафных мест содержания пленных, где немцы ввели особенно жесткий режим – как они утверждали, в ответ на будто бы плохое обращение с пленными немцами в России. Отец говорил мне, что, по-видимому, это было всего лишь предлогом. На самом деле немцы стремились таким образом оказать давление на украинцев, казаков, татар и других представителей российских меньшинств – тех, кто не польстился на послабления, которые немцы предлагали им в других, особых лагерях, и отверг сепаратистскую пропаганду о будущем расчленении России, которую интенсивно вело в подобных лагерях правительство кайзера Вильгельма.
К приходу зимы 1915 г. – а зима в том году выдалась поздняя – германское наступление было наконец остановлено примерно на той самой линии, которая не только продержалась до революции февраля 1917 г., но местами была даже отодвинута назад в 1916 г. Но это сравнительно короткое отступление (см. карту В) 1915 г. обернулось колоссальными человеческими жертвами – недостаток оружия и боеприпасов в постоянных сдерживающих операциях приходилось компенсировать человеческими жизнями. Именно эта ужасная бойня в основном послужила причиной того отношения народа к войне, которое привело к революции и в конечном итоге к победе большевистских идей.
В дневнике моей матери я нахожу следующую запись за 28 февраля ⁄ 12 марта 1916 г.:
«Вечером на меня произвел большое впечатление разговор с извозчиком…
«Французы ударили по ним не так, как мы, – дай Бог им здоровья. Они [французы] валили их целыми рядами, в то время как мы посылаем наших людей на смерть с голыми руками. Наше правительство, черт бы их побрал – народ повсюду озверел, и даже та страна, как ее там, что последней объявила нам войну, хоть и маленькая, – Болгария, хоть и маленькая, но тоже стоила нам полмиллиона жизней. Мы теряем людей, не деньги – никакие деньги не купят нам людей…»
Дальше мама добавляет: «Вот вам глас народа, настроение политических клубов – настроение чайной».
В это время из Франции и Англии уже начинали поступать боеприпасы, но это не могло погасить глубокий гнев, разгоревшийся в душах людей по всей стране. Гнев этот был вызван неисчислимыми страданиями, а причиной их стала в основном промышленная неготовность России к войне.
Тем не менее до февраля 1917 г. не было ни серьезных беспорядков в войсках, ни дезертирства, ни других нарушений дисциплины. Летом 1916 г. русское командование даже предприняло очень успешное крупномасштабное наступление, известное как Брусиловский прорыв – по фамилии генерала, командовавшего Юго-Западным фронтом. О значении этого наступления можно судить по следующему комментарию из мемуаров маршала Жоффра: «…наступление австрийцев в Трентино приняло угрожающие масштабы. Русские, по просьбе Италии, решили приблизить дату своего наступления, и теперь оно было назначено на 4 июня».
Вот опять армия Российской империи, не щадя себя, бросилась помогать союзникам. По свидетельству британского военного атташе генерала Нокса, меньше чем за два месяца наступления Россия потеряла 450 000 человек – хотя и нанесла по крайней мере в полтора раза больший ущерб противнику. Масштабы одной только этой операции полностью затмевают Танненберг.
Это русское наступление 1916 г. помогло союзникам не только в Северной Италии, но и во Франции. Генерал Людендорф, бывший на тот момент генерал-квартирмейстером всей германской армии, в своих мемуарах упоминает «поразительные победы России над австро-венгерскими войсками» и через некоторое время продолжает: «Австрия постепенно переломила итальянское наступление и направила войска на Восточный фронт. Теперь итальянская армия начала контрнаступление в Тироле. Аицо войны совершенно переменилось».
Британский военный атташе генерал-майор Нокс писал:
«Австрийцев отогнали назад по фронту суммарной длиной 195 миль – из 255 миль, которые они укрепляли на протяжении девяти с лишним месяцев; при этом наступающая армия была по техническому обеспечению значительно слабее их собственной.
Внезапный успех неприятеля, который, как они считали, был решительно разбит в 1915 г., стал для берлинских стратегов грубым и неожиданным ударом. К тому же и момент был неудачный – наступление под Верденом было в полном разгаре и все сильнее сказывалось на людских ресурсах Германии. Немцы, однако, быстро пришли на помощь союзнику».
Далее генерал Нокс продолжает: «Брусиловский прорыв стал самым выдающимся военным событием года. Он превосходил другие операции союзников и по масштабу захваченной территории, и по количеству уничтоженных и взятых в плен солдат противника, и по числу вовлеченных вражеских частей. Благодаря этому продвижению и захвату части Румынии Россия оттянула на себя огромные силы неприятеля. Следующие цифры говорят сами за себя. Против Англии и Франции 1 июля, в день начала наступления на Сомме, действовали 1300 батальонов. 1 января 1917 г. их было 1327. России на Восточном театре 4 июля – в день начала Брусиловского наступления – противостояли 509 германских и 534 австрийских батальона; 1 января 1917 г. против нее действовали 854 германских, 708 австрийских и 24 турецких батальона. Таким образом, на Восточном театре силы неприятеля выросли на 345 германских, 174 австрийских и 24 турецких батальона, против увеличения всего на 27 германских батальонов на Западном театре военных действий. Этот вклад в дело союзников был достигнут с такими техническими ресурсами, над которыми на Западном театре только посмеялись бы, и Россия оплатила все свои успехи кровью. За двадцать семь апрельских дней армии Брусилова потеряли 375 000 человек, а к концу октября их потери уже превысили миллион человек».
Итак, официальные британские данные свидетельствуют, что в канун Февральской революции 1917 г. российская императорская армия связывала на своем фронте на двадцать процентов больше вражеских войск, чем объединенные силы Англии и Франции.
Генерал Нокс совершенно прав, когда пишет, что: «Накануне революции перспективы кампании 1917 г. выглядели лучше, чем в марте 1916 г. перспективы кампании на тот год».
Всеобщая дезорганизация, наступившая в стране после февральской революции 1917 г., свела все жертвы России на нет. Если не считать психологической травмы, вызванной гигантскими человеческими военными потерями, то самым серьезным фактором, вызвавшим общее возмущение масс против своих правителей, оказались слухи вокруг трагической фигуры императрицы Александры Федоровны. Каприз судьбы дал мне возможность многое увидеть своими глазами и заглянуть в суть описываемых событий.
Дворцовый лазарет в Царском Селе
В самом начале войны мама моя стала сестрой милосердия, или сиделкой. На фотографии 17 можно увидеть всю нашу семью военного времени, примерно через год после начала войны. Мама в форме, которую она носила почти постоянно в течение четырех лет. Я в форме Императорского училища правоведения, а мою младшую сестру Алю почти заслоняют ее кукла и мой французский бульдог Грибуй, которого обычно звали просто Булка. Рядом с нами находились, но на фото не видны, французская гувернантка сестры и горничная, игравшая в нашем доме также роль кухарки.
В своем рассказе я буду использовать слово «сестра», так как оно лучше, чем обезличенное «сиделка», отражает теплое отношение всех классов населения России к женщинам, которые во время войны посвятили себя заботе о многочисленных раненых. Обращались к ним обычно «сестра», а сами раненые при обращении или в разговоре часто использовали уменьшительно-ласкательный вариант «сестрица».
В начале войны практически все светские дамы надели форму сестер милосердия. Поскольку мама была дочерью врача, ее отношение к обязанностям сестры милосердия было более профессиональным. Кроме того, она была одной из очень немногих дам в Царском Селе, кто уже имел опыт подобной работы – во время Русско-японской войны 1904–1905 гг. она добровольно работала в лазарете и даже закончила курсы сестер милосердия.
Последнее обстоятельство, видимо, и послужило причиной того, что маму, хотя она и не принадлежала к придворным кругам, в начале войны пригласили присоединиться к группе царскосельских дам и работать вместе с императрицей и двумя ее старшими дочерьми – великими княжнами Ольгой Николаевной и Татьяной Николаевной, которым тогда было соответственно девятнадцать и семнадцать лет. Двух других дочерей, Марию и Анастасию, сочли слишком юными для работы в лазарете.
Для императрицы был организован особый небольшой лазарет. Располагался он в отдельном одноэтажном здании (мне кажется, первоначально там был изолятор для заразных больных) в парке на территории главного Дворцового лазарета – трехэтажного сооружения, которое в мирное время служило больницей для местного гражданского населения. Эта больница содержалась на средства императорского дворца, отсюда и ее название.
Главное здание Дворцового лазарета с началом войны было отведено под лечение раненых солдат. В небольшом флигеле, где должна была работать императрица, лечили в основном раненых офицеров, но иногда и солдат тоже. Там была собственная операционная и штат, а хирург и врач приходили из главного здания. Для личных нужд императрицы и двух великих княжон отвели особые комнаты.
Очень скоро маму назначили старшей сестрой этого флигеля и его операционной. На фото 18 она сидит рядом с императрицей; женщина по другую сторону от супруги царя – главный хирург лазарета княжна Вера Игнатьевна Гедройц, дальняя родственница моего одноклассника по Училищу правоведения и тоже, как и он, из королевского литовского рода. Эта в высшей степени замечательная женщина и прекрасный человек всеми силами пыталась противостоять дурному влиянию на императрицу фрейлины Анны Александровны Вырубовой. Я не помню уже, кем были вне госпиталя С.И. Добровольская и У. Ф. Львова. В.А. [Варвара Афанасьевна] Вильчковская – жена отставного полковника Вильчковского, возглавлявшего какой-то отдел гражданской администрации Царского Села, – непрерывно работала в госпитале до самой революции.
Мама начала вести дневник[22] в тот день, когда получила в лазарете послание отца с известием о том, что может ожидать его в ближайшем будущем в крепости Новогеоргиевск, куда он был направлен с 58-й дивизией. Дневник начинается так: «14 июля [27 июля 1915 г.] позвонил Гриша. От отца прибыл курьер с письмами и посылкой. Гришук привез все на своем велосипеде около 10 утра. Никогда не забуду испытанную горечь и боль. Почему судьба посылает еще и это испытание? Перспектива осады, полной изоляции и плена – именно то, чего я безумно боялась… Великие княжны трогательно внимательны…»
Наверное, мне стоит кое-что здесь объяснить, чтобы было понятнее. Императрица Александра Федоровна родилась и выросла как немецкая принцесса Гессенская. После замужества она приняла русскую православную веру. Похоже, она искренне стремилась понять свою новую родину и приспособиться к ней и прилагала к тому немалые усилия. К несчастью, она совершила ошибку, обычную для представителей Запада, – поверила, что только мистический характер обрядов Русской православной церкви способен отразить подлинный дух русского народа. Личные несчастья, сильно повлиявшие на нее, довели ее духовный мистицизм до гротескных крайностей. Безусловно, очень значительную роль в этом сыграла болезнь ее единственного сына и наследника трона цесаревича Алексея.
Алексей был болен гемофилией, малейшая ранка вызывала у него длительное кровотечение и даже угрозу для жизни. Врачи не могли вылечить мальчика, зато мрачный полуграмотный сибирский крестьянин Григорий Ефимович Распутин то ли в самом деле способен был облегчить его состояние, то ли просто сумел убедить в этом императрицу. Во дворце он с успехом играл роль святоши. Императрица отказывалась верить правдивым рассказам о его распутной жизни в Санкт-Петербурге, которая ни для кого, кроме нее, не была тайной. Народ тем не менее из-за разгульной жизни Распутина вне дворца пребывал в уверенности, что он и во дворце, должно быть, ведет себя точно так же. Это совершенно естественно. Иногда даже кажется, что он намеренно создавал у людей такое мнение.
В результате престижу императорского трона в глазах народа – причем в критический период его истории – был нанесен неизмеримый вред. В этом отношении «дело Распутина» заставляет вспомнить «дело с ожерельем королевы»[23](Collier de la Reine) – скандал, в который оказалась безвинно вовлечена Мария-Антуанетта, последняя королева Франции. В ее жизни и трагической судьбе много и других черт, вызывающих в памяти жизнь и судьбу Александры Федоровны, последней императрицы России.
Я однажды встретил Распутина, или, точнее говоря, налетел на него. Направляясь после занятий из Санкт-Петербурга домой, я успел уже сесть в вагон пригородного поезда на Царское Село, как вдруг вспомнил, что забыл купить вечернюю газету. Я вылетел из вагона, в который собирался войти Распутин. Я был в форме Императорского училища правоведения – треуголке, белых лайковых перчатках и все такое – и Распутин отступил в сторону. Одновременно к нему придвинулись два человека, похожие на телохранителей, – очевидно, «на всякий случай». Когда я проходил мимо Распутина, наши глаза встретились, и я никогда не забуду испытанное в тот момент неприятное чувство – с тех пор я твердо убежден, что он обладал гипнотической силой.
Мама понимала, что является свидетелем событий, подробности которых позже, скорее всего, приобретут большое значение. На страницах своего дневника за 26 июля ⁄ 8 августа 1915 г. она записала:
«Чтобы отвлечься, я попытаюсь кратко изложить «исторически» интересные детали за последний год: начали работать Императрица и Великие Княжны в августе [1914 г.]. Сначала как они были далеки! Целовали руку, здороваясь с княжнами, и этим дело кончалось. Вера Игнат[ьевна Гедройц] читала лекции в их комнате с полчаса, там всегда была А.А. [Вырубова]; затем шли на перевязки, княжны – солдат, Государыня и А.А. [Вырубова] – офицеров…
Ноябрь и декабрь [1914 г.] были периодом особенно трогательного культа Государыни – она очень приблизилась к жизни офицеров, так просто, мило и добро… сидела у их постелей, интересовалась всем – даже подробностями их жизни.
В начале декабря [1914 г.] они уехали путешествовать. С дороги присылали чудесные телеграммы от сестер – Александры], Ольги, Татьяны[24] и Анны [Вырубовой] – от последней напрасно; у нее нет никакой чуткости — «Скучаем по нашим милым раненым, к которым так привыкли». Прислали варенье с запиской «от трех сестриц». Вернулись 13-го [26-го], и Государыня слегла. Расширение сердца, усталость и какое-то серьезное оскорбление в Москве. Мы не видели ее до Рождества».
У царя Николая II была репутация человека слабого, всегда подпадавшего под влияние последнего собеседника. Судя по всему, он был очень добрым человеком, исполненным благих намерений, прекрасным отцом и мужем. Все это замечательные качества, но их недостаточно для того, чтобы играть роль успешного самодержца – роль, к исполнению которой его совершенно напрасно подталкивала жена. Мне нередко приходилось выслушивать мнение, что из него получился бы первоклассный командир полка – в том смысле, что это максимальный уровень ответственности, который он способен был нести.
Очевидно, сначала Николай согласился с тем, что нужно прижать Распутина, и даже сделал это. Но после этого не предпринял ничего против главной опоры Распутина при дворе и доверенного лица императрицы, А.А. Вырубовой. Почувствовав затем внешнее давление и требования принять меры и против нее тоже, он, напротив, встал на защиту своей жены – очевидно, из чувства личного и семейного долга, – наказал большинство известных критиков императрицы и даже изменил отношение к самому Распутину. С этого момента и критика в адрес императрицы, и неразумная реакция царя на нее только усиливались, что в конце концов и сделало революцию неизбежной. Необходимость перемен носилась в воздухе задолго до действительных событий.
Поворотным пунктом стало фатальное решение царя принять на себя командование всеми действующими войсками Российской империи – решение, навязанное ему императрицей.
Мама питала к императрице большую личную симпатию. Безусловно, у этой женщины было множество проблем. В дневнике за 17 июля [30 июля 1915 г.] мама записала: «Как же временами ее девочки, с их обычной живостью, обижают ее. Вера Игн[атьевна] рассказывала о свадьбе Одер. [?] – «в Павл[овске], там живет его старая бабушка, – немка, – и затем добавила, улыбаясь: – последнее тщательно скрывается». – «Конечно ему приходится это скрывать, я вполне его понимаю, она ведь и впрямь может оказаться настоящей кровожадной немкой», – вырывается у О[льги] Николаевны]».
Создается впечатление, что у императрицы было больше обычного проблем со свекровью – вдовствующей императрицей Марией Федоровной, которая ей совершенно не доверяла. В мамином дневнике обнаруживаю запись за 24 октября ⁄ 6 ноября 1915 г.:
«Интересное и откровенное замечание сделала Государыня во время последнего визита Государя: [далее по-французски]
«Он уехал в Петроград повидаться с матерью – он должен поговорить с ней, им нужно так много сказать друг другу. Если я приезжаю, она молчит».
Далее под той же датой мама так описывает и комментирует визит императрицы в госпиталь:
«[Она] сидела долго с работой в столовой. Одна из княжон играла в пинг-понг, другая в шашки [с выздоравливающими офицерами], кто читал, кто болтал, все просто и уютно. Госуд[арыня] сказала Вар[варе] Аф[анасьевне]: [далее по-французски]
«Посмотрите, как малышки забавляются – как покойна эта простая жизнь, – а большие сборища, высшее общество – бр-р-р! Я возвращаюсь к себе совершенно разбитой – я должна заставлять себя говорить, видеться с людьми, которые, я отлично знаю, против меня, работают против меня… Двор, эти интриги, эта злоба – как это мучительно и утомительно. Недавно я наконец была избавлена кое от кого, и то лишь когда появились доказательства (Орлов, надо думать, и Джунковский?)[25]. Когда я удаляюсь из этого общества, я устраиваю свою жизнь, как мне нравится. Тогда говорят: «C’est une exaltee» [экзальтированная особа – фр.]. Осуждают тех, кого я люблю, а ведь для того, чтобы судить, нужно все знать до деталей. Часто я знаю, что за человек передо мной; достаточно на него раз взглянуть, чтобы понять: можно ему доверять или нет».
Бедная, несчастная… [продолжает мама] Такой она мне и рисовалась всегда – сама чистая и хорошая, цельная и простая, она томится условностью и мишурой большого света, а в грязь Гр. [Распутина] она не может поверить, – а в результате враги в верхних слоях и недоверие в нижних. Если бы только они могли увидеть ее и узнать, что она такая, какой ее знаем мы!»
Большинство маминых подруг принадлежали к «обществу», но не к придворным кругам. Я помню, как дома она поначалу часто защищала императрицу как человеческое существо и слышала в ответ, что она, мама, подпала под личное обаяние императорской семьи и потому не верит, что императрица наносит стране вред. В конце концов мама изменила свое мнение об императрице, но она была с ней в недостаточно близких отношениях, чтобы пытаться что-то изменить. Читая дневник, можно проследить, как постепенно уходило ее первоначальное восхищение государыней. Тем не менее о двух великих княжнах она отзывалась всегда с неизменной теплотой.
В записи за 22 января [9 февраля 1916 г.] мама упоминает слухи о скором разводе царя. Слухи оказались пустыми, и мама замечает: «…И все же какой это был бы прекрасный жест – уйти в монастырь; все обвинения в прогерманской позиции тут же отпали бы, все безобразные слухи о Гр. [Распутине] улеглись и, возможно, дети и сам трон избежали бы огромной опасности».
Это было написано больше чем за год до революции. Зная причины общественного недоверия, мама наблюдала, как императрица делает один неверный шаг за другим, и тревожилась все больше и больше.
Если императрица лишь изредка наведывалась в госпиталь, то две старшие великие княжны бывали там постоянно, и мать моя успела близко подружиться с ними и полюбить их. Они, казалось, рады были заняться реальной работой и выскользнуть на время из своей золоченой клетки – дворца. 17/30 июля 1915 г. мама записала:
«Они трогательно любят своего отца. Вываривать шелк пришли пешком. «Папуля привез нас, но не захотел заезжать внутрь; мы прошли от ворот пешком» – Т[атьяна] Николаевна]. Разматывая шелк, мы сидели бок о бок и болтали; они расспрашивали о Порфиреньке[26], о детях; как мы жили в Красном [летний лагерь гвардии], куда ездили. Уехали после 11, предложили подвезти меня на машине; я поблагодарила, но нужно было еще выварить бак шелка, и я провозилась с ним до половины первого ночи.
20-го они приехали снова, чтобы закончить приготовление компрессов.
21-го операция Залив. [?] прошла хорошо. Шелк подавала Т[атьяна] Н[иколаевна], О[льга] Н[иколаевна] инструменты, я – матерьял. Вечером опять приехали чистить инструменты; сидели все в уголке подготовительного кабинета, в страшной тесноте. Открыли сами окна, сами притащили шелк. О[льга] Н[иколаевна] опять сказала: «Мама кланяется вам, Валентина] И[вановна], особенно… А хорошо здесь… не было бы войны, мы и вас бы не знали, как странно, правда?»
Скребли усердно мыльцем, спиртом, готовые инструменты сами клали в шкап. Офицеры удивлялись: «Ведь есть денщики, отчего вы себе руки портите!»»
Они честно пытались выполнять свою часть работы по операционной. 28 января /12 февраля 1916 г. мама замечает: «Сегодня «папа» снова уезжает в армию. Я думала воспользоваться этим временем, чтобы выварить шелк, поскольку Т[атьяна] Н[иколаевна] наверняка будет занята – боюсь, что бедняжка слишком устала. Но она догадалась: «Ну скажите мне, пожалуйста, что за спешка. Как вы хитры – а я сначала и не догадалась – ведь срочных операций нет, – почему вы можете дышать карболкой – а я не могу?» – настаивала она. Оставили до следующей недели. Госуд[арыня] позволила».
Они не привыкли общаться с людьми – я нахожу в дневнике запись за 16/29 января 1916 г.: «Сегодня Т[атьяна] Н[иколаевна] ходила со мной вместе после перевязок у нас наверх, на перевязку Попова. Милая детка ужасно только конфузится, когда надо проходить мимо массы сестер; схватит меня за руку: «Ужас, как стыдно и страшно… не знаешь, с кем здороваться, с кем нет»».
И параллельно этой робости при первой встрече с посторонними людьми в них был горячий интерес к образу жизни обычных людей, о котором они почти ничего не знали. Однажды что-то помешало фрейлине, которая обычно забирала великих княжон из госпиталя, приехать за ними, и она просто прислала экипаж. Девушки ухватились за возможность самостоятельно исследовать окружающий мир – хоть чуть-чуть! – и приказали остановить экипаж возле Гостиного Двора – пассажа с магазинами; они хотели купить что-нибудь. В форме сестер милосердия их никто не узнавал (фото 19). Однако они быстро поняли, что не только не имеют с собой денег, но и не знают, как именно делают покупки. На следующий день они подробно расспрашивали маму об этом. Этой истории нет в мамином дневнике, но она навсегда застряла в моей памяти – так я был поражен существованием людей, которые ни разу за всю свою жизнь ничего не купили.
Однажды вечером дома я ответил на телефонный звонок. Мужской голос спросил, действительно ли это номер 222[27], велел мне подождать минутку, а затем незнакомый мне молодой женский голос спросил Валентину Ивановну (мою маму), затем добавил: «Кто это? Гриша?» Мне тогда было шестнадцать, и мне не понравилось, что незнакомая девчонка назвала меня уменьшительным именем, поэтому я спросил: «А вы кто?» – «Татьяна Николаевна», – был ответ. Я не мог сразу поверить, что действительно разговариваю с дочерью царя, и переспросил довольно глупо: «Кто?» – «Сестра Романова Вторая», – ответил голос. После этого я смог только пробормотать что-то неразборчивое и позвать маму к телефону.
Очевидно, великие княжны знали все о семьях сотрудников и раненых госпиталя. Они стремились проводить там как можно больше своего свободного времени (фото 20), болтая с офицерами. Естественно, не обходилось и без легкого флирта, что вызывало временами обеспокоенные записи в мамином дневнике. По всей видимости, мама воспринимала свои обязанности неформальной наставницы очень серьезно и была полна решимости не допустить никаких сплетен о девушках, которых успела так полюбить.
В мамином дневнике я нахожу немало упоминаний об убийстве Распутина, которое произошло в середине декабря – 17 числа [30 декабря 1916 г.]. Факты в большинстве своем общеизвестны, включая и последовавшие за ним сравнительно мягкие, но политически катастрофические наказания виновным. Тем не менее я процитирую два особенно характерных абзаца.
Запись за 30 декабря 1916 г. ⁄ 12 января 1917 г.:
«…новая вспышка безумной ярой ненависти – все классы с пеной у рта о ней говорят. Пока она победила – Трепов, Ипатьев уволены. Недаром говорила: «Довольно я страдала, больше не могу. Надо в бараний рог свернуть». Вот, значит, кровь, и с великой целью пролитая, не дает счастья, – наоборот – новое озлобление, вспышка реакции…»
Запись за 5/18 февраля 1917 г.:
«Несколько дней назад у Ольги выскользнула такая фраза: «Может, его и нужно было убить, но не так ужасно – мы же семейка, стыдно признавать, что они родственники»[28].
Вскрытие показало, что его легкие были полны воды. Его руки были подняты и закоченели – его утопили еще живым».
В день убийства Распутина, но, очевидно, еще до того, как императрица узнала о нем, она принимала на аудиенции во дворце хорошую подругу нашей семьи, жену генерала Мрозовского, бывшего тогда начальником Московского военного округа. В записи за 30 декабря 1916 г. ⁄ 12 января 1917 г. мама замечает в связи с событиями 17/30 декабря 1916 г.:
«Манечка Мроз[овская] была на приеме – на нее произвели сильное впечатление ее [императрицы] нервность и горечь – «Ноги моей не будет в Москве – я поеду туда, где меня ценят по достоинству, – простой народ любит меня, – а Москва, Петроград – «ужасные города» (это было сказано по-английски)…»
Именно в этом заключалась подлинная драматичность ситуации и самый большой грех Вырубовой – она, похоже, ввела императрицу в заблуждение и заставила всерьез поверить, что простой народ на ее стороне.
Примерно в это же время великой княжне Татьяне Николаевне пришла в голову идея организовать перевод моего отца из немецкой тюрьмы в нейтральную страну. Очень мило с ее стороны, но я сомневаюсь, что отец принял бы такую помощь. Мама точно была очень расстроена и встревожена возможными последствиями этого шага – ей рассказала о планах дочери императрица, очевидно с самыми добрыми намерениями. 5/18 февраля 1917 г., за три недели до революции, мама записала:
«Два дня назад Государыня неожиданно приехала повидать нас, в первый раз после «события» [т. е. убийства Распутина]. В хорошем настроении, мила, временами думает о чем-то с отсутствующим выражением на лице. Она подошла ко мне, милостиво:
«У меня были сестры [после взаимной инспекционной поездки миссии Русского красного креста в Германию]. Сказали, что видели вашего мужа. Думаю, возможно будет организовать его перевод в нейтральную страну. Если доктора не захотят это сделать, может быть, у меня получится».
Последняя деталь встревожила меня, – косвенное подтверждение слухов о ее вмешательстве [в отношения с Германией]. Не верю и никогда не поверю, что побудительная сила желание помочь им [немцам]. Единственное объяснение, которое кажется верным: полное уничтожение Германии] принесет с собой падение Гогенцол[лернов] – опоры всех монархий в Европе, на которую они рассчитывают в случае, если трон сына закачается».
Думаю, осторожная мамина оценка, вероятно, близка к истине. Однако я не верю, что все то, что печаталось в Америке по поводу влияния императрицы на решения военной кампании, может быть близко к правде. Верхушка военного командования состояла из людей такого калибра, как генералы Алексеев, Брусилов и другие, и они никогда не допустили бы ничего подобного.
Во второй половине лета 1915 г. я тоже недель шесть или около того проработал в Дворцовом госпитале. Инициатива, конечно, принадлежала маме. Она сказала мне, что в главном здании, куда поступал большой поток раненых (это было время медленного, страшного и кровавого отступления русских войск), нужны рабочие руки. Она привела меня и представила княжне Гедройц как «нашего нового добровольца». Мгновение хирург изучала меня, затем велела явиться через два часа в операционную.
Оказалось, что на это время назначена ампутация гангренозной ноги одного из недавно прибывших солдат. Княжна Гедройц приказала мне держать обеими руками ампутируемую ногу солдата – фиолетово-зеленую штуку довольно отталкивающего вида и запаха (мне выдали резиновые перчатки). Тем временем сама она срезала плоть сразу над коленом и завернула наверх, с тем чтобы позже, отпилив кость выше этого места, можно было вернуть плоть обратно и сделать из нее упругую подушку под кость. Она велела мне отнести ногу в ведро в углу комнаты, затем сразу же позвала назад и вгляделась мне в глаза. Очевидно, ее удовлетворило то, что она там увидела, и она сказала, что я назначен временно санитаром в операционной. Я не думаю, что держать эту гангренозную ногу было действительно необходимо, – ведь она была плотно пристегнута к столу, да и пациент находился под действием эфира; она просто хотела проверить мои нервы, прежде чем назначить на эту работу.
Я провел в госпитале оставшиеся шесть недель моих летних каникул; мне довелось стать свидетелем множества операций самой разной сложности – от ампутаций до трепанации черепа. Мои обязанности заключались, главным образом, в том, чтобы переложить раненого с кровати на каталку, отвезти в операционную, переложить там на стол и после окончания операции повторить все то же в обратном порядке. Большинство крепких мужчин тогда были в армии, и санитарами в госпитале работали мальчишки. Я был покрепче других, поэтому поднимать тяжести чаще всего звали меня.
Сложнее всего было возить на перевязку раненых с раздробленным бедром. Все они были жертвами германских фугасных осколочных противопехотных снарядов. Русские войска, стремясь сдержать наступление противника, вынуждены были часто предпринимать штыковые контратаки, причем практически без поддержки артиллерии, так как снарядов почти не было. Нога такого раненого находилась на вытяжке в специальной корзинке из жесткой проволоки. Предполагалось, что одного раненого должны переносить два мальчика, но мы на опыте убедились, что синхронизировать движения так, чтобы не вызывать у солдата с раздробленным бедром жуткой боли, невозможно. В конце концов мы разработали следующий способ. Раненый садился и обхватывал меня руками за шею; после этого я пропускал одну руку под то место, «где спина перестает называться таковой» и ладонью поддерживал верхний конец корзинки с заключенной в нее ногой; одновременно второй рукой я поддерживал второй конец корзинки и вторую, здоровую, ногу. В таком положении я мог поднять раненого – обычно все они были истощены и очень худы – и с разворота пересадить его на каталку, не вызвав при этом болезненных стонов.
Иногда, если у меня выдавалась свободная минутка, я мог поболтать с ранеными, почитать им письма из дома с вестями о друзьях и родных, которые были или убиты, или тоже покалечены, написать ответы. Раненые у нас были со всех концов страны. Именно тогда я осознал, какие ужасные жертвы вынуждены приносить народы России, и понял всеобщее возмущение. Ведь большей части этих жертв можно было избежать, если бы страна лучше подготовилась к войне. Тогда я научился глубоко уважать и любить простой народ моей родной страны.
Императорское училище правоведения в военное время
Моя работа в качестве санитара в операционной царскосельского Дворцового госпиталя стала возможной только во второй половине лета 1915 г. В первой половине мы были заняты другой работой, тоже связанной с войной. Принц Ольденбургский на время превратил все Училище правоведения в фабрику по производству марлевых противогазовых повязок.
Ольденбургский занимал какое-то очень высокое положение в Российском Красном Кресте, и ему доверили производство этих изделий, как сейчас говорят, «в аварийном режиме». Повязки призваны были обеспечить солдату первичную защиту против ядовитых газов, которые немцы первыми представили миру как новый вид оружия и реально применили против русских позиций под Варшавой. Запуская производство, принц сразу же столкнулся с организационными трудностями, в первую очередь с недостатком квалифицированной рабочей силы. Поэтому, с характерной для него внезапностью, он решил мобилизовать учащихся нескольких училищ, в том числе нашего Училища правоведения, где он был единственным – всесильным – попечителем.
Он объявил нам об этом посередине экзамена по латыни, который при этом и отменил к нашей безмерной радости. Этого экзамена мы все особенно боялись и ожидали там расплаты за всевозможные проделки, которые устраивали в течение года над учителем – человеком по фамилии Вольдемар. Он был очень мал ростом – я бы сказал, чуть выше пяти футов, – и, видимо, остро чувствовал этот свой недостаток. Пытаясь его исправить, он носил сшитые на заказ туфли на высоченных каблуках и короткую стрижку, известную в России как ежик. При такой стрижке волосы обрезают очень коротко, чтобы они стояли вертикально, обычно не длиннее дюйма, – но у Вольдемара волосы были по крайней мере в два дюйма длиной. В дополнение к этому он почему-то считал, что латынь необходимо учить так, как если бы это был живой язык. Как представлю, что вот он стоит передо мной и тараторит по-латыни, – меня даже сейчас пробирает дрожь. Все эти забавные особенности делали его естественной мишенью для любых шуток и проказ, какие только способны измыслить мальчишки.
Я упоминаю обо всем этом потому, что к 1930-м годам он стал премьер-министром независимой Литвы Вольдемарасом и проявил, как мне говорили, диктаторские замашки правого толка. Я всегда пытался понять, как мог он управлять страной, если поддерживать порядок в классе из пятидесяти мальчиков ему не удавалось почти никогда.
Тот экзамен 1915 г. был исключением. Как большинство экзаменов в русских школах, он был обставлен не просто строго, но даже с некоторой торжественностью. Вольдемар и еще один учитель сидели за большим столом, покрытым зеленым сукном. На столе были разложены билеты, причем их было немного больше, чем мальчиков в классе.
Традиционно весь курс делили на нужное число билетов и на каждом билете писали тему и конкретные вопросы по ней. Мальчиков вызывали по очереди, в алфавитном порядке; каждый тянул билет из стопки, разложенной на зеленом сукне веером, текстом книзу, и направлялся к одной из трех или четырех классных досок, развешанных по стенам позади экзаменаторов. После этого давалось несколько минут, чтобы спокойно подумать над полученным вопросом. Отвечать надо было устно, но на доске можно было написать все, что отвечающий считал нужным.
Экзамен уже начался, когда внезапно появился Ольденбургский. Мальчик, дежуривший в тот день, подал обычную команду: «Встать! Смирно!» Принц – массивный румяный пожилой мужчина – всегда ходил в генеральской форме, хотя и был в отставке. Он кратко объявил, что училище становится фабрикой по производству противогазовых устройств и что никаких экзаменов проводиться не будет, – и ушел делать свое объявление в других аудиториях.
Вольдемар не воспринял объявление буквально и продолжил экзамен. Однако уже через несколько минут после ухода Ольденбургского к зданию училища начали подкатывать грузовики и разгружать рабочие столы и прочее оборудование, а также материалы для работы. Через большие стеклянные двери классной комнаты мы видели, как все это проносят мимо, но экзамен все еще продолжался. Моя фамилия располагается в самом конце списка, составленного в соответствии с русским алфавитом, и я уже начинал тревожиться. Я знал, какие части курса были уже вытащены другими учениками, и видел, что на столе оставались темы, которые я хуже всего знал. В данном случае Ольденбургский явился перед нами в необычной роли ангела-спасителя. Он вскоре появился так же неожиданно, как в первый раз, и, увидев, что его приказ не выполняется, испустил возмущенный рык. Потрясая перед Вольдемаром тяжелой тростью, с которой не расставался, Ольденбургский ревел, что теперь, когда на фронте умирают солдаты, не время для латыни; можно использовать среднегодовые оценки; все экзаменационные оценки, которые уже выставлены, учитываться не будут.
С этими словами он смахнул тростью оставшиеся экзаменационные билеты и списки на пол и приказал нам убираться из класса. Мы вышли – и были в полном восторге!
Все училище принялось за работу с большим энтузиазмом – у нас не было выходных ни по субботам, ни по воскресеньям. Каждый учащийся должен был выбрать для себя одну из примерно двенадцати специализаций: нарезать марлю полосами шириной 3 дюйма и длиной около двух футов (так, чтобы концы можно было связать за головой взрослого мужчины); пришивать к полосе посередине подушечку из сложенной в несколько слоев марли (она должна была приходиться на рот солдата); вкладывать внутрь полосы две свернутые из марли затычки для ноздрей; туго сворачивать все это в плотный маленький цилиндр; смачивать его в растворе какого-то химиката; плотно заворачивать маску в вощеную бумагу (я занимался именно этим); класть получившийся пакет на пятидюймовый квадрат пропитанной чем-то ткани с намазанными клеем тремя краями; затем складывать тканевый квадрат и маленьким валиком прокатывать его проклеенные края. В результате получался маленький герметичный пакетик, который, если его разорвать, мог на несколько часов обеспечить некоторую защиту от ядовитого газа.
За шесть недель одно только наше училище изготовило около 160 000 таких пакетов. Этого, вместе с изделиями других мастерских, должно было хватить на первое время. Позже производство примитивных средств защиты было прекращено, так как появились более эффективные модели.
Следующий учебный год (1915/16) был небогат событиями, если не считать одного инцидента, к которому я был причастен и который перескажу, так как он иллюстрирует довольно своеобразные отношения, сложившиеся в то время между русской прессой и некоторыми видными деятелями правого толка.
Я уже описывал «цук», или дедовщину, которой мы подвергались четырьмя годами ранее. Большинство ребят в нашем классе испытывали отвращение к «цуку»; мы сумели искоренить эту ерунду, когда стали старшими младшего курса – то есть классов, дававших общее образование. Тем не менее пресса обвинила нас в прямо противоположном, а вышестоящее начальство не позволило открыто опровергнуть лживую публикацию. Вот как это произошло.
Одного из мальчиков в нашем классе чрезвычайно не любили, и по очень серьезным причинам, в которые я не буду вдаваться; скажу только, что они не имели никакого отношения к политике. Я буду называть этого мальчика Н. Однажды после окончания занятий, когда мы все шли по коридору, Н. попытался промчаться мимо и обогнать всех, чтобы побыстрее уйти домой. При этом он столкнулся с моим одноклассником Бутурлиным, и тот в ответ толкнул его так, что Н., вертясь, отлетел ко мне. Я толкнул его еще на одного одноклассника, Карпова, который тоже проникся духом нашей затеи. Через несколько минут мы трое уже вели Н. по коридору (он рычал и ругался), перекидывая его друг другу, как мячик. Когда мы наконец отпустили его, он выкрикнул что-то угрожающее, что, мол, расквитается с нами, но мы не обратили на его слова никакого внимания, решив, что это обычное для него проявление дурного характера.
На следующий день нас всех троих внезапно взяли под арест и поместили в отдельные изолированные комнаты. Вскоре ко мне в комнату пришел полковник Гольтгауэр и предложил выбирать между извинениями перед Н. и исключением из училища. Г-н Н.-старший позвонил директору и угрожал написать письмо в прессу, если мы не извинимся перед его сыном. Очевидно, Н.-младший сказал отцу (тот был видным человеком в мире искусства и пользовался общим уважением), что мы преследуем его за отказ участвовать вместе с нами в издевательствах над мальчиками младших классов. Это, разумеется, была полная ерунда. Я заявил об этом и решительно отказался извиняться. Позже я узнал, что Бутурлин и Карпов тоже отказались. Более того, когда остальной класс узнал о происшедшем, то общим голосованием было принято решение не только запретить нам извиняться, но и исключить Н. из училища. Старосты старшего курса рассмотрели и одобрили решение класса, которое затем было официально доведено до сведения директора. В соответствии с процедурой, которую установил ранее для училища принц
Ольденбургский, исключение Н.-младшего стало делом решенным. Он больше в училище не появлялся.
Тем временем г-н Н.-старший выполнил свою угрозу и написал письмо, в котором изобразил жуткую картину преследований, которым будто бы подвергался его благородный сын. Письмо было опубликовано одной из ведущих российских газет. Он благоразумно не упомянул в письме наших фамилий, так что мы, даже через родителей, не могли предпринять никаких законных действий. Принц Ольденбургский, в свою очередь, запретил училищу предпринимать что бы то ни было – возможно потому, что случаи издевательств, упомянутые в письме Н., действительно имели место в прошлые годы, хотя и прежде, чем Н.-младший поступил в училище, а значит, не имели никакого отношения ни к нему, ни к нам.
Письмо г-на Н.-старшего оказалось настоящим подарком для всевозможных авторов редакционных статей. В то время им приходилось нелегко; все, связанное с Распутиным и его пикантными приключениями, подвергалось строгой цензуре. Так что наша история дала долгожданный выход их с трудом сдерживаемому возмущению. В консервативной прессе стали одна за другой появляться статьи, клеймящие дикие нравы, будто бы царящие в Императорском училище правоведения, – при том, что даже описанные в них случаи были не более дикими, чем хэйзинг во многих американских университетах.
Встревоженные выпускники училища, жившие в Петрограде, организовали неформальную встречу и расспросили еще нескольких учеников нашего класса – двое моих приятелей и я сам по-прежнему находились под арестом. Выпускники рекомендовали немедленно освободить нас и официально опубликовать подлинные факты. После этого директору пришлось освободить нас без всяких взысканий. Ольденбургский одобрил это решение, но приказал игнорировать прессу; «Собака лает, ветер носит» – были его слова. Эту крестьянскую русскую поговорку в то время часто повторяли и использовали для оправдания политически глупого отношения к прессе, столь характерного в тогдашней России для многих лидеров правого толка. Конечно, поведение части прессы слишком часто и не заслуживало лучшего отношения, но все же существовали и честные журналисты! Они могли бы сообщить читателям подлинные факты, если бы только были к ним допущены.
Несмотря на то что мне приходилось каждый день ездить в училище из Царского Села, я, как и другие мои одноклассники, жившие вне стен училища, принимал участие в дискуссионных группах. Так, например, цитата из Спинозы, которой я начал введение к этой книге, запомнилась мне именно тогда. Насколько я помню, смысл ее сводился к тому, что человеческие действия не должно осмеивать, порицать или хвалить, но только понимать. Примерно тогда же я заинтересовался философией йогов – обстоятельство, которое позже косвенно помогло мне получить помощь в очень сложной ситуации.
В часы отдыха в училище очень популярна была игра в шахматы. Огромную роль здесь сыграло то, что незадолго перед войной в Санкт-Петербурге проходил всемирный шахматный турнир, и третье место на нем – за такими гигантами шахмат, как Ласкер и Капабланка, – занял Алехин, в то время студент старшего, университетского, курса нашего училища. Позже Алехин и сам стал чемпионом мира, но уже как представитель Франции, где он осел после революции.
После выпуска весной 1916 г. наш класс практически в полном составе ушел в армию, причем большинство не по призыву, а добровольцами. Только троим или четверым мальчикам не удалось сделать это по состоянию здоровья.
Михайловское артиллерийское училище
На момент окончания общеобразовательного курса Училища правоведения мне было семнадцать лет и три месяца. Чтобы поступить на действительную военную службу в возрасте до восемнадцати лет, необходимо было представить письменное разрешение родителей. Мать моя, однако, решительно воспротивилась этому на том основании, что в отсутствие отца она одна не может взять на себя такую ответственность. Очевидно, немецкая военная цензура никогда не пропустила бы к моему отцу письмо с подобным запросом от меня. Я, казалось, был в тупике, но тут на помощь мне пришел случай.
После интернирования в Германии отцу, как и другим военнопленным, разрешалось отправлять и получать по одному письму в месяц и по одной открытке – то ли раз в неделю, то ли раз в две недели, я забыл. Он нумеровал их все, так что мы узнали бы, если бы что-то пропало. В одном из самых первых писем отец написал, что проводит время за сочинением стихов и посвящает их «моей милой Вале». Мама сразу же поняла, что это означает. Вскоре после обручения с мамой отец написал стихотворение того типа, который известен в России по французскому названию – акростих. Первые буквы каждой строки, если читать их вертикально, образуют фразу. В стихотворении отца это была та самая фраза – «моей милой Вале». Попробовав приложить этот принцип к письму отца, мы поначалу ничего не получили, но вскоре обнаружили, что, если взять вторую букву в каждой строке, получится недлинная фраза.
Это навело меня на мысль. Если отец может делать это, то почему я не могу? Небольшая практика показала, что это возможно. Наверное, в печатном тексте добиться этого было бы гораздо труднее, но при письме от руки несложно было незаметно менять слегка длину слов в каждой строке, переносить их и т. п., так чтобы получился желаемый результат. Через несколько дней я отправил отцу письмо, в котором сообщал, что тоже занялся поэзией, и при помощи акростиха просил разрешения пойти добровольцем в армию.
Через два или три месяца пришел ответ: «Согласен Условие Родное Училище Батарея». На это потребовалось тридцать пять букв.
Маме ничего не оставалось, как подтвердить разрешение отца. Я приложил его письмо, все заставленное штампами германской военной цензуры, к моему формальному прошению о приеме в Михайловское артиллерийское училище в Санкт-Петербурге, который в начале войны на волне антинемецких настроений был переименован в Петроград. В российских артиллерийских кругах моего отца хорошо знали, и способ, при помощи которого я получил его разрешение, тоже произвел на администрацию училища некоторое впечатление. В мае 1916 г. я стал юнкером – то есть студентом 7-го ускоренного военного курса.
Время учебы оказалось счастливейшим временем моей жизни – тяжелая, но хорошо организованная и направленная работа; разумная дисциплина и управление; близкие по духу товарищи-юнкера; светлые надежды на будущее, как мое собственное, так и моей страны. Ситуация на фронте заметно улучшилась – от союзников начали поступать боеприпасы, и наступление Брусилова имело явный успех. Мы были слишком заняты подготовкой к отправке на фронт и не обращали особого внимания на слухи о Распутине и другие признаки деморализации в тылу воюющих армий.
Обычный трехгодичный курс училища был урезан до семи месяцев за счет исключения всех общеобразовательных предметов, таких как дифференциальное исчисление и другие разделы высшей математики. Основное внимание в обучении уделялось обслуживанию различных типов полевых орудий, организации стрельбы из них, прицеливанию, составлению несложных карт, верховой езде и командованию солдатами.
Сложилось так, что большинство юнкеров моего курса пришли в училище из гражданской жизни – многие были уже зрелыми людьми с опытом работы юристами, инженерами и т. п. Мне приходилось слышать замечания преподавателей о том, что наша группа была гораздо более ответственной и надежной, чем другие, почти параллельные нашему ускоренные курсы – такие как 6-й и 8-й, где большинство составляли мальчики из кадетских корпусов (милитаризованных средних школ).
Я не знаю, когда именно он возник, но, когда мы пришли в училище, кодекс чести успел уже стать одной из его традиций. Мы все свято следовали ему и считали, что никто из нас не имеет права помочь приятелю-юнкеру сжульничать во время одного из многочисленных тестов и экзаменов. Нельзя было даже смолчать, если кто-то другой делал это, поскольку от того, насколько хорошо мы освоим свою специальность за те несколько месяцев, которые есть в нашем распоряжении, будут зависеть не только наши собственные жизни, но и жизни других людей. Администрация училища поощряла эту традицию, но по существовавшим на тот момент армейским правилам не могла официально признать ее существование. Так что офицеры не покидали классной комнаты во время письменных экзаменов, хотя их присутствие было всего лишь формальностью[29].
Я был одним из самых младших на курсе, но, несмотря на это, вскоре заработал себе на погоны две узкие лычки младшего портупей-юнкера (капрала из студентов). Во многом я был обязан ими умению ездить верхом, которое выгодно отличало меня от большинства других юнкеров. Многие из них до училища никогда не имели дело с лошадью и первое время представляли собой в седле довольно грустное зрелище. Позже, в летнем лагере в Красном Селе, меня выбрали ездить форейтором на передней паре одной из упряжек шестерней, возивших наши полевые пушки. Обычно на заднюю пару форейтором назначали самого большого и тяжелого человека, так как от него зависело торможение пушки в тот момент, когда движущаяся упряжка должна была замедлиться; зато на переднюю пару нужен был искусный наездник. По сравнению с британскими и американскими армиями в русских артиллерийских упряжках постромки между первой и второй парой лошадей были значительно более длинными (см. фото 6). При этом постромки следовало держать натянутыми даже на крутых поворотах, иначе задние ноги средней пары лошадей могли в них запутаться – что вызвало бы падение лошадей или, в лучшем случае, внезапную остановку упряжки. Передний форейтор должен был быстро и умело разворачивать свою пару и ни в коем случае не допускать провисания постромок. Такой тип упряжи требовал значительного искусства верховой езды, но, несмотря на опасность, позволял добиться большей скорости и маневренности упряжки. При активных действиях кавалерии в начале Первой мировой войны и позже, во время Гражданской войны, это давало серьезные преимущества.
Когда орудия снимали с передка, за лошадьми смотрели специальные коноводы. Делалось это для того, чтобы все мы, юнкера, во время стрельб могли по очереди брать на себя обязанности разных номеров орудийного расчета. Кроме того, каждый из нас получал возможность направлять огонь батареи на новую цель под критическим оком командира.
Другие военные училища тоже стояли лагерем неподалеку от нас, и все мы дружески общались между собой, включая и казачью сотню Николаевского кавалерийского училища. А вот обычный эскадрон этого училища заслужил прочную нелюбовь всех остальных. Пехотным частям поневоле приходилось мириться с тем, что николаевские юнкера проносились мимо них по какой-нибудь сельской немощеной дороге рысью или галопом, поднимая тучи пыли и выкрикивая старую шутку: «Пехота, не пыли!» Но двум артиллерийским училищам очень не понравилась шутка, которую кавалеристы сыграли с нашими соседями, юнкерами Константиновского артиллерийского училища, которое прежде было пехотным и подвергалось потому постоянным насмешкам.
Дело было в день рождения командира эскадрона Николаевского училища. Утром, проснувшись, этот офицер с изумлением увидел перед крыльцом своего домика нацеленную в дверь 3-дюймовую полевую пушку. К необычному подарку была прикреплена поздравительная записка от юнкеров эскадрона. В середине ночи, которая выдалась очень темной и бурной, несколько кавалеристов эскадрона пробрались на позиции соседнего Константиновского училища и потихоньку укатили оттуда крайнюю полевую пушку. Их за эту проделку всего лишь мягко пожурили, а вот для юнкера-артиллериста, охранявшего орудия, дело обернулось серьезно. Он спрятался от проливного дождя в караульной будке и даже не заметил пропажи. Военно-полевой суд исключил его из училища и отправил на фронт рядовым.
Я помню и множество других мальчишеских выходок – так что нельзя сказать, что мы только работали. Лично у меня, правда, практически не было времени для подобных развлечений, так как вскоре после прибытия в лагерь я получил особое задание, отнявшее у меня все и без того ограниченное свободное время.
Нашему училищу часто поручали испытание и оценку новых образцов артиллерийских устройств. Так, например, 4,5-дюймовую легкую гаубицу британского производства прислали в училище вместе с англоязычной инструкцией по обслуживанию. Однажды вечером на поверке всем юнкерам, которые считали, что способны перевести с английского технический текст, приказано было немедленно явиться к капитану Шоколи, отвечавшему за испытания гаубицы. Явилось нас трое, и я был назначен ответственным за перевод, поскольку оказался единственным в группе портупей-юнкером. Мы корпели над ним вечерами допоздна в течение месяца или около того и сделали примерно треть, когда внезапно привезли готовый русский перевод, осуществленный в Англии производителями гаубицы – фирмой «Виккерс лтд.», если я правильно помню. Им можно было пользоваться, так что нас освободили от дальнейшей работы над переводом оригинала. Однако офицеры без труда убедились, что наша работа гораздо лучше официального английского перевода.
Этот факт сильно повысил наш авторитет в глазах командиров. Мы стали любимчиками капитана Шоколи, и с тех пор к испытаниям всевозможных новинок он привлекал только нас. Следует заметить, что поручения эти не всегда были благословением Господним. Например, новая сигнальная ракета ближнего действия, которую предполагалось запускать ночью из пустого снарядного ящика, взорвалась раньше времени, когда я стал поджигать фитиль, и сильно обожгла мне лицо – так что мне даже пришлось провести несколько дней в лазарете. У меня под кожей над и под левым глазом до сих пор остаются, как память об этом эпизоде, два крошечных черных осколочка. К счастью, зрение не пострадало.
Ближе к выпуску в декабре 1916 г. капитан Шоколи начал уговаривать меня подать документы на вакансию в составе русской артиллерийской закупочной миссии в Соединенные Штаты. В наше училище пришли две такие вакансии. Все назначения выпускников проводило училище; исключение составляли только назначения в гвардию и кое-какие другие привилегированные части – для них требовался прямой рапорт кандидата командиру части. В остальном же новоиспеченные офицеры по очереди, в порядке рейтинга учебных результатов, выбирали для себя любую вакансию из оставшихся. Я в рейтинге нашего класса занимал достаточно высокое место и легко мог бы выбрать для себя назначение в Америку, тем более что эта вакансия требовала знания английского, но мне хотелось попасть на фронт. Так что я не послушался капитана Шоколи и отговорился условием, которое поставил мне отец, давая согласие на мое поступление в армию, – а именно что я должен был служить в Донской казачьей гвардейской батарее, где служил в свое время он сам. Уже была получена и телеграмма от командира батареи, полковника Н. Упорникова, с согласием офицеров батареи на мое поступление в часть.
Гвардейская Запасная конно-артиллерийская батарея
Нас произвели в офицеры 22 декабря 1916 г. (4 января 1917 г.) по официальному императорскому приказу. Наши фамилии напечатали, как обычно, в «Русском инвалиде» – официальной газете армии и ветеранов. Мы все получили звание прапорщиков, которое примерно можно перевести на английский как звание третьего лейтенанта. Это чуть ниже того звания, которое давали после завершения обычного для мирного времени трехгодичного курса училища, выпускники которого любили иронизировать: «Курица не птица, прапорщик не офицер, его жена не барыня».
Во время церемонии производства в чин мы все были одеты в офицерскую форму тех частей, где собирались служить. Однако в казачьих гвардейских частях существовала традиция, по которой недавно произведенный офицер формально зачислялся в какую-нибудь армейскую казачью часть (в моем случае – в 7-ю Донскую батарею) и носил ее форму, хотя и не должен был там появляться; тот же самый указ государя императора числил такого офицера «прикомандированным» к гвардейской части. Примерно через год, также императорским указом, его формально зачисляли в штат гвардейской части и наконец давали право носить ее форму – по идее это было что-то вроде испытательного срока. Поэтому на церемонии производства в чин я был в обычной форме Донского казачьего войска с красными лампасами на штанах и русской буквой Д (Дон) под двумя перекрещенными пушками на эполетах. У каждого из нас слева на груди был значок (рис. 1) выпускников нашего училища (см. также фото 2).
Рис. 1. Позолоченный значок выпускника Михайловского артиллерийского училища в Петрограде
Вечером мы – человек двадцать выпускников – дали обед нашему бывшему командиру отделения в училище капитану Вышеславцеву. Обед состоялся на квартире одного из юнкеров, который в прежней штатской жизни был успешным практикующим юристом. В подобных ситуациях считалось обязательным напоить бывшего командира в стельку – фигурально выражаясь, конечно. К несчастью, он оказался человеком стойким. Первой жертвой наших настойчивых попыток напоить командира стал хозяин квартиры, и к тому моменту, как капитан удобно разлегся на диване, нас осталось всего двое – латыш, фамилию которого я не помню, и я сам. Оба мы способны были еще передвигаться, но весьма неуверенно. Я был доволен результатом, так как это была моя первая серьезная встреча с алкоголем, – но только до тех пор, пока не осознал с ужасом, что уже шестой час утра. Меньше чем через четыре часа я должен был явиться с докладом к генералу, командиру бригады гвардейской конной артиллерии великому князю Андрею Владимировичу, который в тот момент как раз приехал с фронта и жил в своем петроградском дворце.
Мой одноклассник-латыш предложил в качестве хорошего средства соленые огурцы – у него на квартире, сохранившейся с тех времен, когда сам он тоже был юристом, они были. Я ухватился за соломинку надежды. Пока мы шли с ним по морозным, засыпанным снегом улицам, все было в порядке, но стоило войти в теплое помещение, и меня снова повело – я ощутил головокружение и тошноту. Лечь спать я побоялся, так как, скорее всего, просто не смог бы вовремя проснуться. Я подолгу держал голову под краном с холодной водой, но ни это, ни соленые огурцы особенно не помогли. Так что в назначенное время я подходил к дворцу великого князя – одному из многих на набережной заледенелой Невы – с самыми дурными предчувствиями. Мне приходилось тратить все свое внимание и силу воли на то, чтобы медленно идти по прямой и не раскачиваться при ходьбе.
Однако великий князь, очевидно, знал, как новоиспеченные офицеры празднуют свое производство в чин. При виде меня швейцар улыбнулся понимающе и сказал, что мне приказано сегодня только отметиться в журнале, а для личной беседы с великим князем явиться через несколько дней – сразу после Рождества. Так я и сделал. Великий князь принял меня весьма милостиво. В 1910 г. Андрей Владимирович сменил моего отца на посту командира Донской казачьей гвардейской батареи, и теперь, командуя уже всей бригадой, продолжал живо интересоваться ее делами. Он обещал позаботиться о том, чтобы я не застрял в Павловске в запасе слишком надолго.
Тем временем я успел уже представиться командиру Запасной батареи полковнику графу Ребиндеру. Я оказался единственным офицером-казаком в его части, хотя среди нижних чинов было около тридцати недавно призванных молодых донских казаков. Все они были по крайней мере на два года старше меня, но мне теперь полагалось учить и тренировать их при помощи пары закаленных старых казаков-капралов. Я, естественно, во всем на них полагался.
Из экономии я продолжал жить дома, в Царском Селе. Рано утром за мной приезжал казак-ординарец с моей лошадью в поводу; ближе к вечеру я возвращался домой и точно так же отправлял его обратно. Иногда, особенно после вечеринки в офицерской столовой, я оставался ночевать у одного из других молодых офицеров. Мы часто устраивали вечеринки в честь офицеров, прибывших в отпуск с фронта; там очень много пили, и вечеринки затягивались обычно допоздна. На фото 21 я снят в Павловске наутро после одной из таких вечеринок. Как обычно в гвардии, жалованья мне едва хватало, чтобы вносить долю в офицерскую складчину. Тем не менее мне было очень приятно увидеть, как любили на батарее моего отца – большинство старших офицеров, знавших его, хотели выпить «на ты» с его сыном; обычно это происходило в начале вечера. Такие вечеринки, кроме всего прочего, учат самоконтролю – для офицера неумение пить считалось смертельным грехом.
В этот момент мне очень помогла в финансовом отношении бабушка Рыковская. Она, очевидно, очень раскаивалась, что не захотела проститься с отцом перед его отъездом на фронт – особенно в тот период, когда мы еще не знали, уцелел ли он во время осады и взятия Новогеоргиевска.
Во время моей службы в Павловске, вскоре после производства в офицеры, произошло одно примечательное событие. Это было где-то между Рождеством 1916 г. и Новым годом (по старому стилю) – через 8 —13 дней после убийства Распутина. Полковник Ребиндер собрал всех офицеров Запасной батареи и попросил нас высказать свое мнение по следующему вопросу: царь сослал великого князя Дмитрия Павловича (одного из трех убийц Распутина) на Закавказский фронт к границам Персии и приказал полковнику графу Кутайсову, члену императорской свиты, «сопроводить» его туда. Кутайсов был офицером гвардейской конной артиллерии и потому мог выбирать, какую форму надеть в каждом отдельном случае – форму императорской свиты[30] или своей прежней части – в данном случае нашей бригады. Командир бригады великий князь Андрей Владимирович хотел знать наше мнение – следует ли нам попросить полковника Кутайсова не надевать форму нашей части, пока он будет эскортировать Дмитрия Павловича в Персию.
Традиционно на офицерском собрании в российской армии старший из офицеров излагал проблему и просил присутствующих высказать свое мнение в порядке, обратном старшинству, – чтобы мнение старших офицеров не влияло на мнение младших. Поскольку самым младшим на собрании был я, полковник предложил мне высказаться первым.
Чувствуя себя донельзя глупо, я сказал, что не имею ни малейшего понятия о том, как нам следует поступить. Однако вскоре оказалось, что у остальных тоже нет никаких разумных предложений. Собрание так и закончилось ничем.
Этот инцидент очень типичен и ясно показывает настроение большинства офицеров в то время. Каждый чувствовал, что для предотвращения надвигающейся политической катастрофы необходимо что-то предпринять, но никто не знал, что именно. Ходили упорные слухи о том, что некие силы ищут подходы к бывшему главнокомандующему, великому князю Николаю Николаевичу в его полуизгнании на посту командующего Кавказским фронтом против Турции, и пытаются заручиться его согласием на дворцовый переворот. Предполагалось, что в результате переворота Николай II будет смещен и сослан, а сам великий князь займет пост главы правительства. Но честный старый солдат, как говорили, отказался даже думать о подобных вещах во время войны. Если бы он согласился, то, я уверен, гвардия и армия в подавляющем большинстве и с энтузиазмом поддержали бы его. Другого консервативного лидера просто не было, о чем свидетельствует, в частности, и инцидент с полковником Кутайсовым, который я только что описал. То, что предлагал нам сделать великий князь Андрей Владимирович, стало бы лишь ни к чему не обязывающим выражением нашего недовольства главнокомандующим; этот акт не мог привести ни к каким положительным результатам, но был чреват многими неприятностями.
В середине февраля 1917 г. из Гвардейской батареи прибыл капитан Фолимонов, который должен был сменить меня в Павловске. Узнав от мамы, что я уезжаю на фронт, императрица выразила желание принять меня на особой аудиенции. 18 февраля (3 марта) 1917 г., накануне отъезда, я явился в Александровский дворец в Царском Селе, где жило императорское семейство – более старый и обширный Екатерининский дворец (фото 7) использовался только для торжественных церемоний, – и доложил о своем прибытии.
Меня попросили подождать в гостиной; я присел на кушетку и оказался напротив картины с изображением Марии-Антуанетты с детьми. Я не мог не задуматься в очередной раз о том, что готовит будущее для императрицы и ее детей.
Минут через пять меня пригласили в соседнюю комнату, где находились императрица и Татьяна Николаевна. Обе они были в форме сестер милосердия и во время короткой аудиенции стояли. Большую часть вопросов задавала императрица, но выглядела она при этом усталой и отрешенной; юное лицо ее дочери, напротив, казалось заинтересованным и оживленным. Не думаю, что аудиенция продолжалась больше пяти минут. После этого императрица вручила мне небольшую иконку, которую, к несчастью, я позже потерял, и протянула руку для поцелуя. Я поцеловал ее руку и руку Татьяны Николаевны и развернулся по-военному, звякнув шпорами. Через пару секунд я взялся за ручку двери и только тут понял, что серьезно нарушил дворцовый этикет, который запрещает во время аудиенции поворачиваться спиной к членам императорской семьи. Мне следовало идти к двери задом наперед. Добравшись до дома, я попросил маму извиниться за меня при случае.
Ольги Николаевны на аудиенции не было, но она прислала маме записку, фотокопию которой можно увидеть на фото 22. В ней написано:
«18–11 1917 г.
Милая Валентина Ивановна!
Я об Вас думаю сегодня и очень крепко целую. Да сохранит Господь Вашего Гришу.
Сестра О. Романова».
Глава 3На австро-германском фронте после Февральской революции 1917 г
Донская казачья гвардейская батарея накануне революции
В феврале 1917 г. наша батарея располагалась на Юго-Западном фронте и представляла собой часть 3-й Гвардейской кавалерийской дивизии, стоявшей тогда в резерве примерно в ста милях позади линии фронта.
Из Петрограда я отправился на юг, в Киев, где сделал пересадку на запад, на Ровно – город украинской губернии Волынь, недалеко от прежней границы с Австро-Венгрией. Оттуда мне пришлось на грузовике вернуться миль на пятьдесят на восток по шоссе на Житомир (см. карту Б). Наша часть квартировала в большом селе неподалеку от крупной дороги.
Внешний вид людей и лошадей ясно говорил, что батарея по-прежнему пребывает в отличном состоянии и остается образцовой частью, которую не стыдно никому показать. Роберт Р. Маккормик (из знаменитой «Чикаго трибюн»), в то время майор 1-го кавалерийского полка Иллинойсской национальной гвардии, так описывал свой визит в нашу часть двумя годами раньше, где-то под Варшавой:
«Когда я гостил в гвардейском корпусе, офицеры казачьей батареи конной артиллерии устроили вечеринку.
Карта Б
Часть Западной Украины
Сначала конные игры. Вырыли канавы, соорудили барьеры, и в их числе чрезвычайно сложное двойное препятствие. Мне все это было знакомо, и я мог судить со знанием дела. Люди и лошади выступали великолепно.
Затем начались соревнования с саблей. Нужно было на полном скаку срубать ивовые ветви, разрубать картофелины и насаживать на острие сабли мешки с соломой, изображающие лежащего человека. Если бы эти упражнения выполняли несколько отборных солдат, в них, возможно, не было бы ничего примечательного. Но тот факт, что весь личный состав артиллерийской батареи, давно не тренировавшийся в выполнении именно этих упражнений, показал одинаковое искусство, уже указывает на качество солдат.
Затем демонстрация искусства верховой езды. Начали с простых вещей, таких как езда стоя в седле на полном галопе и римская езда (стоя на двух лошадях одновременно). Два всадника подхватывали с земли потерявшего лошадь товарища, спешенный человек запрыгивал сзади в седло к скачущему галопом всаднику.
За этим последовала такая гимнастика, какой я не видел ни в одном цирке. На полном скаку всадник свешивался с лошади, держась за луку седла, пролезал под брюхом с одной стороны лошади на другую, крутил на спине лошади сальто, как на брусьях, и – самое чудесное – шестифутовый сержант весом не меньше 180 фунтов с грудью увешанной наградами и крестами Св. Георгия проделывал все это с саблей в зубах. Последним трюком было поднять с земли платок на полном скаку. Казаки, в отличие от нас, при исполнении этого трюка не вынимают одну ногу из стремени и не хватаются рукой за стремянный ремень. Они скрепляют стремянные ремни под брюхом лошади, опускаются к земле и поднимаются обратно в седло исключительно за счет ног. Трюк с платком выполнялся очень плохо, пока полковник батареи (Анатолий Упорников. – Авт.) не понял намека и не начал вкладывать в каждый платок по пять рублей. После этого неудач не было.
…После возвращения из России я с изумлением услышал от одного офицера-европейца, что казаки представляют собой нерегулярные отряды партизан и полезны, чтобы трепать отступающую армию, но с регулярными войсками соперничать не в состоянии.
Истина же здесь состоит в том, что казаки так же относятся к регулярным войскам, как регулярные войска к милиции. К счастью, я привез из России не только собственное мнение; всем, кто не желает расставаться с предвзятыми представлениями, следует посмотреть пленку, на которую я снял атаку казаков и представление казаков гвардии английскому генералу Паджету.
Казаки – жители приграничных районов. Мы знаем, что пограничники всегда превосходят все прочие части аналогичной подготовки. В дополнение к этому казаки – наследственная военная каста наподобие японских самураев. Если других европейских солдат готовят три года, то этих учат с детства. Они приходят в армию, зная о войне больше, чем средний солдат будет знать через три года, когда уйдет со службы. И после этого его еще обучают так же, как любого рекрута.
В результате казаки образуют войско, какого нет больше нигде в мире. Я могу говорить это с уверенностью, так как я видел все армии союзников, двадцать пять лет езжу верхом, из них двенадцать последних постоянно играю в поло.
В мире не существует значительного по численности войска, которое могло бы в конном строю оказать казакам сколько-нибудь серьезное сопротивление».
Вот какими были люди – к тому моменту ветераны трех лет войны, – среди которых я должен был играть роль офицера в возрасте восемнадцати лет после всего лишь семи месяцев учебы в артиллерийском училище и двух месяцев службы в Запасной батарее. Тем не менее большинство урядников и многие рядовые казаки служили прежде под началом моего отца, а он, к счастью для меня, пользовался у них, как оказалось, большим авторитетом. Я думаю, именно поэтому мне охотно и без всяких просьб с моей стороны помогали.
Вскоре после моего приезда урядник батареи доложил мне, что казак, служивший прежде личным ординарцем моего отца, просит разрешения служить мне в этом же качестве. Естественно, я с радостью согласился. Это был зрелый мужчина, мобилизованный из резерва и вновь пришедший служить в свою часть; стыдно сказать, но я забыл, как его звали. Он оказывал мне бесценную помощь и заботился о моих вещах с забавной смесью уважения к моему рангу и покровительственной доброжелательности, обусловленной возрастом. Уверен, что, окажись мы в соответствующей ситуации, он действовал бы так же, как казак-ординарец на французской карикатуре (фото 13), созданной веком раньше.
Отношения с товарищами-офицерами у меня сложились вполне дружеские. Командир батареи – полковник Николай Николаевич Упорников[31] – пришел служить на батарею, когда ее командиром был мой отец. А в 1893 г., когда мой отец пришел служить на батарею, командовал ею отец моего нынешнего командира. По прибытии отец явился к полковнику на квартиру с формальным визитом, и его маленький сын (в будущем мой полковник) будто бы залаял на него из-под стола. Подобные воспоминания, естественно, помогли мне преодолеть напряжение первых дней службы в этой знаменитой части.
В тот момент большая часть разговоров в офицерской столовой была сосредоточена вокруг производства в офицеры одного из четырех подхорунжих[32] нашей батареи по фамилии Спиридонов. Шесть орудий батареи были разделены на три взвода по два орудия, и Спиридонов был одним из трех взводных урядников.
Получилось так, что Спиридонов при производстве в офицеры обошел соперника – другого подхорунжего и взводного урядника Подтелкова – к огромному разочарованию последнего. Производство в чин и проводы к новому месту службы состоялись за несколько дней до моего прибытия. (По традиции Спиридонов не мог остаться служить офицером в той же части, где служил солдатом.) Перед его отъездом в армейскую часть в нашей офицерской столовой в его честь был устроен обед, где он допустил несколько погрешностей против этикета, что вполне понятно. Когда я приехал в часть, офицеры все еще вспоминали со смехом, как Спиридонов вел себя за столом, и подшучивали над очевидной обидой обойденного Подтелкова. В то время никому даже в страшном сне не могло присниться, что меньше чем через год Подтелков возглавит на Дону успешный мятеж, что именно Спиридонов захватит его в плен и затем повесит и что правительство Советов – термин, которого в то время никто еще и не слышал, – со временем воздвигнет Подтелкову памятник.
Дней через пять после моего прибытия вся 3-я Гвардейская кавалерийская дивизия, включая и нашу батарею, получила приказ медленно придвинуться ближе к фронту. Как обычно в подобных случаях, каждая часть перед дневным переходом высылала вперед квартирьеров, которые должны были найти и подготовить подходящие квартиры на ночь. Поскольку двигалась вся дивизия, квартирьеров одновременно посылали две батареи и пять полков – два польских и три казачьих. Один из офицеров полковой квартирьерской команды назначался ответственным за всю операцию целиком. Выбор делался по очереди между полками – после первого дня пути начальником квартирьеров был назначен польский офицер лейб-гвардии Гродненского гусарского полка. Я хорошо это помню, так как представлять нашу батарею послали меня.
В подобных квартирьерских операциях всегда было много всевозможных махинаций, каждый офицер старался добыть для своей части квартиры получше. Если он позволял конкурентам заметно обойти себя, то надолго становился мишенью для насмешек со стороны своих же товарищей-офицеров. Мне все это было хорошо известно, как и тот тревожный факт, что, с огромной вероятностью, все другие офицеры квартирьерских команд должны были оказаться старше меня по званию. Так что, выезжая задолго до рассвета во главе четырех казаков и урядника среднего возраста, я испытывал самые дурные предчувствия.
Пока я мрачно раздумывал о своей проблеме и гадал, с какой стороны к ней лучше подступиться, урядник подъехал ко мне, отдал честь и попросил разрешения закурить[33]. Получив его, он попросил позволения ехать рядом со мной и кружным путем вывел завязавшийся разговор на цель нашей миссии. Он начал вспоминать подобные же квартирьерские поездки, которые ему и другим пришлось совершить за три года войны. Вскоре до меня дошло, что он читает мне лекцию на тему всевозможных уловок, которых следует опасаться в этом деле, и различных мер противодействия им. Урядник позаботился даже узнать в конторе батареи фамилию польского офицера, в обязанности которого входило разрешать споры, и расспросить о нем приятелей. Ему рассказали пару историй, в которых ясно проявился и сам человек, и все его склонности и предубеждения. Все это было проделано с величайшим тактом, достойным профессионального дипломата, – в его речи не промелькнуло и малейшего намека на то, что он дает мне советы. Когда эта тема была исчерпана, урядник постепенно сменил тему разговора, спросил разрешения запеть и отстал, заведя вместе с остальными лихую веселую песню. Мое первое задание было успешно выполнено.
Я упомянул здесь об этом случае, так как он был одним из многих, из которых я вынес сильное впечатление о природном уме и способностях казаков и других простых русских людей.
Через пару дней после этого батарея проследовала через Ровно на запад. На третий или четвертый день марша к фронту мы пересекли линию укреплений, на которой почти год велись позиционные бои, пока успешное Брусиловское наступление прошлого лета не отогнало неприятеля назад. После месяцев артиллерийской перестрелки на несколько миль в глубину вдоль австро-германских и русских траншей не осталось стоять ни одного дерева – виднелись только редкие остовы разбитых стволов.
Неожиданно, прямо на марше, вся 3-я Гвардейская кавалерийская дивизия получила приказ немедленно повернуть назад, как можно быстрее вернуться в Ровно, там погрузиться в эшелон и следовать в неизвестном направлении. Однако мы не успели даже добраться до Ровно, как приказ был отменен. Только тогда мы узнали о революционных волнениях в Петрограде и последовавшем за ними отречении царя. Всю дивизию предполагалось направить в Петроград на подавление восстания, причем ее польская бригада, очевидно, считалась столь же надежной, как и казачья. Сомневаюсь, однако, что железнодорожники пропустили бы нас к месту назначения, даже если бы царь не отрекся.
Военная ситуация после Февральской революции 1917 г
Непосредственным поводом для начала беспорядков в Петрограде послужила, судя по всему, нехватка продовольствия. Ходили упорные слухи о том, что продовольственный дефицит был создан специально некими противниками бывшего царя из лагеря умеренной оппозиции. С тех пор никто так и не смог доказать, что дело обстояло именно так, но никто и не опроверг этого; вероятно, истина так и останется неизвестной. Однако, если слухи верны, можно сказать одно: те, кто создавал дефицит и надеялся на разумные изменения в случае, если уличные толпы получат возможность влиять на события, были чрезвычайно наивны.
Правительство Николая II вызывало в обществе настолько негативные чувства, что мятеж не встретил практически никакого активного противодействия, и февральско-мартовская революция 1917 г. завершилась успехом почти без жертв. В то время ее даже называли великой бескровной революцией. Казаки тоже не оказали ей противодействия. Напротив, одним из очень немногих убитых стал офицер полиции. Он грубо обошелся с женщиной-демонстранткой, за которую вступился донской казак из конного патруля[34]. Офицер начал угрожать казаку, а тот вытащил шашку и зарубил обидчика.
События в Петрограде хорошо известны; я не буду на них останавливаться, а расскажу о последствиях, которые эти события имели для воюющей армии и фронта.
После Февральской революции 1917 г. было сформировано Временное правительство, которое возглавил юрист Керенский. В правительство вошли люди, почти или совсем не имевшие практического опыта управления. В основном это были члены Думы (парламента), избранной, однако, не всеобщим голосованием, а со значительными ограничениями на основе имущественного ценза. В результате депутаты Думы представляли в основном средний класс и почти не имели влияния на уличные толпы – а значит, не могли взять верх над альтернативными структурами управления, организованными радикальными левыми группировками, – над Советами рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.
Вскоре после отречения царя Петроградский Совет издал циркуляр, который полностью развалил армию на фронте, – знаменитый «Приказ № 1». Этот приказ отнял у офицеров русской армии дисциплинарные полномочия. Причина появления его понятна: Советы боялись, что офицеры встретят революцию враждебно, и власти смогут направить армию на подавление народных масс. Вместо этого власть в войсках получили армейские Советы, избирать которые должны были солдаты и другие нижние чины. Советы предполагалось организовать в частях всех уровней – в батареях и ротах, полках, бригадах и корпусах, вплоть до армий и групп армий (последние назывались фронтами). И все это после трех кровавых лет непрерывной войны с австро-германской коалицией. В таких обстоятельствах удивительно не то, что русские войска в конце концов развалились, а то, что на это им потребовалось целых восемь месяцев (с марта по октябрь 1917 г.).
Слабое Временное правительство было не в состоянии отменить приказ. Вместо этого власть попыталась приспособиться к новому положению вещей, несмотря на очевидную абсурдность и неизбежные фатальные последствия рокового приказа. Принцип свободы слова был доведен до крайности. Фронтовые офицеры не имели права арестовать агитатора со стороны, даже если он собирал солдатский митинг прямо в расположении части и призывал солдат, ввиду скорой революции в Германии, не подчиняться приказам, прекратить сражаться и арестовать офицеров, не согласных с подобными идеями. Единственное, что могли сделать офицеры, – это попробовать переспорить агитатора. Не многие из них по своему темпераменту способны были хотя бы попытаться сделать это – конечно, большинству лучших боевых командиров сама мысль о подобном поведении казалась унизительной; они насмешливо именовали Керенского «главноуговаривающим».
Прямым следствием «Приказа № 1» после революции 1917 г. стал медленный, но неумолимый распад фронта. Особенно быстро развал шел в пехотных частях, где к 1917 г. почти не осталось офицеров и солдат, служивших в регулярной императорской армии до 1914 г., – настолько громадны были потери во время отступления 1915 г., когда запасы боеприпасов мирного времени закончились, а промышленность страны оказалась не способна восполнять их нужными темпами. За время, потребовавшееся для подвоза боеприпасов из Франции и Англии, щедро заплатили тогда русскими землями и человеческими жизнями. В 1916 г. боеприпасов было в достатке, но к 1917 г. большинство пехотных офицеров в звании ниже полковника на самом деле представляли собой пестрое сборище штатских людей, проучившихся военному делу два-три месяца. Солдат зачастую учили еще меньше. В кавалерии и артиллерии дела обстояли несколько лучше – по крайней мере 50–60 % офицеров и солдат проходили обучение еще в довоенной регулярной армии Российской империи.
Немногочисленные офицеры старой закалки, способные поддерживать порядок в пехоте, вскоре вынуждены были покинуть свои части и уступить власть полуштатским демагогам, которых солдаты выбрали в свои Советы – представлять их и командовать ими. Злость за ужасные и зачастую бессмысленные потери, понесенные пехотой в первые годы войны, стала благодатной почвой для любой враждебной пропаганды.
Нет никаких сомнений в том, что германские агенты в полной мере воспользовались сложившейся ситуацией. Тот факт, что германское главное командование позволило Ленину и его окружению пересечь Германию в опломбированном вагоне – то есть вернуться в Россию из швейцарской эмиграции через Швецию в обход земель союзников Российской империи, – общеизвестен и никогда никем не оспаривался. Очевидно, руководители Германии надеялись, что лозунги Ленина – такие как «Мир хижинам – война дворцам» – отравят и погубят русскую армию, но не затронут их собственную.
При наличии нормальной воинской дисциплины[35] большевистскую пропаганду легко было бы остановить, но в сложившейся ситуации нередкими стали случаи убийства офицеров, которые, несмотря ни на что, пытались и дальше исполнять свой долг. Существуют подозрения, что некоторые из них – такие как убийство множества морских офицеров на базе в Кронштадте – были инспирированы германскими агентами. Это вполне возможно и даже вероятно.
Многие офицеры, отчаявшись повлиять на своих людей, вошли в особые ударные батальоны, состоявшие исключительно из офицеров. Эти батальоны встали на острие атаки и с самоубийственной доблестью начали так называемое наступление Керенского в июне – июле 1917 г. Они успешно осуществили прорыв обороны противника в ключевых точках, тем не менее в целом наступление провалилось. Несмотря на достаточное количество снарядов и надлежащую артиллерийскую подготовку, пехотные части за четыре месяца непрестанной, открытой и ничем не ограниченной антивоенной пропаганды были так деморализованы, что в большинстве своем отказывались сдвинуться с места.
Фото 23 были сделаны через пару недель после провала наступления Керенского. Они отражают убедительную картину низкого морального духа революционных войск. Это страница парижского журнала Г Illustration. Подпись внизу страницы утверждает, что снимки сделаны в конце июля английским фотографом М.Г.Х. Мьюзом, корреспондентом лондонской газеты Daily Mirror. Вверху страницы указано, что эти фотографии предполагалось опубликовать в качестве «приложения» к номеру Г Illustration за 8 сентября 1917 г. Однако во многих библиотеках они переплетены вместе с номером за 22 декабря 1917 г., и где-то внутри этого же номера объясняется, что французская военная цензура не позволила распространить их в сентябре. Все приложение озаглавлено «Кризис в русской армии», а подзаголовок гласит: «Вот к чему приводит отсутствие дисциплины в армии». Подпись под верхней фотографией: «Солдаты, побросав оружие, спасаются бегством через деревню после выкрика провокатора «Германская кавалерия прорвалась!»». Подпись под нижней фотографией: «Солдат старой школы пытается своей винтовкой остановить двух беглецов».
Американские журналы тоже печатали эти фотографии, но с неверными подписями, где утверждалось, что на снимках показано бегство «царских» войск[36]. Значение этого периода для дальнейшего развития событий в России невозможно корректно оценить, если не осознать, что русскую армию разрушили оголтелая революционная пропаганда среди уставших от войны фронтовиков – оборотная сторона свободы слова – и лишение офицерского корпуса дисциплинарных полномочий.
Карта В
Линии максимального продвижения немцев на восток в ходе Первой и Второй мировых войн. Стрелками указано направление русских наступлений в начале Первой мировой войны
В этой связи следует упомянуть еще один фактор, который негативно отразился на российских событиях. Парадоксально, но старая императорская армия слишком хорошо делала свою работу и не позволяла неприятелю разорять русские земли. В результате пропагандировать сепаратный мир было гораздо легче. На карте В видно, что перед Февральской революцией Польша, Аитва и значительная часть Латвии были захвачены австро-германскими войсками – но сверх того противнику удалось оккупировать только узенькие полоски территории вдоль западных границ Белоруссии и Украины. В результате огромное большинство населения России не имело ни малейшего представления о том, каково жить под пятой иностранных завоевателей. Жители Украины изведали это на себе в 1918 г., после Брест-Литовского сепаратного мирного договора между Австрией и Германией и Советами, – и именно поэтому на последующих этапах Гражданской войны большевики пользовались в тех местах громадной поддержкой. Во время Второй мировой войны советская армия, несмотря на первоначальные поражения, смогла с успехом вернуться – опять же потому, что нацистские войска сумели опустошить гораздо более обширные территории, чем даже их предшественники в 1918 г. (см. карту В), а потому информация об их поведении и произволе тоже разошлась гораздо шире.
Донская казачья гвардейская батарея после Февральской революции 1917 г
После отречения царя 3-я Гвардейская кавалерийская дивизия повернула от Ровно обратно на восток. Основная часть дивизии, спешившись, сменила в траншеях вдоль реки Стоход к востоку от Луцка какие-то другие части, а нашей батарее было приказано встать на противовоздушное дежурство на окраине этого города (карта Б).
Мы должны были защищать один из аэродромов возле Луцка. Нам пришлось самим переделать полевые орудия в зенитные – самым примитивным способом. Солдаты соорудили раму из деревянных железнодорожных шпал высотой около 5 футов с вертикальным столбом посередине. На столб как на ось насадили запасное колесо, которое в результате могло вращаться в горизонтальной плоскости. После этого полевую пушку обоими колесами установили на поднятое горизонтальное колесо. Все это сооружение позволяло нацелить пушку в любую точку неба, за исключением перевернутого 30-градусного конуса прямо над головой. Поскольку дальномеров у нас не было, особой точности стрельбы ожидать не приходилось. Ее и не было. Нам удавалось только заставить германские самолеты держаться выше 5000 футов; сбить ни одного не удалось.
В этот период я неожиданно открыл для себя совершенно новое поле деятельности.
Однажды сержант батареи явился в офицерскую столовую и доложил, что люди беспокоятся и требуют, чтобы офицеры объяснили им значение слов, которые ежедневно доносятся со всех сторон: социализм, коммунизм, демократия, конституционная монархия, федерация и т. п.
Решение проблем такого сорта никогда не было сильной стороной офицеров императорской гвардии. Полковник Упорников в некотором смятении посмотрел на заместителя; тот обернулся к следующему по команде, и так далее, пока глаза всех присутствующих не обратились наконец к самому младшему офицеру, которым оказался я. Очевидно, никто не хотел брать объяснение на себя.
Полковник высказал общее мнение и велел сержанту собрать людей: прапорщик Чеботарев все им расскажет – он последним закончил школу и потому должен лучше всех помнить подобные вещи.
Через полчаса я уже сидел на помосте одного из наших уставленных в небо полевых орудий и произносил речь перед примерно сотней казаков, рассевшихся вокруг меня на земле.
Как ни странно, я оказался отчасти готов к этой роли. Правда, подготовкой я был обязан не школе, а жизни дома, где дискуссии о военной истории и политике были делом привычным. Так что я способен был более или менее связно рассказать о формах правления, принятых в Англии, Франции и некоторых других странах и сравнить их с Российской империей. По-видимому, и начальство мое, и казаки были довольны моим рассказом, и с тех пор мне часто приходилось выступать. Однако в более глубоких вопросах социальных учений я терялся. К счастью, я нашел себе помощника в лице подъесаула (капитана) Косова. Это был человек с довольно примечательным прошлым. Кадровый офицер-артиллерист после примерно года службы в императорской гвардии решил, что служба в мирное время ему не по вкусу, вышел в отставку и отправился изучать юриспруденцию в Московском университете. Сразу же после начала войны в 1914 г. он вновь пришел служить на Казачью гвардейскую батарею. В страшные дни отступления 1915 г. Косов, подобно многим другим офицерам-артиллеристам и кавалеристам русской армии, добровольцем отправился в пехоту восполнять опустошенные ряды и был серьезно ранен в контратаке. Одна из германских пуль пробила ему горло и оставила на память сильное заикание. Мы с ним подружились, когда в начале апреля 1917 г. он вновь пришел на батарею. Косов много занимался со мной, учил говорить на митингах и вести дебаты; заикание не позволяло ему заниматься этим самому.
Через некоторое время после этого, в конце апреля или начале мая 1917 г., нашей батарее было приказано передвинуться ближе к позициям на реке Стоход и пополнить собой совершенно деморализованный пехотный полк третьего эшелона с номером где-то за шесть сотен. На севере позиции полка граничили с позициями нашей спешенной 3-й Гвардейской кавалерийской дивизии, причем граничили в достаточно важной критической точке – там, где реку Стоход пересекали железная дорога и шоссе Луцк – Ковель (см. карту Б). Пехотный полк сражаться совершенно не хотел и уже начал брататься с врагом; наше задание было «оживить» их.
По-русски название Стоход означает «сто русел» и точно отражает болотистый характер местности. Весь этот район представляет собой южное продолжение знаменитых Припятских болот, расположенных чуть севернее, – в любом месте здесь грунтовые воды стоят на глубине не больше пары футов от поверхности. По этой причине все траншеи и землянки здесь приходится сооружать выше уровня земли; пример такого сооружения – нашу офицерскую землянку – можно видеть на фото 25. Крыша и стены землянки были покрыты дерном для маскировки от наблюдения с воздуха; под дерном в несколько накатов были уложены толстые сосновые бревна для защиты от случайного попадания снаряда.
Как-то раз, вскоре после нашего прибытия, я пытался познакомиться с настоящим лабиринтом наших передовых траншей и забрел случайно на один из самых дальних наших постов, врезанный в железнодорожную насыпь в точке, где прежде через одно из мелких русел Стохода был переброшен небольшой мост, теперь взорванный. Впереди на расстоянии пары сотен футов на другом берегу русла находился точно такой же немецкий пост. Я застал наших пехотинцев за мирной игрой в карты, причем у щели в стальных листах, вставленных между мешков с песком в бруствер траншеи, даже не стоял часовой.
Выглянув в одну из щелей, я увидел над бруствером вражеской траншеи плечи и голову немецкого солдата. Он курил длинную трубку, загорал на солнышке и, казалось, наслаждался тихим деньком. В соответствии с нашими приказами я протянул руку за одной из винтовок, прислоненных к внутренней стенке нашей траншеи. Картежники прекратили игру, но два сопровождавших меня казака вытащили револьверы, взвели курки и взяли на прицел тех из пехотинцев, кто начал было недовольно ворчать. Я тщательно прицелился через щель между стальными листами и выстрелил. Я впервые стрелял из тяжелой пехотной винтовки, а потому оказался не готов к силе ее отдачи. Когда я вернулся к щели и вновь выглянул, немца на той стороне, конечно, не было, но попал ли я в него или он просто нырнул в траншею, услышав свист пули, я не понял.
Однако не приходилось сомневаться, что немцам не понравилось такое нарушение неписаного перемирия, которое с полного их согласия действовало в этом секторе уже довольно давно. Сразу несколько пулеметов открыли огонь. Пули выбивали фонтанчики пыли из мешков с песком на нашем бруствере. Еще через несколько минут в дело вступила пара батарей полевой артиллерии. Мы пробыли на том пехотном посту около часа и ушли только тогда, когда огонь с германской стороны утих.
Сказать, что наша собственная пехота не любила нашу батарею, было бы явным преуменьшением. Немцам не удалось обнаружить хорошо замаскированную позицию наших полевых орудий, и вскоре они прекратили попытки накрыть нас прямым огнем. Вместо этого они отвечали на любую нашу стрельбу тем, что обстреливали наши пехотные траншеи. Пехоте это не нравилось, и солдаты, как могли, саботировали нашу работу.
Например, однажды темной ночью я был на наблюдательном дежурстве в одной из передовых траншей. С германской стороны слышались удары кувалды по деревянным кольям – похоже было, что немцы занимаются ремонтом или расширением заграждения из колючей проволоки возле аванпоста на железнодорожной насыпи, о котором я уже упоминал. Наш собственный аванпост располагался совсем рядом с немецким; тем не менее наши орудия были так хорошо пристреляны, что я уверенно передал номер цели по телефону на батарею и приказал двум дежурным расчетам послать туда сначала два снаряда противопехотной шрапнели, а затем два бризантных снаряда. Снаряды мягко прошуршали над головой и взорвались где-то неподалеку, и в телефонной трубке тут же раздались ругательства – я понял, что выстрелы дали недолет и угодили прямо в наш собственный аванпост; не обошлось без жертв, были убитые и раненые. Я в жутком состоянии вылетел с наблюдательного пункта и рванул по траншее на аванпост, где испытал невыразимое облегчение. Вместо трупов передо мной были веселые пехотинцы, которым, раз в кои-то веки, понравился устроенный нами фейерверк. Все восемь снарядов точно легли на тот участок германского проволочного заграждения, где велись работы; всякая деятельность была прекращена. На этом узле связи было больше дюжины телефонных аппаратов, так что установить, откуда поступило ложное сообщение, оказалось невозможным. Все, что я мог сделать, – это долго и цветисто ругаться в трубку на радость всем, кто был в тот момент на линии.
Я хорошо помню ту ночь и еще по одной причине. Наш дневной наблюдательный пост был расположен на верхушке одной из нескольких высоких сосен, чуть позади наших передовых траншей. Он находился в пределах видимости противника, винтовочного и пулеметного огня, и его безопасность зависела исключительно от эффективности маскировки платформы, которая никак иначе защищена не была. Наблюдателю приходилось подниматься на платформу до рассвета по веревочной лестнице, втаскивать ее за собой наверх и сидеть там тихо до темноты.
Перед самым рассветом мне позвонили на ночной наблюдательный пункт в передовой траншее и передали, что офицер, назначенный на дневное дежурство, задерживается и мне приказано вместо него лезть на сосну вместе с казаком-капралом, который будет ждать меня у подножия дерева. После бессонной ночи и дежурства в траншее мне очень нелегко было просидеть целый день на открытой платформе на дереве. Мои промокшие сапоги начали ссыхаться на солнце и сильно сжали уже несколько дней мучавший меня воспаленный большой палец. При помощи капрала мне удалось снять сапоги, и босиком я почувствовал себя гораздо лучше. Я коротал время, рассматривая линии противника, но там все было тихо. Мне не удавалось разглядеть ничего интересного даже в мощный перископный артиллерийский полевой бинокль, который был прочно закреплен на сосновом стволе, но мог поворачиваться на своем основании в любую сторону.
Подвернулась возможность потренироваться в искусстве стрельбы по движущейся цели на большом расстоянии – в 8000 ярдов от нас по открытой дороге медленно тащилась одинокая двуконная грузовая повозка. Расстояние было слишком велико для шрапнели наших полевых орудий и близко к пределу дальности их стрельбы бризантными снарядами. Однако мой третий снаряд лег достаточно близко, чтобы возница пустил своих лошадей легкой рысью, а четвертый взорвался в неприятной близости. Рысь сменилась бешеным карьером, и повозка в туче пыли влетела в ближайший лесок. Австро-германские батареи смолчали. Очевидно, их наблюдатели не сочли действия своих русских противников достаточно серьезными.
Их сонное благодушие, однако, вскоре было нарушено. Рассматривая панораму впереди, я часто возвращался взглядом к небольшой возвышенности сразу за передовыми траншеями австро-германских войск. На ней видны были какие-то развалины – прежде, видимо, это была усадьба землевладельца среднего достатка. Дом давно был разрушен снарядами, но небольшой прилегающий к нему сад или парк выглядел совершенно нетронутым. Я не мог не думать о том, как приятно было бы растянуться на земле под одним из этих тенистых деревьев… И вдруг я встрепенулся – ведь если я так думаю, то неприятель, вероятно, думает точно так же! Я сосредоточил свое наблюдение на этом участке. С моей высокой позиции некоторые участки зигзагообразных вражеских траншей возле парка просматривались вдоль. Во второй половине дня я заметил в траншеях оживленное движение в одном направлении – к парку. Потом туда же понесли какие-то корзинки, – ия постепенно уверился, что в парке вот-вот должен начаться пикник. Я выждал, пока движение не прекратилось, затем подождал еще немножко, чтобы – если я прав и немцы с австрийцами действительно оказались достаточно безрассудными, чтобы устроить пикник на открытом месте под самым нашим носом, – все успели устроиться поудобнее и приступить к трапезе. После этого я поднял по тревоге не только два дежурных орудия, но все шесть орудий батареи. Тут же по телефону со мной связался полковник Упорников. Что, черт побери, происходит? Откровенно говоря, я несколько приукрасил увиденное, чтобы экономный полковник не подумал, что мне просто захотелось разлечься, и не запретил стрельбу.
Точные координаты и расстояние до парка у нас уже были; мы получили их по результатам боевой стрельбы батареи, стоявшей на этой позиции до нас. Мне оставалось только сообщить номер цели и приказать быстро выпустить по два шрапнельных снаряда с орудия. Все шесть орудий выстрелили одновременно, тут же перезарядились и выстрелили вновь – не больше чем через две секунды после первого залпа. Затем приказ проверить орудия и внести поправку в прицел для стрельбы бризантными снарядами, – вопрос примерно пяти секунд для наших ветеранов, – и снова: два снаряда, беглый огонь. Мне было видно, что все двадцать четыре снаряда взорвались в маленьком парке. Все это произошло меньше чем за десять секунд без малейшего предупреждения и вызвало в стане неприятеля чрезвычайно нервную реакцию. Через несколько минут все австро-германские орудия и пулеметы поблизости от этого места вели шквальный огонь по нашим пехотным траншеям, и продолжалась эта ураганная стрельба гораздо дольше, чем обычно в подобных случаях. Кроме того, в траншеях возле парка было заметно активное передвижение – похоже было, что уносят носилки, и не одни. Судя по виду, пострадавшие были, но истинного масштаба нанесенного урона я не знал вплоть до случайного разговора пятью годами позже в Берлине с приятелем-немцем – тоже студентом инженерного факультета (см. главу 9).
Штатскому читателю мои действия могут показаться бессердечными, но шла смертельная война, и наша батарея имела особый приказ – не позволять противнику забыть об этом. Тем не менее после этого случая полковник стал неохотно посылать меня на наблюдательный пост на сосне; он, похоже, отнес меня к категории безответственных юнцов, всегда готовых напрасно расходовать драгоценные боеприпасы. Это единственное, что его беспокоило. Как и многие другие офицеры, пережившие снарядный голод во время жуткого отступления 1915 г., он просто не мог привыкнуть к мысли о том, что боеприпасов у нас теперь было больше, чем мы были в состоянии израсходовать.
В какой-то момент летом 1917 г., – я забыл, когда именно, – мне пришлось поехать по долгу службы к нашему обозу, стоявшему примерно в ста милях за линией фронта все в той же украинской деревне, где я когда-то начал службу на батарее. Не знаю, откуда взялось ее название – Самострелы; так по-русски прежде назывались аркебузы. Проскучав там неделю, я готов был поверить, что название это скорее имеет отношение к самоубийству – на много миль вокруг я был единственным офицером. Для развлечения я проезжал каждый день не только собственную лошадь, но и запасных лошадей тех из наших офицеров, кто из двух своих лошадей держал при себе на фронтовых позициях только одну.
Все три недели в обозе я изнывал от безделья и потому гораздо больше, чем мог бы в других обстоятельствах, интересовался деятельностью нашего солдатского Совета. Он был выбран во исполнение печально знаменитого «Приказа № 1», о котором я уже писал, но занимался в данном случае только внутренними хозяйственными делами и потому был для меня весьма полезен.
Ранее я уже упоминал, что каждый казак шел служить вместе с собственной лошадью. Правительство выделяло на содержание этих лошадей определенные суммы, которые можно было тратить по-разному, на усмотрение командира. Поскольку я почти ничего в делах снабжения не понимал, то с радостью оставил все вопросы шести или восьми ветеранам, которых казаки обоза выбрали в свой Совет. Я пообещал, что завизирую их решения, если они покажутся мне разумными, и присутствовал на заседаниях Совета исключительно в роли наблюдателя, что оказалось для меня чрезвычайно поучительно.
Дискуссии в Совете проходили достаточно неортодоксально и, естественно, не следовали общепринятым правилам западной парламентской процедуры. Однако каждый раз, после горячих споров с использованием самых цветистых выражений, после множества отступлений и личных ссор, каждая из которых подробно и многословно обсуждалась, члены Совета обычно приходили к единому мнению и принимали решение о том, что необходимо сделать. И действия эти, как правило, были вполне разумны.
Например, если речь шла о деньгах на содержание лошадей, то сначала казаки собирали по окрестным деревням точную информацию о ценах на фураж и обсуждали вероятные тенденции на ближайшее время. Затем оказывалось, что дешевле и эффективнее всего арендовать сенокосные угодья, с которых хозяин из-за недостатка рабочих рук не смог бы сам заготовить сено; после этого следовало самим скосить часть травы на сено, а остальную площадь угодий использовать под пастбище. Чтобы выяснить все по этой схеме, по округе рассылали конные патрули; они возвращались со сведениями не только о размерах подходящих угодий и качестве травы на них, но и о семьях и характерах владельцев и оценкой того, насколько трудно будет договориться с каждым из них и насколько упорно он будет торговаться. Из списка выбирали три-четыре наиболее подходящих варианта, и Совет нашего обоза в полном составе отправлялся на переговоры с каждым владельцем по очереди. Через несколько дней ожесточенных споров мне на подпись был представлен письменный договор.
На меня вся эта процедура произвела сильное впечатление – даже группа офицеров Генерального штаба не сумела бы лучше спланировать и осуществить подобную операцию. При этом я не считаю, что качества, позволившие добиться такого результата, присущи только казакам, как традиционно самым независимым из земледельцев; я убедился, что многие русские крестьяне в полной мере обладают той же житейской сметкой. В этой связи через много лет я с большим интересом прочел книгу Максима Горького «Мои университеты», – под каковыми он понимал две волжские баржи, где в роли «профессоров» выступали другие матросы, его товарищи по работе.
Одним из членов обозного Совета был казак по фамилии Кузнецов, шорник и ремонтник. Он как-то заметил на моем столе русский перевод «Путей достижения индийских йогов» йога Рамачараки и после часто обсуждал со мной эту книгу. Меня очень заинтересовала изложенная в ней философия – особенно утверждение, что жизнь человека отчасти предопределена в результате прошлых поступков – как его собственных, так и близких ему людей, – и лишь отчасти определяется его собственной свободной волей. Как будто в доказательство верности этого утверждения, наши дружеские беседы позже помогли мне – в критический момент я неожиданно получил от Кузнецова помощь (см. главу 5).
Офицерам постарше было трудно или даже невозможно приспособиться к новым условиям, хотя многие пытались. Так, попытка полковника Упорникова установить с нижними чинами более близкие отношения не удалась, хотя в казачьих частях эти отношения вообще были гораздо лучше, чем в любых других. Офицеры здесь не только наблюдали песни и пляски простых казаков, которые традиционно устраивались почти каждый вечер после поверки и молитвы, но и сами принимали в них участие.
Но, как и во всей русской армии, в казачьих частях офицерское звание с каждым днем значило все меньше и меньше, и лидерство – к добру ли, к худу, – переходило к тем, кто способен был руководить людьми одной только силой собственной личности.
Полковник Упорников вскоре решил, что ситуация безнадежна, и взял отпуск; за время отпуска он получил в тылу некий номинальный пост и не вернулся на батарею. Не вернулся из госпиталя и его заместитель, очень знающий и опытный капитан Коньков.
Фотография 25, вероятно, является последней, где можно увидеть вместе почти всех офицеров[37] батареи. Она была сделана после вечеринки возле землянки на реке Стоход, показанной на другом фото (24); вечеринку эту мы устроили где-то в мае в связи с проводами Конькова.
На фотографии 25 слева направо сидят офицеры: (первый ряд) капитан Борис Упорников, его брат полковник Николай Упорников, капитан Коньков и капитан Косов; (второй ряд) я, лейтенант Зиновий Краснов, капитан Николай Фолимонов и какой-то казак из нижних чинов; (третий ряд) трое нижних чинов. То, что последние демонстративно держат в руках сигареты, ясно указывает на падение дисциплины. До революции такая вольность с их стороны была бы немыслима, даже после вечеринки.
Казачье «самоопределение»
Чтобы сохранить в казачьих войсках остатки дисциплины и боевого духа, необходимо было вывести их из-под юрисдикции преимущественно крайне левых Советов армейского уровня. Идея «рассоветить Советы», чтобы добиться этого, возникла не где-нибудь, а среди кадровых офицеров нашей Казачьей гвардейской бригады. Одним из авторов этой идеи был капитан Косов с нашей батареи, которого я уже упоминал.
Именно Косову пришло в голову воспользоваться принципом «самоопределения» – его провозгласило Временное правительство – как предлогом для создания во фронтовых войсках чисто казачьих Советов. Идея была не дать развалиться казачьим частям и способствовать сохранению порядка в Российском государстве в целом; в этом не было совершенно никакого национального сепаратизма.
К концу лета 1917 г. слово «самоопределение» стало расхожей шуткой. По слухам, «самоопределиться» иногда пытались даже небольшие районы и городки, стремившиеся разорвать отношения с теми местами, что были наводнены толпами деморализованных резервистов с большевиками во главе, или с крупными промышленными центрами, где задавали тон левацки настроенные рабочие.
Большинство офицеров-казаков обладало достаточным моральным авторитетом, чтобы поддерживать в своих частях разумный уровень дисциплины и все же пользоваться поддержкой Совета. Однако казачьи войска, как и большая часть кавалерии, были в то время рассеяны вдоль всей линии фронта – от Балтийского моря до Черного. Самым крупным исключительно казачьим формированием была дивизия. Поэтому на уровне армейского Совета и выше казаки могли составлять и всегда составляли меньшинство по отношению к делегатам от пехоты, которые в подавляющем большинстве почти или совсем не обладали внутренней дисциплиной и в результате быстро склонялись к большевистским лозунгам и призывам к немедленному сепаратному миру. К 1917 г. в пехоте практически не осталось ни офицеров, ни нижних чинов, служивших в императорской армии до 1914 г., – настолько громадны были потери во время отступления 1915 г.
Это движение за создание особых казачьих Советов вспыхнуло, как лесной пожар, сразу вдоль всей линии фронта. В сущности, эти Советы великолепно справились со своей задачей: в декабре 1917 г. казачьи части последними покинули австрогерманский фронт и единственные вернулись на свои постоянные базы как организованные части.
Однако потребовались немалые усилия, чтобы система сработала как надо. На нашей батарее я постепенно сделался представителем офицерского корпуса на политических митингах и в спорах с нижними чинами, а капитан Косов играл роль моего ментора. В роли главного оппонента выступал подхорунжий Подтелков.
Поначалу его возражения не представляли для нас серьезной проблемы, так как у него не было никакого образования. Тем не менее он каждый раз непременно стремился вмешаться в спор, какая бы тема ни обсуждалась. Так, например, во время очередной моей беседы с казаками один из них задал мне какой-то вопрос про социализм. Прежде чем я хотя бы попытался ответить, Подтелков завопил: «Обычный социализм – это что, вот у-у-утопизм – это наипервейший из всех социализмов». Даже если Подтелков нес абсолютную чепуху, в нем всегда чувствовалась сдержанная обида, вполне подлинная, и это помогало ему произвести впечатление на толпу. Это был человек громадных размеров – не толстый, а широкоплечий, очень крепкий и много выше шести футов ростом; в его мощном голосе всегда звучало искреннее негодование. Он обладал всеми качествами успешного демагога и подстрекателя – и это, очевидно, быстро поняли большевистские пропагандисты, действовавшие на нашем участке фронта. К Подтелкову начали часто наведываться подозрительные типы, с которыми он надолго, иногда на несколько часов, уединялся. Офицеры же теперь не имели права не только пресечь подобные визиты посторонних в часть, но даже выяснить, кто это такие.
Вскоре стало ясно, что Подтелкова тщательно обрабатывают и готовят; его порывистые выступления постепенно становились все более связными, не только по форме, но и по существу. Тем не менее, когда дело доходило до голосования, мне легко удавалось взять над ним верх; так продолжалось до поздней осени.
По рекомендации капитана Косова Совет избрал меня представлять нашу батарею на всеказацкой конференции Особой армии – так называлась армия, куда входили и гвардейские части; ее штаб-квартира располагалась в Луцке. Мы собрались в этом городе где-то в конце мая или начале июня. Я мало что помню об этой конференции, за исключением того, что заседания проходили в полуразрушенной и заброшенной церкви, в которую во время сражений последних лет угодили несколько снарядов. Должно быть, церковь была католической или протестантской, так как в ней стояли постоянные скамьи (в отличие от русской православной церкви, где все стоят). Помню также странное чувство, которое охватывало меня всякий раз, когда приходилось произносить политическую речь с укрепленной на одной из массивных внутренних колонн трибуны – прежде, вероятно, кафедры проповедника.
Гораздо более интересной немного позже (в июле 1917 г.) стала конференция из примерно 200 делегатов от казачьих частей Юго-Западной группы российских армий, противостоявшей австро-германским войскам. Я снова был избран представлять Донскую казачью гвардейскую батарею. Конференция проходила в Бердичеве – украинском городе со значительным еврейским населением, расположенном к юго-западу от Киева и примерно в 25 милях к югу от Житомира. Конференция началась с заупокойной службы по нескольким казакам, убитым в уличных стычках с большевиками в Петрограде.
Глубинный консерватизм основной массы казаков заставил большинство из них в 1917 году активно поддержать демократическое и умеренно социалистическое Временное правительство Керенского против большевиков – точно так же, как прежде, при царях, казаки помогали обеспечивать стабильность Русского государства.
Таким образом, в основном именно войска Донского казачества, входившие в состав Петроградского гарнизона, в июле 1917 г. пресекли попытку большевиков отобрать власть у Керенского – это были 4-й и 14-й Донские казачьи полки и запасная часть нашей Донской казачьей гвардейской батареи.
Выходя после службы из церкви, мы были неприятно поражены – площадь перед русским православным собором оказалась забита толпой с красными флагами. Однако представитель собравшихся на площади – еврей-рабочий – приветствовал нас как защитников свободы от «контрреволюционеров слева». Когда мы пошли к кинотеатру, где должна была проходить конференция, толпа двинулась за нами с пением революционного похоронного марша: «Вы жертвою пали в борьбе роковой».
До революции подавляющее большинство евреев были настроены антицаристски и потому ненавидели казаков за их активную и непреклонную поддержку российской монархии. Однако к середине 1917 г. большинство русских евреев, принадлежавших к среднему классу и настроенных умеренно социалистически, выказывали казакам самые дружеские чувства; кроме казаков, никакой другой серьезной преграды перед набирающим силу экстремизмом левого толка в окружающей действительности не просматривалось.
Изменившееся отношение проявлялось на каждом шагу. Так например, еврей-дантист, поставивший мне во время пребывания в Бердичеве несколько пломб, решительно отказался брать с меня деньги за свою работу.
Приветствовать нашу конференцию и выступить на ней прибыли представители всевозможных политических партий и организаций. Общей темой в их выступлениях была необходимость решительного ведения войны вплоть до окончательной победы над австро-германцами. Единственным диссонансом прозвучала речь делегата-солдата из Главного совета Юго-Западного фронта – очевидно, большевика. Однако сразу же после своей речи этот делегат чуть было не простился с жизнью – такую горячую реакцию его выступление вызвало у присутствовавшего на конференции кавказца.
В самом начале войны в русскую армию были включены особые кавалерийские части из представителей мусульманских племен Туркестана и Кавказа. Крупнейшей из таких частей была Туземная дивизия, получившая среди армейских неофициальное название «Дикая дивизия» из-за сомнительных подвигов некоторых ее солдат и офицеров в собственном тылу[38]. Дивизия тоже прислала на нашу конференцию наблюдателя – юного лейтенанта, только недавно произведенного в офицерский чин и с гордостью носившего эполеты на новой серой черкеске с красивым красным башлыком (своеобразный капюшон для холодной погоды) на плечах. Только недавно российские власти твердой рукой пресекли обычные прежде среди его соплеменников кровавые распри, но в горах память об этих средневековых обычаях была еще сильна; там, откуда он был родом, угрозы убийства просто так, сгоряча, не произносили и не выслушивали.
Делегат-большевик – как и другие ораторы – произносил свою речь со сцены театра, в котором проходили заседания конференции. Его речь, построенная по обычным для представителей этой партии шаблонам, призывала рядовых солдат отказываться воевать и подчиняться офицерам. Подавляющее большинство делегатов конференции составляли офицеры или закаленные в сражениях капралы и сержанты, привыкшие владеть собой и способные спокойно выслушать от пехоты еще и не такое. Поэтому речь никого особенно не задела, и только редкие ядовитые замечания из зала прерывали оратора. Однако свежеиспеченный офицер из горцев-мусульман среагировал на нее иначе.
Когда эмиссар большевиков дошел в своей речи до призывов казнить тех офицеров, кто выступает за продолжение войны, в задних рядах раздался гортанный голос. Он громко выкрикнул на ломаном русском с сильным кавказским акцентом: «Хочешь меня убить? Я сам убью тебя\» 51 не успел даже обернуться на голос, чтобы посмотреть, кто это, а горец уже несся вниз по одному из проходов с обнаженной шашкой в руке. От сцены его отделяла довольно широкая оркестровая яма, так что большевик замолчал, но пока еще оставался на месте; очевидно, он чувствовал себя в безопасности. Однако кавказец оказался резв, как горный козел. Ничуть не замедлившись, он оттолкнулся одной ногой от верхушки ограждения оркестровой ямы и с жутким воплем взлетел в воздух; шашка летела впереди него в вытянутой руке, красный башлык развевался позади. При виде этого большевик проявил еще большую резвость. Он развернулся на месте и нырнул головой вперед в один из затянутых бумагой проемов в заднике сцены – точно так, как в цирке прыгают сквозь обруч. Он провалился за сцену, где уровень пола был ниже; раздался ужасающий грохот. Стоны большевика утонули в шуме аплодисментов и одобрительных возгласов, которыми казаки встретили «подвиг» горца. Возгласы вскоре сменились смехом при виде озадаченного выражения на лице воинственного героя; с недоуменным видом и обнаженной шашкой он постоял немного перед зияющей дырой в бумажном заднике, куда исчезла намеченная им жертва, затем смущенно обернулся к аплодирующему залу и растерянно улыбнулся.
Я не знаю, насколько серьезно пострадал наш «гость» – служащие театра быстро унесли его прочь. Но инцидент этот не остался без последствий – никто больше не отваживался высказывать со сцены свои взгляды, если они сильно расходились с общим настроением.
Казачья конференция решила образовать в штаб-квартире Юго-Западного фронта постоянный Исполнительный комитет. Я был избран в него, но отказался и вместо этого вернулся на свою батарею.
В одну из предыдущих своих отлучек с фронта я пропустил кое-какие боевые действия. Примерно в середине июня, во время наступления Керенского на юг, на нашем участке реки Стоход также была предпринята попытка начать вспомогательное наступление.
Только наша батарея из шести орудий выпустила в этой операции больше 3000 снарядов; мы стреляли почти непрерывно. То же делали и другие батареи, подтянутые к нашему участку фронта. Большая часть вражеских фронтовых траншей и проволочных заграждений была буквально стерта с лица земли, и офицерский ударный батальон без труда двинулся вперед, но вскоре был остановлен свежими австро-германскими силами. Наша пехота ничего не делала; вместо наступления солдаты устраивали большевистские митинги и голосовали за то, чтобы не двигаться с места. То же самое происходило вдоль всей линии предполагаемого прорыва, по всему фронту русских войск. В уставшей от войны армии разрешили вести ничем не ограниченную пропаганду, дали солдатам право решать вопросы голосованием, – и получили неизбежный результат!
После возвращения с Бердичевской казачьей конференции мне некоторое время пришлось ужасно скучать на окончательно закисших позициях вдоль Стохода. В дополнение ко всему я вынужден был отказаться от поездки на две недели в отпуск в Киев, которую планировал на август. Я скопил на эту поездку немного денег и с нетерпением ждал возможности приятно провести время в Киеве с девушкой, которую знал много лет. Вместо этого я проиграл все свои сбережения и жалованье за пару месяцев в карты и остался сидеть в размокшем окопе. Больше я никогда не играл на деньги.
Еще одним следствием моего проигрыша стал тот факт, что я смог взять отпуск только в конце октября – да и то только потому, что вовсю экономил и поехал не в Киев, а домой. Я прибыл в Царское Село как раз перед началом решительных событий в Петрограде – всего в пятнадцати милях к северу.