Конечно, Высоцкий чувствовал свою вину.
В. Янклович: «Мы как-то ехали с Володей мимо больницы, в которой умер Кочарян… Смотрю, у Володи полились слезы».
Почему Высоцкий не был на похоронах Кочаряна? Есть несколько объяснений разных людей, сам В. В. никогда не говорил об этом.
Когда умер Шукшин, Высоцкий был в Ленинграде. Улетел в Москву на похороны. Вернулся, по словам Демидовой, — злой. Есть устойчивое мнение, что на похоронах его не было. Во всяком случае, его там не видели. А с другой стороны, недавно из Болгарии пришла пленка с домашним концертом Высоцкого. Там он рассказывал о похоронах Шукшина, как очевидец…
В день похорон Кочаряна Высоцкий был в Москве…
Л. Утевский — тоже житель знаменитого дома на Большом Каретном, друг и Высоцкого, и Кочаряна: «Мы знали, что Володя в Москве. Но на похороны Левы он не пришел».
В. Высоцкий (домашняя запись в болгарском городе Велико- Тырново, сентябрь 1975 года): «Я вообще не ходил: ни когда он (Л. Кочарян. — В. П.) болел, ни в больницу, ни на панихиду— никуда. Я не мог вынести: что он — больной».
Подробно обо всей этой ситуации рассказывает— и, главное, приводит слова самого В. В. — Э. Кеосаян, режиссер фильма «Стряпуха»:
«Лева умер. Володя на похороны не пришел. Друзья собирались в день рождения и в день смерти Левы. Повторяю, я — человек восточный и очень ценю эти жесты. Володя в эти дни не приходил на Большой Каретный, и я долго не мог ему этого простить. И избегал встречи с Володей, даже когда бывал на спектаклях в Театре на Таганке.
И вдруг мы столкнулись с ним в коридоре «Мосфильма». Володя спрашивает:
— Кес, в чем дело? Скажи мне, в чем дело?
— Сломалось, Володя… Я не могу простить — ты не пришел на похороны Левы. Я не могу…
— Ты знаешь, Кес… Я не смог прийти. Я не смог видеть Леву больного, непохожего… Лева — и сорок килограммов весу… Я не смог!
Вы знаете, Володя был очень искренним, и все слова были его собственные.
Не сразу, через некоторое время, я все же понял Володю и простил…»
Но вернемся на Малую Грузинскую в июнь 1980 года. Почему такое тесное общение именно с Нисановым? Оксана: «Во-первых, Валера был соседом. Во-вторых, Валера — человек очень спокойный, обстоятельный, располагающий к общению. А потом, в это время Володя вообще не мог быть один. А в последнюю неделю он и ездить-то почти не мог… Поэтому часто сидел у Нисанова».
В. Шехтман: «Валера этим летом всех своих отправил на дачу, жил один. Володя часто туда поднимался. Но не каждый день».
Оксана: «Володя и спал у Нисанова… Валера даже сделал такие фотографии: Володя спит, а я сижу рядом… Видно, что по телевизору идет Олимпиада».
К сожалению, Валерий Натанович Нисанов пока не публикует эти фотографии. Вот еще одна деталь тех июльских дней.
В. Нисанов: «Володя часто ставил свою французскую пластинку, сидел и слушал…»
В. Янклович: «Сближение с Валерой Нисановым? Время было такое — приближалась Олимпиада, все каналы перекрылись. Врачи говорят, что все наркотики под особым контролем… А у Валеры всегда было шампанское и водка. Конечно, он все знал и старался не давать…
Однажды Володя подходит к нему, уже в плохой форме… Валера говорит:
— А у меня ничего нет…
Володя открывает холодильник, а морозилка вся забита бутылками водки — горлышки торчат. Он посмотрел-посмотрел:
— Да, действительно, ничего нет».
A. Федотов: «У Валеры всегда было… Если Володю прижимало, он всегда выручал. Иногда это необходимо…»
B. Нисанов: «Однажды Володя наливает в фужер— а у меня были такие: большие, по 500 граммов — бутылку водки. И р-раз! Залпом. А Валера Янклович увидел — он же его охранял от этого дела — и говорит:
— Раз ты так! Смотри — и я!
И себе в фужер. Выпил — и упал».
А. Федотов: «В это время Володя стал очень сильно поддавать… Бутылку водки — в фужер! И пару шампанского за вечер.
Ушел в такой запой, — никогда его таким не видел…
— Володя, да брось ты это дело!
— Не лезьте! Не ваше дело!
Было такое ощущение, что у него отсутствовал инстинкт самосохранения».
29 июня — «Гамлет».
Оксана: «Через несколько дней после приезда у Володи был спектакль. И это время, по-моему, Володя был в норме… Собирался к Туманову, были такие разговоры, что надо кончать с наркотиками, что это невыносимо. А это, действительно, было невыносимо!
И вот приезжает эта Марина из Калининграда с портретом, который теперь висит в квартире. По-моему, Нина Максимовна его повесила. Я открываю дверь… Кажется, она привезла еще баночку меда. Я говорю:
— Минуточку, подождите здесь.
Ну откуда я знаю, кто она такая, — там сумасшедших ходила тьма. Я захожу к Володе:
— Там пришла какая-то Марина из Калининграда, говорит, что к тебе. На что Володя отвечает:
— Не пускай!
Вот и все… А то говорили, что я ее выгнала. Получается, что я какая-то злодейка.
А на следующий день в театре я встречаю маленького Илюшу, и он мне говорит:
— А ты знаешь, у Володи в Калининграде была Марина… Вот как ты у него в Москве, так она — в Калининграде…
И это говорит мне десятилетний мальчик! Ну, я сделала вид, что все нормально, но стою и жду Володю. Пятнадцать минут, двадцать минут, тридцать минут… И уже собралась уходить. Вдруг появляется Володя, и я ему говорю:
— Где ты был?
— Да ты знаешь, пришла эта Марина из Калининграда…
— Ах так! Вчера ты ее не пустил, а сегодня в театре принимаешь! Я с тобой не поеду.
Значит, иду я, а Володя на машине едет за мной.
— Да не поеду я с тобой!
То есть нормальная сцена ревности… А потом я все-таки села в машину, и весь вечер у нас были «разборки». Володя мне рассказал, кто она такая, что у нее муж — врач, что все это фигня. В общем, мы помирились.
А на следующий день… Тогда мы с друзьями снимали такой любительский триллер, на любительскую, естественно, кинокамеру Все было очень серьезно и очень смешно. Нас была целая банда, снимали мы все это на улице, и Володя там снимался. Он играл мрачного водителя «Мерседеса».
Подошел милиционер, спрашивает:
— А что это вы здесь снимаете? Здесь нельзя! Отдайте пленку!
Пленку мы ему не отдали, но он чуть не отобрал у нас камеру.
А потом мы поехали к американскому посольству — действие нашего фильма происходило за границей, нужна была соответствующая натура — и стали снимать стоящие там иномарки. Нас тут же остановили — уже американцы не хотели, чтобы их снимали.
И мы веселились со страшной силой… Ну да, почти весь год был мрак и кошмар, но были же и такие дни».
ИЮЛЬ
1—18 июля
1, 2, 3 июля по первой программе Центрального телевидения — премьера фильма «Маленькие трагедии».
Режиссер Михаил Швейцер вспоминает: «Приступая к работе над «Маленькими трагедиями» Пушкина, я решил, что Дон Гуана должен играть Высоцкий. Не буду говорить сейчас об этом сколько-нибудь подробно, но мне кажется, что Дон Гуан — Высоцкий — это тот самый Дон Гуан, который и был написан Пушкиным. Для меня был важен весь комплекс человеческих качеств Высоцкого, которые должны были предстать и выразиться в этом пушкинском образе. И мне казалось, что все, чем владеет Высоцкий как человек, все это есть свойства пушкинского Дон Гуана. Он поэт, и он мужчина. Я имею в виду его, Высоцкого, бесстрашие и непоколебимость, умение и желание взглянуть в лицо опасности, его огромную, собранную в пружину волю человеческую, — все это в нем было. И в иные минуты или даже этапы жизни из него это являлось и направлялось, как острие шпаги.
…Чтобы получить нужную, искомую правду личности, нужен был актер с личными качествами, соответствующими личным качествам Дон Гуана, каким он мне представлялся. Понимаете, пушкинские герои живут «бездны мрачной на краю» и находят «неизъяснимы наслажденья» существовать в виду грозящей гибели. Дон Гуан из их числа. И Высоцкий — человек из их числа. Объяснение таких людей я вижу у того же Пушкина:
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
То есть для этой работы, для этой роли колебаний никаких не было. Высоцкий был предназначен для нее еще тогда, когда мы впервые собирались эту вещь ставить — в 72-м году, лет за шесть- семь до этого фильма».
Сам Высоцкий подробно говорил об этом фильме на одном из концертов:
— «Маленькие трагедии» — это тоже для телевидения, три серии, — но это настоящий кинематограф. Делал картину Швейцер, очень интересный режиссер, он всегда хорошо думает. У него в мозгах очень все оригинально складывается.
На мой взгляд, Швейцер очень бережно отнесся к Пушкину и сделал изумительный монтаж из четырех трагедий и пушкинских стихов — с прологом разговора Беса и Мефистофеля. Получилось единое произведение, единая пьеса, — ему удалось осуществить это через Импровизатора, которого играет Юрский. Впрочем, так оно и было на самом деле: Пушкин написал все эти маленькие трагедии в одно время, в знаменитую Болдинскую осень — одним духом. То есть это из него вылилось, как будто бы разные акты одной пьесы. Вероятно, и нужно их читать как единую пьесу и так к этому относиться, что это одно и то же — только разные стороны, разные грани характера Александра Сергеевича.
Я должен был играть две роли: Мефистофеля и Дон Гуана. Хотя для меня роль Дон Гуана была в диковинку. <…> Ведь лет десять назад они, конечно, предложили бы эту роль Тихонову или Стриженову. Я понимаю, что на Черта, на Мефистофеля я подхожу. А с этим — не знаю. Потом подумал: почему, в конце концов, — нет? Почему Дон Гуан должен быть обязательно, так сказать, классическим героем?
Во всяком случае, были очень интересные пробы, я не в силах был от этого отказаться. Хотя, честно говоря, хотел уже больше не играть…
По-моему, «Каменный гость» — одно из самых интересных произведений Пушкина. Он написал это про себя. Он же сам был Дон Гуаном до своего супружества, до того как из разряда донжуанов перешел в разряд мужей. В этой трагедии он сам с собой разделался, с прежним. Сам себе отомстил. Так что все это, мне кажется, очень любопытно читается.
<…> Играли мы очень всерьез, но я не знаю, как нам это удавалось, захватывает это или нет. Когда я смотрел, мне показалось, что картина сделана крепко и интересно. Но это вам судить…»
Это последний фильм Высоцкого и последнее появление его на телевизионном экране, но сам В. В. «Маленькие трагедии» не смотрел.
И. Шевцов: «…Володя даже не видел «Маленьких трагедий» — последней своей картины…
— Ну, «Каменного гостя» я еще видел на озвучании, — сказал он, когда я позвал его на премьеру. Сказал, как будто оправдывался: что можно понять на тонировке?..»
Не смотрел, потому что было много очень важных дел: главное — еще одна попытка вылечиться или хотя бы сделать перерыв… Он уже не просто собирается к Туманову, делает несколько реальных попыток улететь. 29 июня — «Гамлет», на 3 июля намечены два концерта (хотя, вполне вероятно, они могли быть назначены буквально накануне, то есть за день до концертов).
В. Шехтман: «Была такая договоренность… Володя улетает к Вадиму и запирается в этом домике с врачами, — Туманов его уже приготовил. И Володя все время говорил— вот-вот, вот-вот… Едем-едем… У меня уже билеты были. Я раз сдал, второй…»
Хорошо помнит первую попытку улететь В. Янклович: «Мы же тогда поссорились страшно… Купили ему билет, утром Володя должен был лететь. (Вероятно, утром 4 июля.)
— Давайте поскорее! Игорек (Годяев) со мной полетит!
Билет купили, а ночью — скандал!
— Достаньте, и все! (Наркотик.)
— Никуда я не пойду, сейчас никто тебе не даст!
— Тогда я поеду к Бортнику. Он-то даст, если у него есть.
Всегда пугал меня этим, что поедет к Ване.
— Ну поезжай…
Он уехал, ему в какой-то больнице дали, привозит уже пустую ампулу…
— Валера, я тебя очень прошу — завтра утром отвези в больницу. Там же учет.
— Володя, ты стольких людей подводишь! Они же всем рискуют ради тебя!
На следующий день вел себя безобразно… Требовал, швырял книги — искал… Мы иногда прятали от него… Я уехал».
Высоцкий поехал в аэропорт без Янкловича — они не виделись два или три дня…
Скорее всего, этот первый «невылет» был 4 июля. Третьего — два концерта: в Люберцах и в Лыткарино. А днем в театре Высоцкого находит Генрих Павлович Падва— адвокат В. В. Кондакова, который защищал интересы В. Высоцкого и В. Янкловича на процессе в Ижевске.
Г. Падва: «Закончилось это дело дней за двадцать до Володиной смерти. Я ехал из аэропорта Домодедово, заскочил на Таганку. Я хорошо помню, что Володя торопился на концерт где-то за городом. Мы встретились буквально на мгновение».
«Встретились буквально на мгновение…» Дело в том, что Высоцкий опаздывает на концерт в Лыткарино — торопится и все же не успевает. Концерт он начинает так:
«Во-первых, извините за опоздание. Мы думали, что оно будет очень коротким, но так случилось, что прошло полчаса…»
В конце концерта Высоцкий отвечает на вопросы из зала:
«Болею ли я за «Спартак»? Нет, не болею. Я здоров абсолютно психически. И знаете, у меня была такая песня:
Я прошу, не будите меня поутру,
Не проснусь по гудку и сирене.
Я болею давно, а сегодня помру
На Центральной спортивной арене…
Так как я все делаю до конца, я думаю, что, если бы я болел по- настоящему, я бы помер на каком-нибудь матче…»
Но Генрих Павлович, разумеется, успел сказать главное — Высоцкий и Янклович судом были оправданы: «По ряду эпизодов он (В. В. Кондаков. — В. П.) был осужден… Но, к счастью, все, связанное с концертами Высоцкого, было отброшено судом. Было признано, что ничего криминального там не было, и имя Валерия Янкловича было полностью реабилитировано. И, естественно, имя Владимира Семеновича».
В. Янклович: «Нас выручило одно обстоятельство, вернее, противоречие в показаниях администраторов… Они говорили, что Высоцкий работу не выполнил, а деньги получил. А требовал заплатить Янклович. (Была такая договоренность, что оплата производится в любом случае— сумеют администраторы организовать зрителей или нет. — В. П.)
А противоречие было вот в чем: они утверждали, что считали деньги при мне вдвоем. А на самом деле был только один из них. А нас было двое — Володя и я. И мы говорили, что лишних денег не получали…»
Добавим, что были осуждены на разные сроки заключения еще два администратора, работавшие с В. В., а сам Высоцкий должен был вернуть деньги, полученные за несостоявшиеся концерты в Глазове.
3 июля Высоцкого по телефону разыскивает Юрий Федорович Карякин: «В день, когда шел «Дон Гуан», я даже не знал, что Володя играет. У меня дома была младшая дочка… Я вдруг включил телевизор, обрадовался: совершенно фантастически сыграна роль, — стал ему звонить…
Дозвонился в театр… Дочка попросила билет на «Преступление и наказание»… Спросил: «Володя играет?» По-моему, Леночка — была такая маленькая секретарша: «Нет». Сказала огорченно. Ну, я интонацию понимаю:
— Что, ушел в пике?
— Ну, сами знаете, Юрий Федорович…»
На самом деле Высоцкий собирается к Туманову, а вечером — ссора с Янкловичем. Валерий Янклович уходит с Малой Грузинской и звонит Оксане. Тут надо сказать, что Оксана, скорее всего, ошибается: ее короткая поездка на юг была не в середине июня, а в начале июля. Поэтому она и не знает, чем закончилось дело в Ижевске.
Оксана вспоминает: «Со мной никаких разговоров об этих судах не было. Да и у меня настолько не этим были заняты мозги, что уже ничто внешнее меня не трогало. Все были заняты состоянием Володиного здоровья… Период был очень тяжелый — даже Валера поссорился с ним. Валера позвонил в Сочи, я сразу же вернулась, — и Володя несколько дней был у меня на Яблочкова. Я приехала, Володя лежит, мы собрались и уехали ко мне. Дня два-три он прожил у меня.
Однажды ко мне осторожно постучали в дверь соседи («Мерседес» Высоцкого стоит у подъезда…):
— Оксана, там какие-то хулиганы вокруг Володиной машины крутятся, так мы караул поставили, чтобы не дай Бог…»
Итак, скорее всего, 4 и 5 июля Высоцкий у Оксаны (из квартиры на Малой Грузинской не было ни одного междугородного или международного телефонного разговора). Возможно, там же он проводит первую половину дня 6 июля. Затем — уже вместе с Янкловичем — заезжает на Малую Грузинскую и звонит по делам Барбары Немчик сначала в Польшу, потом в ФРГ… Ссора, если ее можно так назвать, была очень короткой.
«Через день Володя позвонил сам: — Приезжай!» (В. Янклович).
В Польше Барбаре Немчик не выдают советскую визу: «Володя сказал, что уже сделал все… Что в советском посольстве мне дадут визу. Я приехала в посольство, меня принял консул:
— Да, Володя был у нас, рассказывал вашу историю. Если бы вы были в Польше хотя бы 6 месяцев или не было бы Олимпиады… Вот тогда мы могли бы поставить вам визу. Поймите, сейчас я просто не могу.
Володя и Валера все время звонили. А в семье моих друзей не очень любили русских. «А-а-а, москали!» — говорила одна женщина. Но когда я разговаривала с Высоцким, то все бросались ко второму аппарату, чтобы послушать, что он скажет. Володя, наверное, единственный русский, которого в Польше любят все».
Высоцкий решает, что можно попробовать получить въездную визу в ФРГ, и сразу же звонит Роману Фрумзону — некоторое время Барбара будет жить у него…
Около половины шестого вечера 6 июля Высоцкий и Янклович приезжают в Театр на Таганке. Рассказывает Борис Акимов. В этот день он «организовывает» продажу билетов, чтобы они достались только «своим». Вокруг Таганки была такая «система» — группа старых и верных поклонников театра.
«Все наши разошлись. А тогда продажа была с шести. Я стою, ожидаю открытия кассы, уже перекличку провел… И вдруг останавливается машина — не у служебного хода, как обычно, а у выхода из метро — выходят Владимир Семенович и Валерий Павлович. Высоцкий первым делом видит меня, подходит, здоровается. Эти из МАИ (соперники «системы») — в обмороке!
— Ну что стоишь? Пойдем.
— Да мне надо до открытия…
— Пойдем, пойдем…
И мы пошли в администраторскую к Валерию Павловичу… Да, Высоцкий ждал Любимова: зачем — не знаю, но ему нужно было срочно поговорить с Любимовым. Провел меня, побежал к Любимову. Любимова нет. Сидим в администраторской…
А у меня с собой совершенно случайно была сумка с рукописями, которые я наработал за все это время. По-моему, я только что взял все это у машинистки. Я делал три экземпляра: один — Владимиру Семеновичу, один — Крылову и себе.
И мы сели с ним и, наверное, часа полтора отрабатывали все, что я принес. Обычно мы делали так: я приносил, он говорил: «Нет времени — оставляй!» Я оставлял, он делал правку, если было время. А потом отдавал или не отдавал… А тут мы вплотную просидели полтора часа, — к нему все время подходили люди, что-то спрашивали… Он говорил:
— Отстаньте, мы работаем.
Что он мне тогда сказал?.. Он говорил, что у мамы нашел еще рукописи, — теперь у меня лежат. Поедешь — заберешь.
— Хорошо, заберу, но сейчас я не успеваю…
— А ты старые отработал?
— Отработал кое-что…
— Когда вернешь старые, заберешь эти…
— Ну хорошо. Только я приеду 27-го примерно…
— Я буду. А если меня не будет, я все оставлю Валере. Они у меня на столе лежат — целая куча…
Мы сидели до тех пор, пока не начался спектакль, и пока не выяснилось, что Любимова не будет. Владимир Семенович предложил мне поехать с ним, я отказался. Мне надо было собираться в поездку (Б. Акимов работал тогда проводником поездов дальнего следования). Назавтра я уехал.
Рукописи я так и не забрал. Видимо, это была та пачка, которую потом нашла Марина, потом они стали появляться… Высоцкий, по- моему, поехал разыскивать Любимова. Это было 6 июля».
О чем Высоцкий хотел поговорить с Любимовым и поговорил ли — неизвестно. Просил отменить спектакль «Преступление и наказание», назначенный на 12 июля? Хотя к этому времени у него уже был дублер… Или говорил о намерении полгода провести в США?
Оксана: «В последнее время он мне часто говорил:
— Или я скоро умру, или на полгода уеду в Америку…»
И. Бортник: «Вовка мне говорил:
— Или сдохну, или выскочу…
У него же был билет в Америку».
В. Янклович: «Володя хотел на год поехать в Америку, потому что его очень вдохновило выступление в Голливуде. Но еще раз хотел проверить — есть ли у него возможность быть понятым на Западе… Там он хотел всерьез заняться литературой».
Б. Немчик: «Планы поездки в США? Нет, не только концерты… Насколько я помню, Володя хотел, чтобы мы поехали вместе — он, Валера и я. Уже была оформлена американская виза, мы вместе ходили в американское посольство… Он хотел как-то связать Россию и эмиграцию. Наверное, он был единственным человеком, который мог это сделать…»
А еще у Высоцкого была надежда на американских врачей — «вот они меня вылечат!» Кроме того, В.В. говорил Оксане, что ее он тоже возьмет с собой…
7июля — вторая и, вероятно, последняя попытка все же улететь к Туманову.
В. Янклович: «В этот день я приезжаю к нему, Володи нет, на столе лежит записка:
«Любимый мой друг Валерка!
Если бы тебя не было на этой земле — нечего бы и мне на ней горло драть. Вдруг улечу сегодня. Посему целую, а уж про преданность и говорить не стоит.
Будь счастлив. Высоцкий».
Приезжает часа через два. Я спрашиваю:
— Ты когда улетаешь?
— Сегодня. Я тебе обещаю. Уже точно договорился с Вадимом.
Я звоню Туманову, он все подтверждает. (Вероятно, в этом разговоре Вадим Иванович и узнает номер рейса и едет встречать В. В.) Я говорю Володе:
— Ты мне сразу оттуда позвони.
— Да, как только приеду, — позвоню.
Я еду в театр. Вдруг вечером появляется Володя:
— Ты знаешь, мы опоздали на самолет.
Конечно, он опоздал специально…»
Между тем появляются газетные рецензии на телефильм «Маленькие трагедии».
8 июля, «Советская Россия», «К Пушкину тропа», В. Турбин:
«Под одеждой монаха скрывается отнюдь не аскет Дон Гуан:
В. Высоцкий, выглядывающий из-под монашеского клобука, делает своего героя кровоточащей проблемой — кто же мы все-таки? Кто?»
9 июля, «Советская Россия», статья Э. Ладыниной «И выстраданный стих»:
«Дон Гуан (В. Высоцкий) в «Каменном госте» в чем-то несет в себе черты и Чарского, и Импровизатора. Словом, прежде всего и больше всего, он — поэт И этим пронизано, определено его отношение к жизни. Несмирение — особенность характера всякого художника — ведет его из изгнания в Мадрид, в дом Лауры, где Дон Гуану грозит смерть. Несмирение сообщает устойчивость и силу его увлечению Доной Анной. Дон Гуан бросает вызов— людям, судьбе, року и так же смело вступает с ними в бой; В. Высоцкий создает характер Дон Гуана как бы несколькими ударами кисти, освобождая роль от подробностей, частностей. Отсветы счастья — а этот человек умеет быть счастливым — контрастно оттеняет трагический склад его характера. Смерть Дон Гуана от «каменной десницы» Командора, принятая им с настоящим достоинством, подводит итог прожитой жизни, где были и щедрость, и красота, и ощущение полноты дней уходящих».
10 июля умер актер Театра на Таганке Олег Николаевич Колокольников. Когда-то, в самом начале Таганки, они с Высоцким дружили, даже играли вместе с Людмилой Абрамовой в телефильме «Комната»… Но в последние годы близких отношений уже не было…
В. Янклович: «Он (Колокольников) поехал в Ленинград, и это случилось прямо на вокзале… На Володю эта смерть произвела колоссальное впечатление! Это была первая — близкая, реальная смерть. Он был просто подавлен».
Оксана: «Вот-вот Володя «вышел», — два дня держался более или менее… Но тут умер Колокольников, и Володя с грустью объявляет об этом и начинает пить. То есть ему был важен не только факт смерти, но и повод— «развязать»… Нужна была какая-то оправдательная причина… Ведь в последние годы они с Колокольниковым практически не виделись… И снова— и шампанское, и водка… С этого времени наркотиков уже не было…
Я и сама была в жуткой депрессии, умер отец… Мы все время об этом говорили… И вместо того чтобы давать ему какой-то жизненный импульс, я сама впала в депрессию… Тяжесть на душе и жуткие предчувствия…
Весь этот год у меня было предчувствие какой-то беды. И это чувство было, начиная с Нового года. Мне приснился страшный пророческий сон…
Сейчас выходят всякие мистические книги. Я к ним отношусь, конечно, скептически, — но вот смерть, действительно, имеет свой запах. И это ощущение близкой смерти чувствовалось в воздухе постоянно… Постоянно. Был какой-то сгусток отрицательной энергии, который влиял на всех нас. И, может быть, потому что я — женщина, и мне было всего двадцать лет, — я все события тогда воспринимала на эмоциональном уровне. И Володя все чувствовал и понимал… Наверное, это тоже связывало нас».
Б. Немчик: «Я прожила в квартире Высоцкого около двух месяцев. Вокруг него было много людей, но, по-моему, тепло шло только от одной Оксаны. Как раньше от Людмилы Абрамовой и от Марины Влади…
Ему нравилось заботиться о ней, опекать ее. Но тогда она была совсем молодая девушка, а теперь это зрелая женщина со счастливой судьбой. Так что ее оценки, спустя столько лет, как и оценки других людей, — могут быть субъективными».
11 июля — запись в дневнике В. Золотухина: «Смерть Олега Николаевича… В театре плохо. Театр — могила.
А там Высоцкий мечется в горячке, 24 часа в сутки орет диким голосом, за квартал слыхать. Так страшно, говорят очевидцы (? — В. П.), не было еще у него. Врачи отказываются брать, а если брать — в психиатрическую; переругались между собой…»
Театр уже далеко — даже до бывших друзей доходят только слухи и свидетельства неведомых очевидцев. По словам Янкловича, Высоцкий все последние дни ждал, что придет кто-нибудь из театра. Пришел только Давид Боровский…
А по Москве ходят слухи, что какие-то люди держат Высоцкого под наркозом целыми неделями… А приводят в себя только перед спектаклем или концертом. (Рассказано актером Театра на Таганке в 1987 году. — В. П.)
12 июля. Днем — похороны Колокольникова на Митинском кладбище. Народу было немного… По свидетельству А. М. Ефимовича, Золотухин сказал, что следующим будем хоронить Высоцкого.
Виктор Шуляковский — актер Театра на Таганке (интервью Л. Симаковой): «12 или 13 июля 1980 года мы с Алешей Зайцевым и Рамзесом Джабраиловым зашли в ВТО выпить по стаканчику в память об актере Театра на Таганке Олеге Колокольникове, который умер 10 июля. Выйдя на улицу, у входа встретили Владимира Высоцкого с Янкловичем, который потом куда-то отошел, а мы вчетвером немного поговорили. Настроение у всех было паршивое. Владимир хорошо относился к Колокольникову и чувствительно переживал его смерть».
Вечером 12-го — «Преступление и наказание».
В. Янклович: «Володя играет. Он не хотел и не должен был играть. Но где-то в это время был разговор с Любимовым у него дома. На спектакле были японцы— какая-то делегация… Только после разговора с Любимовым он играет в этом спектакле».
Илья Порошин (сын В. П. Янкловича): «12 июля я пошел на «Преступление и наказание», пошел с Саней Елиным. А на следующий день мы уезжали в спортивный лагерь. Все спектакли я смотрел по многу раз: все действие смотреть было уже неинтересно, — я ждал куски, в которых играл Володя. Мы с Сашкой сидели в театральном буфете на втором этаже. И вдруг открывается дверь и прямо ко мне идет Высоцкий… Я говорю:
— Это — дядя Володя Высоцкий. А это — Саша.
Володя — нам:
— Вы еще посидите, а потом будет очень важная сцена, — приходите посмотреть.
Подошел ко мне, поцеловал в голову — и ушел…»
В. Шехтман: «Приезжаю в театр. Володя дал мне два маленьких флакончика закручивающихся и говорит:
— Чеши к Толику Федотову!
Толика на месте нет, я — обратно:
— Володя, Толика нет.
Он звонит, Толик появился…
— Давай еще раз.
Я еще раз туда и обратно.
При мне в уборной — раз! ввел наркотик! — пошел доигрывать…»
13 июля — «Гамлет».
Оксана: «Володя играл, я его ждала. Посылал ли он кого-нибудь? Наверное… Тогда мы все были в состоянии «боевой готовности» — в, любой момент мчаться куда-то. Но я — гораздо меньше, чем ребята. Они же все это доставали…»
В. Янклович: «Володя приехал за пять минут до начала спектакля!»
А. Демидова: «Володя плохо себя чувствует, выбегая со сцены, глотает лекарства… За кулисами дежурит врач «скорой помощи». (И. Годяев? — В. П.) Во время спектакля Володя часто забывает слова. В нашей сцене после реплики: «Вам надо исповедаться» — тихо спрашивает меня: «Как дальше, забыл». Я подсказала, он продолжал. Играл хорошо. В этой же сцене тяжелый занавес зацепился за гроб, на котором я сижу, гроб сдвинулся, и я очутилась лицом к лицу с призраком отца Гамлета, которого я не должна видеть по спектаклю. Мы с Володей удачно обыграли эту «накладку». В антракте поговорили, что «накладку» хорошо бы закрепить, поговорили о плохом самочувствии и о том, что — слава Богу — отпуск скоро, можно отдохнуть. Володя был в мягком, добром состоянии, редком в последнее время…»
Значит, все-таки наркотики были. Врачи уже не могли давать в ампулах — строгий учет, — появились флакончики. А вот когда не было…
Оксана: «Почему были эти жуткие запои последние? Никто не мог достать «лекарство». А водка — это замена. Володя и напивался, потому что не было… А если бы было, то он бы не пил, — тогда это просто не нужно».
Еще одно важное — не до конца выясненное — обстоятельство. Высоцкий звонит Марине Влади 1, 2, 3 и 17 июля. О чем они говорят? Со слов Марины мы знаем содержание последнего разговора —
17 июля, а вот о чем идет речь в начале месяца — неизвестно. О смерти и похоронах Татьяны — Одиль Версуа: 2 июля — девять дней со дня ее смерти?.. А может быть, продолжение тяжелых парижских разговоров? Или наоборот — В. В. собирается в Париж и они обсуждают детали?.. А может быть, никаких разговоров не было — Марина бросала трубку?
«Она никогда не простит мне, что я не прилетел на похороны Татьяны…» (В. Высоцкий).
Дело еще в том, что в это время В. В. покупает обручальные кольца и пытается обвенчаться с Оксаной.
Оксана: «Это было после смерти Колокольникова… Я сама пыталась вспомнить, когда точно это было… В общем, плюс-минус три дня… Володя рвался обвенчаться…
— Володя, нас все равно не обвенчают. Ты же женат!
— Нет, давай! Обвенчаемся — и все!
Остановить его было невозможно, он хватал за руку и тащил.
Мы даже кольца купили… А женщина в ювелирном, которая Володю знала, смотрела как-то подозрительно… Володя говорит:
— Да это мы для друзей… Хотим сделать им подарок».
Мне удалось поговорить с этой женщиной — очень хорошей знакомой В. Высоцкого, но она просила не называть ее фамилии:
«Да, он заезжал… Это было летом, когда он в последний раз вернулся из Франции. И заезжал он не за кольцами, а за одним кольцом — для одной девушки… Приехал Володя в очень расстроенных чувствах — я не знаю, что там произошло…
Да, вы знаете, что это кольцо — или кольца, по вашим сведениям, — к сожалению, бесследно исчезло в ночь смерти… Просто взяли на память…»
Оксана: «По-моему, это не тот случай. Мы покупали сразу два кольца — это точно, — мерили, Володя говорил:
— Как ты думаешь, им подойдет?
Скорее всего, это было в ювелирном отделе «Военторга». Нас водили в какое-то подземелье.
Далее мы поехали в одну церковь… Я даже не выходила из машины. Потом поехали во вторую… Володя говорит:
— Ну ладно. Здесь — нет. Но вот мне сказали про одно место, там точно обвенчают. Потом поедем…
Это было уже в последнее время, но когда точно?»
В. Янклович: «Кольца… Они ездили без меня. Точно помню, что это было в воскресенье (то есть 13 или 20 июля. Вероятнее — 13-го. — В. П.). Я увидел кольца, когда они объездили церкви. Оксана мне рассказала. Я говорю Володе:
— Ты с ума сошел…
Он отвечает:
— Я хочу — если со мной что-то случится, — чтобы она знала, что это не просто так, что это серьезно».
14 июля — концерт в МНИИЭМ — Московском НИИ эпидемиологии и микробиологии им. Габричевского. Подробные воспоминания об этом концерте Александра Аллилуева и Людмилы Сигаевой опубликованы в издании «Высоцкий. Время, наследие, судьба», № 9, 1993 год (запись Л. Симаковой).
Л. Сигаева: «Антрепренер Высоцкого вышел на нас сам, несколько раз приезжал и звонил. Очень молодой, энергичный. Назвал сумму — 400 рублей. Я почему-то заволновалась: сколько же Володе достанется? (Билеты у нас были всего по полтора рубля.) А он мне все втолковывал, что деньги Высоцкому отдавать не надо, он, мол, с ними не связывается, перепоручает ему. Я держала деньги при себе, все выбирала момент их отдать».
А. Аллилуев: «Антрепренер хотел получить деньги вперед, но Люда проявила твердость:
— Так не пойдет! Вы нам — Володю, мы вам — деньги.
Помню, в бухгалтерии ворчали, что Высоцкий попоет два часа и сразу получит аж четыреста рублей — «ничего себе, заработки!»
Л. Сигаева: «Так получилось, что Володя и не видел, когда я деньги передавала: антрепренер пристал, как клещ, я и отдала ему в артистической».
А. Аллилуев: «Перед концертом мы поехали с Людой на Малую Грузинскую… По дороге Высоцкий задал несколько вопросов о том, кто его будет слушать. Я сказал, что будет очень много молодежи, в основном медики, среди которых масса его поклонников. Он оживился, обрадовался… Потом стал жаловаться, что ему нездоровится, что «скорая помощь» стала часто дежурить во время спектакля — пошаливает сердце, нога отекла:
— Флебит развился, что ли, или как там по-вашему называется…
Я говорю:
— Володя, у вас что-то системное, раз и сердце, и сосуды. Лечиться надо. Полно друзей-медиков, отличных специалистов.
А он:
— Нет уж, или лечиться, или петь и плясать!
Доехали. Володя начал осторожно выбираться из машины. Мне показалось, что он бережет ногу, подумал: как же он будет «петь и плясать»?
Перед концертом Высоцкому захотелось выпить чашку чая, я попросил Люду ему приготовить.
Л. Сигаева: «Он тогда, действительно, чувствовал себя неважно. Я ему советовала проверить в нашем институте свой иммунологический статус. Мы поднялись наверх, я достала ему анальгин и принесла крепкого чаю. Так он с чаем всю пачку анальгина и выпил».
A. Аллилуев: «После концерта мы подошли к Высоцкому с моей сестрой Кирой Политковской (она тогда работала на телевидении и несколько раз видела там Володю). Он встретил нас уставшим и бледным, воротник батника вымок, идет прихрамывая… Несмотря на это, был очень доволен концертом, сказал, что редко случается, чтобы с залом установился такой хороший контакт Очень приятно ему было. Мы подарили Высоцкому большой букет роз, который купили перед этим».
B. Янклович: «Туда поехало много народу, Володя спел единственный раз «Грусть моя…» Я помню, что это было в каком-то институте…»
Андрей Крылов: «Эту песню Высоцкий «не пробовал» на друзьях, не пел дома, — исполнил сразу в концерте. Значит, написана буквально перед этим».
А по словам Б. Акимова, который, напомним, в то время работал с рукописями В. В., он видел текст песни «Грусть моя…» еще в январе… И еще на эту тему — из воспоминаний В. Янкловича:
«Был выездной спектакль на ГПЗ (Государственный подшипниковый завод — шефы Театра на Таганке) — «Срезки» («В поисках жанра»). Володя принес и показал мне это стихотворение — «Грусть моя…». Это было 13 апреля».
Высоцкий на концерте объявляет эту свою песню так: «Вот еще песня — «Грусть моя, тоска моя». Вариации на цыганские темы.
Шел я, брел я, наступал то с пятки, то с носка, —
Чувствую — дышу и хорошею…
Вдруг тоска змеиная, зеленая тоска,
Изловчась, мне прыгнула на шею.
Я ее и знать не знал, меняя города,
А она мне шепчет: «Как ждала я!..»
Как теперь? Куда теперь? Зачем, да и когда?
Сам связался с нею, не желая.
Одному идти — куда ни шло, еще могу, —
Сам себе судья, хозяин-барин.
Впрягся сам я вместо коренного под дугу, —
С виду прост, а изнутри — коварен.
Я не клевещу, подобно вредному клещу,
Впился сам в себя, трясу за плечи,
Сам себя бичую я и сам себя хлещу,
Так что— никаких противоречий.
Одари, судьба, или за деньги отоварь,
Буду дань платить тебе до гроба.
Грусть моя, тоска моя — чахоточная тварь, —
До чего ж живучая хвороба!
Поутру не пикнет — как бичами ни бичуй,
Ночью — бац! — со мной на боковую:
С кем-нибудь другим хотя бы ночь переночуй!
Гадом буду, я не приревную!
Сохранилась единственная запись этой песни — не очень хорошего качества. Но Высоцкий хотел качественно записать эту песню для Вадима Ивановича Туманова — возможно, это было чуть позже… Не получилось — не работала аппаратура.
В. Янклович: «В эти дни Володя еще работал… Пишет «Меня опять ударило в озноб», начинает дорабатывать «Второй «Аэрофлот»… Еще до «Гамлета» он написал «Грусть моя…» — это его последнее поэтическое произведение. Я говорю это с полной убежденностью. Стихи «И снизу лед…» Володя привез весной из Венеции».
11, 12 и 15 июля — телефонные разговоры с ФРГ. Возможно, Высоцкий еще надеется, что Барбара Немчик вернется в Москву, и здесь, на месте, они оформят визы и билеты в США.
Б. Немчик: «Я задержалась в ФРГ у Романа Фрумзона. Ходила в советское посольство, но там не давали визы даже участникам Олимпиады. В Москву вернуться я не смогла. Уехала в Италию к подруге».
Высоцкий пригласил в Москву Милоша Формана (пригласил или он сам собирался приехать?). Но Форману не дали визу… Напомним, что в Калининграде в июне Высоцкий познакомился с женщиной, которая ему очень помогла, — ее звали Марина. В. Янклович: «Володя пообещал ей кинопробы… Марина была в театре, заезжала на Малую Грузинскую».
Младший сын Высоцкого Никита утверждает, что муж Марины осмотрел Высоцкого не в Калининграде, а в Москве: «Это было дней за десять до 25-го. В квартире был Валерий Янклович… Была одна женщина, которая вызвала врача…
И этот врач сказал, что человек с таким здоровьем не только выступать — жить не может… Живой мертвец! Все посмотрели на него, как на идиота. Но ведь, в принципе, он правильно говорил…
С одной стороны — внешне насыщенная жизнь: спектакли, концерты… А с другой— жить не может… То есть разница колоссальная… А за счет чего, я не знаю… Может быть, допинг?
Да, врач, которого привела женщина, сказал, что внешне человек производит нормальное впечатление, а здоровья как такового — нет».
В. Янклович: «Ведь все же знали, что Володя должен умереть… Несколько врачей говорили, что это — вопрос времени. Они знали, а Федотов помогал… Это единственный человек, которому Володя доверял полностью. А кому еще он мог позвонить в 4 утра? И Толя вставал, мчался… А у него же семья, дети…»
Оксана: «Кто такой Толя? Это человек, который в любых ситуациях пытался достать наркотик. И доставал. В такие моменты Володя ему доверял полностью.
Пытался лечить Володю. Толя был так уверен в себе, что эта уверенность передавалась другим».
В эти дни Высоцкий часто говорит о смерти — «выскочу или умру», «если со мной что-нибудь случится»… Но не только говорит… К сожалению, у нас не было, да и нет традиции завещания, как раньше говорили «духовной». А ведь это естественно — человек делает распоряжения на случай своей смерти, выражает свою последнюю волю, которая всегда считалась не только законной, но и священной…
Высоцкий в эти — уже последние свои дни — дает деньги двум женщинам, перед которыми чувствует какие-то обязательства, возвращает драгоценную брошь, взятую для Марины Влади…
A. Демидова: «У одной нашей актрисы Володя хотел купить очень красивую и дорогую брошь для Марины. Он ее взял, чтобы показать Марине. Деньги за брошку не были выплачены, и за несколько дней до смерти Володя вернул эту брошку со словами: «Пусть лучше у вас она лежит пока, мало ли что со мной может случиться…»
И еще о предчувствии смерти…
B. Янклович: «За три дня до последнего «Гамлета» (то есть
15 июля. — В.П) Володя отдал пленки разговоров с Тумановым — тогда они могли скомпрометировать Вадима — жене Годяева. Привез сам и попросил, чтобы пока эти пленки хранились у них…»
16 июля — последний концерт Высоцкого в Подлипках (то есть в подмосковном Калининграде), там где находится знаменитый ЦУП — Центр управления полетами. Скорее всего, здесь Высоцкий пообещал выступить в сеансе прямой связи с космонавтами. Этот сеанс назначен на 24 июля.
В. Янклович: «Много народу ездило на этот концерт— Оксана, Нисанов, еще кто-то…»
На своем последнем концерте Высоцкий очень много рассказывает о Большом Каретном, о доме, в котором прошли, наверное, лучшие годы его жизни, о друзьях, о Шукшине, Кочаряне, Макарове, Тарковском… Поет «Балладу о детстве»:
— Песня эта называется «Баллада о детстве» или «Баллада о старом доме» — это действительно о моем детстве и о моем доме.
А заканчивает свой последний концерт Высоцкий такими словами:
— Могу сказать одно: мне работалось здесь очень удобно, я разошелся и сейчас меня еле остановили… А сейчас я вас благодарю. Всего вам доброго!
В. Нисанов: «Да, я был на последнем концерте Володи, много фотографировал…»
И. Шевцов: «О концерте в Калининграде (в Подлипках. — В. П.) — последнем, как оказалось, в его жизни — вспоминал очень недобро:
— Они везли меня в машине, и баба оборачивается и спрашивает: «Владимир Семенович, а правда, что…»
Правильно сказал Валера Янклович — это все равно, что лезть в личную жизнь…»
17 июля— последний зафиксированный телефонный разговор с Парижем, — следующий звонок будет 25-го числа. Но это разговоры по автоматической телефонной связи, а В. В. мог заказать разговор с Парижем… Мог позвонить и от Нисанова.
18 июля— последний «Гамлет». Этот день Высоцкого известен более или менее подробно…
Утром на Малую Грузинскую приезжает Игорь Шевцов. Дня за два до этого он позвонил Высоцкому. В. В. сказал, что снимать «Зеленый фургон» не будет. И Игорь приехал обсудить ситуацию, для него это серьезный удар…
И. Шевцов: «Он открыл дверь, улыбнулся — очень характерная ироническая полуулыбка-полуусмешка.
— Заходи. А ты похудел.
— Да ты что-то тоже осунулся, Володя.
Все время приходили и уходили друзья, все вокруг него двигалось, жило. Возникали и гасли какие-то темы, большинство из которых мне были незнакомы и непонятны.
Особенно живо реагировал он на какие-то неприятности, случившиеся у одного из самых близких его друзей — Вадима Туманова. Стал мне рассказывать подробности, злился и хохотал одновременно. Он судорожно соображал, кому может позвонить, чтобы вмешаться, помочь, и страшно сожалел, что уже нет генерала Крылова, с которым Володя дружил. Генерал Крылов, начальник академии МВД, незадолго перед тем застрелился. Кажется, у себя в кабинете. Эта смерть, помнится, произвела сильное впечатление на Володю.
Понемногу все разошлись, мы остались вдвоем.
— Пошли чай пить, — потащил он меня на кухню, — мне мед прислали. Настоящий…
— Не буду я снимать это кино, — сказал он мне на кухне. — Все равно не дадут снимать то, что мы хотели. Если уж сценарий так мурыжат, то будут смотреть каждый метр материала.
Сказать по правде, я уже был готов к такому разговору.
— Володя, ты уверен, что твердо решил?
— Что ж я — мальчик? — снова повторил он. — Они, суки, почти год резину тянут. Я ушел из театра, договорился…
— Да обычная история в кино, Володя…
— А мне что с того, что — обычная? Так дела не делают!
— Да. Ты, наверное, прав, — я предпочел не настаивать. Это было бесполезно.
— Нам надо искать режиссера, — успокоился он. — Может, Юра Хилькевич?
— Да он начинает что-то делать сейчас. Ладно, Володя, о режиссере потом. Уговаривать тебя я не могу и не буду, но мне жалко. Могло быть хорошее кино.
Он подумал и вдруг сказал:
— А вообще-то, мне нужно снимать картину. Вот Вайнеры напишут продолжение для меня… Может быть, мне и ставить?..
— Ты все продумай. Если ты сейчас безмотивно отказываешься, — все! Больше у них никогда ничего не получишь. Скажут: «Высоцкий? — Несерьезно!»
— Да? Ты прав… В общем, поедешь в Одессу, про меня пока определенно не говори.
— И не собираюсь. Это уж твое дело. Только ты подумай все же…
— Не хочу сейчас кино. Хочу попробовать писать прозу. Потом — Любимов говорит о «Борисе Годунове».
— Пушкинском?
— Пушкин, Карамзин — монтаж такой:..
Больше о работе он не говорил. Потирая рукой правую сторону груди, вдруг стал ругаться, что у него пропали несколько бобин с записями…
— Готовая пластинка! Мне «Мелодия» предлагает делать диск, а делать нечего. Это я во Франции записывал, а они меня надуть хотели. Коммунистическая фирма, мать их так!
Дальше — калейдоскоп, из которого складывалась наша застольная беседа, — он все подливал и подливал чай. В таком виде и постараюсь восстановить отдельные высказывания, потому что та встреча была последней. <…> Он собирался в Париж.
— Ты часто можешь ездить?
— Пока да.
— А по положению?
— Вообще-то, раз в год, но Марина мне исхлопотала так. Пока дают, а дальше…
— У нее положение прочное?
Он махнул рукой, усмехнулся:
— Это сначала она: «Россия! Родина!» Ностальгия… Но — быстро все поняла. Теперь в обществе «Франция — СССР» не бывает вообще, а у меня с ними — говорить нечего.
…Презрительно отозвался о врачах:
— Советы их один другого стоят! Они же не лечат меня, падлы, а только — чтоб потом сказать: «Я лечил Высоцкого».
Хвалился, что сделал две песни для картины, которую снимает Гена Полока, а потом вдруг сказал:
— Я откажусь у него сниматься.
— С чего?
— Не нужно мне.
— Не отказывайся. У Полоки тяжелое положение — недавно умерла мать…
— Я знаю.
— Он давно не снимал, ему обязательно надо выкарабкаться, а ты его отказом — топишь.
Он помрачнел, сказал:
— Да? Ладно, посмотрим.
Так мы пили чай на кухне, болтали. Он был тих, улыбался, все потирал правую сторону груди, как бы массировал, а потом стал нетерпеливо поглядывать на дверь.
— Ну, я пойду наверх, — наконец поднялся он, — вечером спектакль, а сейчас — туда… Пойдешь?
Я отказался. (В. В. поднялся к Нисанову. — В. П.)
— Ладно, — он не настаивал. — В общем, как договорились. Я возвращаюсь из Парижа, ты — из Одессы. Звони — расскажешь, что и как…»
Это последний разговор, подробно записанный И. Шевцовым — по свежей памяти, сразу после смерти Высоцкого — в августе 80-го.
Из этого разговора следует, что Высоцкий и Любимов обсуждали планы на следующий год. Юрий Петрович позже говорил, что В. В. должен был играть Годунова… Так что решение на полгода или на год уехать в США было не окончательным…
Г. П. Падва: «Я был у Высоцкого днем, перед последним спектаклем… Может быть, в двенадцать, может быть, в час дня… Хорошо помню, как это было… Мы должны были обговорить один вопрос, я приехал. И застал Володю в очень тяжелом состоянии… Я уехал, мы с Валерой Янкловичем перезванивались:
— Я не знаю, сможет ли он сегодня играть… Ладно, приезжай в театр».
«Обговорить один вопрос…» — обсудить: нужно ли подавать кассацию на решение ижевского суда о выплате денег, полученных Высоцким за концерты, которые не состоялись… Неизвестно, успел ли В. В. сам заплатить эти деньги…
В. Янклович: «Володя приехал в театр, ему было плохо… Он же перед началом «Гамлета» сидит на сцене… А тут ушел со сцены и прибежал ко мне в кабинет:
— Федотов не приехал?..
Я вызвал Годяева, он приехал. У него наркотика не было, Игорь решил обмануть Володю — сделать ему витамины…»
Г. Падва: «Вечером я приехал в театр и был совершенно потрясен — эта сцена у меня до сих пор перед глазами, — когда увидел Володю. Собранный, подтянутый он спускался по лестнице, которая около буфета… А всего несколько часов тому назад… Володя немного смутился, потому что мы были не настолько близки…
— Генрих, ты понимаешь, у меня было такое состояние…
— Да ерунда…
Но мы так и не поговорили…»
В. Янклович: «Высоцкий уже на сцене… Но подошел к кулисе, и Игорь сделал ему укол. Витамины… На пять минут ему стало легче, а потом — еще хуже».
А. Демидова: «Он очень плохо себя чувствовал. У него было предынфарктное состояние. В сцене «мышеловка» у него было какое-то время — он выбежал, хотя и должен был быть на сцене. Он выбежал за кулисы, там был врач, который сделал укол. Он вбежал абсолютно бледный, а потом, когда играл, становился красный, возбужденный, красные глаза…»
Л. Филатов: «Мы все время за кулисами готовились к выходу вдвоем, потому что много проходов всяких… Я говорю:
— Как, Володя?
— Ой, плохо! Ой, не могу…
И врачи были…»
Наталья Сайко: «Последний спектакль… Когда занавес развернулся и отгородил нас от зала, Володя сказал:
— Я так устал… Не могу больше, не могу!
— Володенька, миленький, потерпи, ну еще немножечко».
В. Янклович: «Наконец приехал Федотов. Володя еще раз убежал со сцены, Толя сделал укол… Он еле-еле доиграл… А если бы Толя не приехал? Все могло бы произойти…
Я уж не знаю, какой Федотов профессионал, но по-человечески — он ведь тащил Володю все последние годы».
A. Демидова: «Духота. Бедная публика! Мы-то время от времени выбегаем в театральный двор, а они там сидят тихо и напряженно. Впрочем, они в легких летних одеждах, а на нас — чистая шерсть, ручная работа, очень толстые свитера и платья. Все давно мокрое. На поклоны почти выползаем от усталости. Я пошутила:
«А слабо, ребятки, сыграть еще раз». Никто даже не улыбнулся, и только Володя вдруг остро посмотрел на меня: «Слабо, говоришь. А ну как — не слабо!» Понимая, что это всего лишь «слова, слова, слова…», но, зная Володин азарт, я, на всякий случай, отмежевываюсь: «Нет уж, Володечка, успеем сыграть в следующий раз — 27-го…
И не успели…»
Н. Тамразов: «Владимир Сидорович Лотов был на последнем «Гамлете», он сказал мне:
— Володя был со стеклянными глазами».
Жена Владимира Сидоровича подошла к сцене, подала цветы. Володя цветы взял, совершенно не понимая— от кого, хотя они были хорошо знакомы. Она рассказывала:
«На сцене стоял совершенно невменяемый человек. Я же подошла, подала цветы. Володя взял… Я стою с идиотской улыбкой, жду, что он как-то отреагирует… Совершенно никакой реакции».
B. Нисанов: «На последнем «Гамлете» Володе было плохо — вызывали «скорую». Я на спектакле не был, но ждал его дома, — мы договорились… И из театра все поехали ко мне».
В. Янклович: «Когда Володя приехал домой после «Гамлета», то сказал:
— Да что ж это такое? Почему они со мной не здороваются?! Я сказал: «Здравствуйте!», а они не ответили…
Мы ждали, что хоть кто-нибудь из театра приедет к нему в эти дни…»
Всеволод Абдулов в это время на гастролях в Днепропетровске. Но 18 июля он прилетает ненадолго в Москву: «Вечером я приезжаю, Володя возвращается из театра. И мы поднимаемся к Нисанову. Володя очень плохо себя чувствует, поэтому обстановка тяжелая… Там находятся — Валера Янклович, Володя Шехтман, Валера Нисанов…
Володя сидеть не мог, пытался выпить — не получилось… Потом сказал:
— Ладно, я пошел.
Пошел вниз, к себе, наверное, чтобы попытаться лечь спать… Мы остались у Нисанова. Закрылась дверь, и нависла страшная пауза. Я сказал:
— Неужели непонятно, что Володя может умереть каждую минуту? Когда Володя говорит: «Да ладно, все будет в порядке», — мы ему верим и успокаиваемся… Но ведь Володя действительно может умереть! Что будем делать? Я сам не знаю, что надо делать, но что- то делать надо…
На следующий день я улетел в Днепропетровск и прилетел в следующий раз 24 июля».
В. Янклович: «Федотов 18-го достал наркотик в последний раз, Олимпиада закрыла все каналы… И за эти дни Володя ни разу не попросил… Видно было, как его ломало, — давали ему успокаивающее. И все эти дни я — там, все эти дни…»
19–23 ИЮЛЯ
С 19 июля начинаются «последние дни», то что раньше называли — «страстная неделя»…
В. Янклович: «После «Гамлета» Володя резко переходит на водку. Началась Олимпиада, — все больницы и аптеки на строгом учете».
А. Федотов: «Володя вошел в такой запой, что ему было не до этого… Водка — это была замена. Многие ребята так делают — когда хотят соскочить с иглы, входят в запой. Но водка — неадекватная замена, она действует грубее…»
В. Янклович: «Да что — надоело?! Он тысячи раз просил, требовал! — иди и достань! А тут не настаивал… Почему? — ну что мы будем за него додумывать…»
Оксана: «Да, с наркотиками было сложно… Но вот одна девушка, которая много раз выручала Володю, мне говорила потом, что у нее было…
— У меня дома все было… Почему мне никто не позвонил?! Я бы приехала и привезла…
Хотя, конечно, это не спасение… При тех дозах, при том образе жизни, который он вел, Володя все равно бы умер…»
Отказ от наркотиков — почему? Или Высоцкий помнит о своем обещании Марине, или верит Федотову, который применяет свою методику лечения?..
В. Янклович: «Ведь он действительно не просил наркотиков в последние дни… Он это для себя решил. А если бы он взмолился, мы бы, конечно, нашли… Может, так он решил покончить с болезнью?»
Оксана: «Володя прекрасно понимал, что превратился в зависимого человека. Он очень переживал, что приходилось просить, унижаться… Самым большим желанием его в последний год было — завязать с наркотиками. И это было самое главное, потому что дальше так он жить уже не мог».
В. Шехтман: «Вот мое сугубо личное мнение… Володя хотел как? — у него же все сразу получалось, абсолютно все! И тут он хотел так же… Вот сегодня я начинаю лечиться, а завтра встану здоровым! А с этой болезнью так не бывает».
В. Янклович: «И боролся он, практически, в полном одиночестве… Потому что он еще и нас жалел. А мы — мы же на него орали, пытались воспитывать! Мы не могли его понять, а он рвался к пониманию…»
19 июля — открытие Олимпиады. Еще зимой Высоцкий говорит, что к Олимпиаде надо бы написать несколько спортивных песен. Обижается, что его не пригласили ни на одно официальное олимпийское мероприятие… Рассказывает И. Шевцову анекдот об «олимпийских мальчиках», точнее об их униформе… (Первоначально весь обслуживающий персонал обещала одеть знаменитая американская фирма «Леви Страус», но началась война в Афганистане— пришлось обходиться своим…) По словам В. Янкловича, они вместе с Высоцким смотрели открытие Олимпиады по телевизору. Еще В.В. собирается побывать в Олимпийской деревне — пропуск на 25 июля ему достал А. Штурмин.
Рано утром Высоцкий звонит Геннадию Полоке, вероятно, вспомнил разговор с И. Шевцовым…
Г. Полока: «Он позвонил рано утром, слишком рано, если учесть, что накануне вечером должен был идти «Гамлет». Его последний «Гамлет», как стало ясно потом. Он пропел мне по телефону первую песню для нашей картины. Свою последнюю песню: «Мы строим школу, чтобы грызть науку дерзко…»
Другой вариант этого разговора — впрочем, разговоров с Полокой могло быть два…
И. Шевцов: «18-го я ушел… А потом позвонил 19-го, а скорее всего — 20 июля… Он поднял трубку — я услышал что-то нечленораздельное… Я сразу же перезвонил Полоке:
— Геннадий Иванович, Володя ушел в пике. Срочно забирайте тексты песен.
В этот день Полока был в Москве…»
И дальше Г.Полока о песне для телефильма «Наше призвание»:
«Потом он подробно и напористо объяснил, как ее надо записывать, какое должно быть инструментальное сопровождение…
— Через несколько дней привезу тебе текст…»
Л. Абрамова: «День открытия Олимпиады… В этот день на Малой Грузинской был Никита. В квартире было много народу, они уговаривали Володю пойти в баню…»
Так что вполне возможно, что Никита был у отца не 15, а 19 июля.
19 июля в Москву прилетает Вадим Иванович Туманов. Но может быть, он прилетел вечером 18 июля — об этом говорил В. Абдулов…
В. Шехтман: «Вадим прилетел, привез Володе гимнастический комплекс… Едем на Малую Грузинскую, по дороге я рассказал, что «лекарства» нет — водка… Володя в плохом состоянии…
Приехали, Вадим не стал подниматься… В квартире была мать… Я поднялся к Нисанову, Володя был там. Плохой.
Вадим говорит:
— Скажешь ему потом, что я прилетел…
И мы уехали».
Чем закончился день 19 июля, мы не знаем. Известно, что ночевали на Малой Грузинской Янклович и Федотов…
А вот что происходило 20 июля, в воскресенье, известно более или менее подробно, — почти весь день на Малой Грузинской был Аркадий Высоцкий. Его свидетельства настолько важны, что приведем их полностью — так, как рассказывал он зимой 1991 года…
A. Высоцкий: «Я считаю, что это было не раньше 20 июля — дней за пять до смерти отца… Это было связано с тем, что я не совсем удачно поступал на физтех, — у меня были две четверки, и я рассчитывал на его помощь. Экзамены я начал сдавать 8 июля и почти все уже сдал…
Мама считает, что это было раньше 20-го, и датирует это приездом Нины Максимовны из Польши…»
B. П.: «Нина Максимовна приехала не позже 10 июля…»
А. Высоцкий: «Да, она была в Москве уже не первый день, я ей несколько раз звонил. Так что, скорее всего, — 20-го или 21-го, потому что все остальные дни как-то заняты.
Я приехал без звонка, потому что накануне не мог дозвониться. Приехал в половине десятого утра, позвонил снизу. Кажется, сидел там Николай (вахтер дома на Малой Грузинской — В. П.). Я поднялся, дверь открыл Анатолий Федотов, которого я видел тогда в первый раз… Мне кажется, что был еще Валерий Янклович, который в этот момент уходил. Или только что ушел, — и мне сказал об этом Федотов?.. Отец спал.
Я стал ждать. Тогда я находился в такой аварийной ситуации, — мне нужно было точно решить: будет он помогать или нет. Я, конечно, чувствовал, что там обстановка не совсем та, что пришел без звонка, — но остался ждать…
Все это я сказал Федотову, он говорит:
— Ну, хорошо, оставайся… Только вряд ли он чем-нибудь поможет…
— А что такое?
— Он в очень плохом состоянии.
— Я все же подожду, может быть, он придет в себя…
Мы немного поговорили, как дела, то да се… Но Федотов очень быстро собрался и ушел. Было, наверное, уже половина одиннадцатого. Да, он сказал, что в середине дня придет Валерий Янклович.
Примерно в это время отец проснулся. Он вышел из кабинета, увидел меня — очень удивился. Я сразу понял, что он, действительно, сейчас не в состоянии разговаривать. Но поскольку я уже пришел, а потом я просто не представлял, что делать в этой ситуации, то решил подождать, пока не придет Валерий Павлович.
И я пытался завести какой-то разговор, стал спрашивать:
— Вот я слышал, что ты из театра уходишь?
Но отец был явно не в настроении разговаривать…
Через некоторое время он стал говорить, что ему надо уйти, говорил что-то про Дом кино… Я, естественно, считал, что он пойдет искать, где выпить… И даже порывался сам сходить, потому что не хотел, чтобы отец выходил из дома…
На нем была рубашка с коротким рукавом, и в общем было видно, что дело там не только в алкоголе… А мама мне уже говорила, что с отцом происходит что-то странное, но я сам таким его ни разу не видел. Он стал говорить, что очень плохо себя чувствует, а я:
— Пап, давай подождем, пока приедет Валерий Павлович…
Он прилег. Потом стал делать себе какие-то уколы — на коробках было написано что-то вроде «седуксена»… Он не мог попасть… Все это было ужасно… Ужасно. И настолько отец был тяжелый, что я стал звонить всем, чтобы хоть кто-то пришел!
И я могу вам сказать, что я звонил практически всем. Всем, чьи фамилии я знал. Взял телефонную книжку и звонил. Не помню, что сказали Смехов и Золотухин, но приехать они отказались.
Нина Максимовна сказала:
— Почему ты там находишься?! Тебе надо оттуда уйти!
Семен Владимирович крепко ругнулся. И тоже нашел, что мне нечего там делать:
— Уезжай оттуда!
И тут позвонил Янклович и сказал, что сейчас приедет. Вернее, я ему сказал, что отец очень плохо себя чувствует, а мне надо уезжать, и тогда он ответил:
— Тогда я сейчас приеду.
Приехал он через час с сыном и кое-что привез…»
Илья Порошин: «Аркадия я увидел на Малой Грузинской. У Володи начался запой, и, видимо, кто-то попросил его посидеть там. Мы приехали. Аркадий был очень расстроенный:
— Меня надо поскорее сменить…»
А. Высоцкий: «…И кое-что привез. Это «кое-что» было завернуто в бумажку. Отец сделал такую трубочку и стал это нюхать. При этом половину рассыпал. Да, Валерий мне честно сказал, что это такое, когда стал уходить… Пробыли они очень недолго, Валера сказал, что приедет сам или Федотов.
Когда отец понюхал эту штуку, ему стало немного лучше. Он стал дарить мне какие-то вещи. Я делал вид, что очень этого не хочу, но брал, конечно… Потом он взял тетрадь и пытался что-то спеть. Текст он читал, а играть не мог, пальцы были нескоординированы. Но он пытался петь, одну песню он спел полностью, а другую не закончил. Я мало что разобрал, потому что была нарушена и артикуляция.
Я попросил его спеть какие-то другие песни, — просто чтобы его отвлечь, и было такое «сражение» в течение трех часов… Примерно в три уехал Янклович, а в шесть приехал Туманов. Да, я дозвонился до Туманова, а посоветовала это мне сделать Нина Максимовна:
— Это очень хороший друг, позвони ему, он поможет.
Я позвонил, сказал, что очень прошу приехать, что не могу удержать отца, — он хочет уйти.
— Хорошо, — сказал Туманов, — я сейчас приеду. Только ни в коем случае не давай ему выпить! Не выпускай и не давай выпить. Если очень будет рваться, — отведи к соседям.
Он назвал квартиру Нисанова.
Некоторое время мы еще спорили: идти — не идти… Пришлось идти. На десятый этаж я не поехал — боялся, что в лифте отец может спуститься вниз. И повел его направо — по-моему, к Гладкову. Я завел его, уже был вечер, потому что когда я уезжал, было шесть часов. Мы зашли, Гладков сказал: «О, Володя!» — они начали что-то говорить… Потом отец пошел на кухню, а я задержал Гладкова и сказал:
— Пожалуйста, не давайте ему выпить. Не давайте, пока не приедет его друг.
— Да не волнуйтесь, все будет в порядке…
Потом я все-таки побежал на кухню и увидел, как отец допивает из рюмки спирт… Хотя нет, я сначала позвонил из комнаты Туманову. Кто-то был дома, и мне сказали:
— Все в порядке, он уже выехал.
Я, радостный, что Туманов уже едет, пошел на кухню и увидел, что он уже выпил. Его сразу расслабило. Гладковы пытались его оставить…
— Нет-нет… Я хочу домой. Аркаша, пошли домой.
Я, конечно, страшно на Гладковых обиделся. Мы пошли домой, отец лег на диван и заснул. И тут приехал Вадим Иванович. Видимо, он выехал сразу, как только я ему позвонил. Он приехал очень быстро, но все-таки не успел.
Я еще посидел минут сорок с Тумановым, мы поговорили о том, что же делать. Я стал просить, чтобы отца положили в больницу. Сказал, конечно, что жена Гладкова дала отцу выпить. Туманов сказал все, что он об этом думает… После этого я спросил:
— Почему отца не кладут в больницу, ведь явно видно, что человек больной?
Он ответил, что они так и сделают. Что он еще раньше хотел это сделать, но уехал, а отец сбежал… А теперь он приехал и сам этим займется. Да, еще он сказал, что только-только приехал.
А еще Туманов меня наставлял:
— Вот видишь, какая это гадость… Эта водка…
В общем, говорил со мной, как с ребенком.
После этого я сразу же уехал, потому что очень перенервничал и страшно устал. Вадим Иванович говорит:
— Ну теперь иди и не волнуйся.
И тут же кому-то начал звонить…
Да, самое последнее: когда отец это принял — по-моему, это был кокаин, — он много говорил… В частности, он звал маму (Л. В. Абрамову. — В. П.)…»
Летом 80-го Аркадию Высоцкому было восемнадцать лет.
Вечером на Малой Грузинской был С. С. Говорухин. Почти полгода они с Высоцким не виделись и не разговаривали. В январе В. В. не приехал на запись (на вторую) для «Кинопанорамы».
В. Янклович: «В один из этих дней — 20-ш или 21 — го — был Слава Говорухин. Они были в ссоре. Я встретил Славу в Доме кино. Говорю:
— Поехали, Володе плохо.
Мы приехали, они поговорили. Володя пришел в себя, был очень коммуникабелен. Был в нормальном состоянии, выпивал…»
В. Шехтман: «Володя зашел с Говорухиным к Нисанову, хлопнул подряд два фужера водки… Слава еще говорит:
— Ну, Володя, ты даешь…
Да, он появился за несколько дней до смерти. Что-то по делу… По-моему, они с Володей спустились…»
С. Говорухин: «В последний раз я видел Высоцкого за несколько дней до смерти. Мы с ним были в небольшой ссоре. Я ему позвонил, мы встретились. Я хотел помириться, и он был счастлив поговорить. Разговор был у него дома, потом посидели у Валеры Нисанова. Это было 22 или 21 июля… Я его еще спрашивал:
— Будешь снимать?
— Нет, я уже передумал…»
(Речь шла, разумеется, о картине «Зеленый фургон». — В. П.)
В. Нисанов: «Я хорошо помню, что Говорухин был, но когда? Володя бывал каждый день, все дни слились…»
Это было поздним вечером 20 июля — в воскресенье. Потому что точно известно, что происходило в следующие вечера — с 21 по 24 июля.
21 июля — понедельник.
Н. Тамразов: «После 18-го числа, после последнего «Гамлета», встречаю Валеру Янкловича…
— Володя прилетел?
— Да он никуда не улетал.
— Как?! Он же мне сказал, что улетает в тайгу.
— Какая тайга?! Он в таком страшном состоянии…
— Что он, не понимает — он же может умереть! Звоночки-то были.
— Не знаю. А вот я такой напряженки могу и не выдержать.
Валера, действительно, был очень близким человеком. И все Володины трудности и беды ему приходилось пропускать через себя. Что было очень нелегко».
Одно очень важное обстоятельство последних дней — все от Высоцкого очень устали.
Оксана: «Все от него безумно устали…»
В. Янклович: «Но он, действительно, был невыносим в последнее время… А мы все были просто люди… И Оксана— тоже человек… Когда она забрала его на два дня, уже на второй позвонила:
— Валера, я больше не могу. Умоляю, заберите Володю.
И мы с Федотовым поехали и забрали».
О. Филатов: «Я видел Володю в возбуждении… Он метался, рвался — просто ревел от боли и бешенства:
— Ну сделайте что-нибудь!
Кто мог справиться с ним в таком состоянии?!»
А. Высоцкий: «И было видно, что все от него чрезвычайно устали…»
С очень небольшими перерывами все это происходило больше месяца… Не хватает человека, который мог бы сказать— все! Вернее, такого человека не было — «все же все мы были — младшие друзья…» (В. Шехтман).
«Все безумно устали»… Вот что записывает Высоцкий в «парижском дневнике» после посещения в клинике Шарантон старшего сына Марины — Игоря, который лечится там от наркомании:
«…Все хотят своего — покоя.
Врачи — избавления от беспокойного пациента — покой.
Игорь — избавления от всех, чтобы продолжать начатое большое дело. Покой.
Родители, чтобы больше не страдать. Покой.
Я — чтобы мне лучше было. Все своего и по-своему, поэтому общего решения найти почти нельзя».
И дальше — после разговора с Игорем В. В. записывает: «Я пока не могу это описать, и как мать (Марина Влади) это выдержала, и выдерживала, и будет выдерживать — не понимаю. Но положение безвыходное. Созерцать, как парень гибнет, ведь нельзя. А он-то хочет гибнуть. Вот в чем вопрос. Ушли. И весь остаток дня прожили в печали, ужасе и страхе».
Вот теперь можно попробовать представить состояние родителей Высоцкого, когда они узнают, что их сын страдает этой болезнью. Их печаль, ужас и страх… Вполне понятно, что они об этом никогда не говорили и не говорят…
В воскресенье Высоцкий не выходит из дома, в понедельник — 21-го — выезжает в предпоследний раз. Он решает как можно скорее улететь в Париж, к Марине — для этого надо получить загранпаспорт.
Оксана: «Володя не мог найти себе места — то рвался ко мне, то он должен немедленно лететь к Туманову, то к Марине, то в Америку… Он все время куда-то рвался: он хотел сам от себя убежать. Он же понимал, что это была уже не ЕГО жизнь, и что это был не ОН.
После укола были какие-то светлые мысли, но это было так недолго. Одной ампулы хватало на полтора-два часа, не больше».
В. Янклович: «У Володи было разрешение — один раз в год оформлять выезд за границу, а по этим документам он мог выезжать несколько раз в течение года. Но в это время в ОВИРе произошла смена начальства. Сняли и Фадеева, который очень помогал Володе. А новый человек на месте Фадеева говорит Володе:
— Владимир Семенович, 79-й год закончился, и вы должны все документы оформлять заново.
Володя возразил:
— Нет, я оформил разрешение на год в июле 79-го, а сейчас еще не кончился июль 80-го. Разрешение действительно до июля включительно. И в июле я еще могу выехать.
(У Высоцкого была американская виза с 5 августа, он, возможно, и собирался лететь прямо в Нью-Йорк. Но действие разрешения заканчивалось 1 августа, наверное, поэтому он решает лететь в Париж. — В.П.)
— Да, но вы знаете, у нас новый начальник, и он такие вещи не разрешает.
— Тогда дайте мне телефон вашего начальника.
— Нет, я не имею права давать телефон генерала…
— Ну тогда я узнаю по своим каналам.
Приезжает домой, я прихожу из театра. Володя рассказывает мне все это.
— Ты знаешь, у меня не хватит сил снова оформить все документы. Ну-ка, набери мне ОВИР.
Я набираю номер, Володя говорит:
— Я был у генерала, он сказал, чтобы вы к нему зашли…
Я удивился:
— Володя, но ты блефуешь?!
— Ничего, он тоже блефует.
И вот двадцать третьего или двадцать второго ему позвонили из ОВИРа:
— Владимир Семенович, зайдите за паспортом.
То есть он все рассчитал очень точно».
Валерий Павлович считает, что разговор в ОВИРе был 19 июля. Но работал ли ОВИР в субботу? Тем более это был день открытия Олимпиады…
Понедельник, 21-го, вечером — «Преступление и наказание».
В. Янклович: «Я помню, что Володя не хотел играть. Ему звонил Любимов, несколько раз звонила Галина Николаевна (Г. Н. Власова — зав. труппой. — В. П.)… Но очень проблематично, играл ли он…»
В. Нисанов: «Да, он должен был играть 21-го, но играл ли?»
М. Лебедев (актер Театра на Таганке, второй исполнитель роли Свидригайлова): «Нет, Володя в этот день не играл, — уже не мог… Но в театр, кажется, приезжал. В последнее время мне часто приходилось его заменять, в такие дни я всегда был наготове…»
Е. И. Авалдуева: «В этот день приезжает в театр не просто бледный — серый.
— Что с тобой, Володя?
— Елизавета Иннокентьевна, я скоро умру.
— Да что ты такое говоришь, Володя!
— А Галина Николаевна (Г. Н. Власова — В. П.) — здесь? Я так и не успел вернуть ее брошку…
В этот же день он и вернул брошь… А потом в театре говорили, что он ее продал».
Ю. Ф. Карякин: «Преступление и наказание» было 21-го. Это накануне моего дня рождения… Я дозвонился домой — там уже был какой-то кавардак… Не Володя подошел».
Поздно вечером Высоцкий приезжает к Ивану Бортнику.
И. Бортник: «Шла Олимпиада, спектакли начинались в 8 часов вечера. Володя приехал поздно — играл он или нет?..
— Выпить есть?
— Да нет у него, — говорит жена.
А у меня стояло немного в бутылке…
— Нет? Ну-ка, ну-ка… Ага! Вот она!
Выпил стакан водки.
— Поехали ко мне… Я достану.
— Володя, ты поддатый, оставь машину, поедем на такси.
Отобрал у него ключи, оставил дома.
Нормально себя чувствовал, приехал ко мне с Оксаной, но ее он домой отправил раньше. Как она оказалась в квартире? Наверное, у нее были свои ключи…»
Оксана: «Не Володя меня отправил, я поняла, что они запьют… И прикинулась «дохлой лисой», говорю, что у меня заболело сердце. И уехала. Подумала, что и Володя поедет за мной, а он не поехал».
И. Бортник: «Мы приехали на Малую Грузинскую. Володя принес спирт, не знаю откуда… Мы выпили, я остался у него ночевать…»
В. Янклович: «Вечером мне позвонила Оксана. Володе было очень плохо… Но вечером я приехать не смог».
И. Бортник: «Утром посылает меня: «Надо бы где-нибудь достать…» Я сходил, принес две бутылки. А в последнее время ему совсем немного надо было…
Тут Оксана устроила истерику — одну бутылку вылила в раковину…
— Уходите, вы — нам не друг…
Потом наглоталась димедролу… Я ушел».
Оксана: «Это же продолжалось всю ночь— с вечера до утра. Ваня пел какие-то песни… А — лето, все окна открыты. Вот тогда я и напилась, только не димедрола, а элениума. А Ване сказала:
— Убирайся отсюда!
Ваня Бортник… Ваня — человек и эрудированный, и интересный, и действительно талантливый актер — в общем, личность. И когда Бортника не было, Володе чего-то не хватало. Не знаю почему… Может быть, он давал Володе какой-то заряд?
Но Иван часто провоцировал Володю на то, что ему нельзя было делать. Зная Володю, он говорил ему обидные вещи. Он знал, на каких струнах играть, и делал это… А после этого случая я с Ваней не здороваюсь, более того, мы стали врагами».
В. Янклович: «Я смог приехать утром… Часов, наверное, в одиннадцать… Бортник уже выходил из квартиры… Я спрашиваю:
— В чем дело?
— Да ничего…»
И. Бортник: «Я поехал домой… Встретил Мазо. (Профессор Мазо, сосед Высоцкого, жил этажом ниже… В последнее время, вероятно, были напряженные отношения — у Высоцкого часто бывало очень шумно. — В. П.)
— «Эта (Оксана. — В. П.) еще там?
— Там…
А я уже был хорош… Поехал домой».
В. Янклович: «Бортника я встретил на выходе… Зашел, Оксана была просто в шоке…»
Оксана: «Это было ужасно… Я сказала:
— Все! Я ухожу. Или пусть он уйдет. (Он — И. Бортник. — В. П.)
— Нет, останьтесь оба. Если ты уйдешь, я выброшусь с балкона!
Я оделась, выскочила на улицу… Смотрю — Володя висит на руках, держится за прутья решетки…
Не помню, как я взлетела на восьмой этаж, как мы с Ваней вытащили Володю…»
В. Янклович: «Да он бы ни за что в жизни сам не разжал руки! Он так любил жизнь! Он до самого последнего момента думал, что обманет смерть. Что еще раз — проскочит. А все эти «попытки самоубийства», по-моему, просто — театр. «Не достанете наркотик, выброшусь из окна» — да сколько раз он это говорил».
Оксана: «Попытки самоубийства… Не то чтобы Володя этим давил— последнее время это было элементарным издевательством над ближними. Все уже так устали, что я понимаю людей, которые побудут с ним немного, а потом едут домой и говорят себе:
— Господи! Да пропади оно все пропадом!»
В. Янклович: «Когда я приехал утром 22 июля и зашел в квартиру, Володя был одет и в довольно приличном состоянии…»
22 июля — Василий Аксенов уезжает за границу В этот день Высоцкий в последний раз выходит из дома.
В. Янклович: «Двадцать второго ему позвонили из ОВИРа:
— Владимир Семенович, зайдите за паспортом.
Перед ОВИРом он заехал к сестрам в аптеку и умолял их дать «лекарство»… Потом поехал в ОВИР, получил паспорт и купил билет в Париж на 29 июля. Поехал он вместе с Оксаной…»
«…Заехал к сестрам в аптеку и умолял их…» Так что наркотики все-таки появлялись и после 18 июля. Было достаточно много врачей, которые «помогали» Высоцкому (не только врачей — медсестер, аптечных работников, военных медиков и даже работников НИИ, связанных с медициной). Причем большинство из них не знали о существовании друг друга: у одного — ампула, у другого — две… Повторим: отказать Высоцкому было очень трудно.
Оксана: «После этих таблеток я была в каком-то заторможенном состоянии, — мало что помню про этот день…»
В. Шехтман: «Как мог получить заграничный паспорт? Очень просто! Все эти дни мы еще выезжали… 20-го или 21-го утром мы были у цыгана— смотрели гитару… Утром— холодный душ, дзиньк! ампулу — и поехали. Абсолютно нормальное состояние. Но ампулы уже хватало ненадолго. Если еще было— поддерживал себя… А к вечеру почти всегда — в разобранном состоянии».
Из ОВИРа Высоцкий возвращается домой, днем к нему заезжает Владимир Баранчиков: «Все эти дни мы перезванивались с Валерой Янкловичем. 22-го Володя попросил приехать, и я приехал. Он сказал мне:
— Уже выхожу… Дозу уменьшил, чувствую себя лучше…
Он нормально разговаривал с Мариной, говорил, что взял билет на Париж…»
Марина Влади: «…И вечером 23 июля (очень многие люди ведут отсчет последних дней от 25 июля, поэтому ошибаются на один день. — В. П.) — наш последний разговор:
— Я завязал. У меня билет и виза на двадцать девятое. Скажи, ты еще примешь меня?
— Приезжай. Ты же знаешь, я всегда тебя жду.
— Спасибо, любимая моя.
Как часто я слышала эти слова раньше… Как долго ты не повторял их мне. Я верю. Я чувствую твою искренность. Два дня я радуюсь, готовлю целую программу, как встретить тебя, успокоить, отвлечь. Я прибираю в доме, закупаю продукты, приношу цветы, прихорашиваюсь…»
А. Штурмин: «Последняя неделя… Я заезжал к Высоцкому 22 июля — на короткое время… Я тогда работал в Олимпийской деревне, и меня подгоняли дела. (А. Штурмин устраивает Высоцкому и Янкловичу пропуска в Олимпийскую деревню.) Но я почувствовал, что там что-то не так…»
И. Бортник: «Я уехал… Дома сразу же лег спать. Дальше я знаю со слов Татьяны (жены Бортника).
— Володя приехал в половине шестого — абсолютно трезвый, в светлом джинсовом костюме… Постоял над тобой… «Ну как же так?» Вытащил ключи от машины и уехал…
Больше с того утра я его живым не видел…»
Что делал Высоцкий с шести до десяти вечера — точно неизвестно…
Оксана: «Как всегда, мотались по Москве. Туда-сюда… В ВТО мы пришли на пять минут. Водка кончилась, мы поехали в ресторан ВТО…»
В. Шаповалов (актер Театра на Таганке): «Моя жена видела Володю у ресторана ВТО — совершенно отрешенное лицо… Он ее не узнал».
Многие люди видели В. В. в этот день… «Ехал очень быстро по улице Горького…», «Сидел в ресторане ВТО, я к нему не подошел…», «Видела у ВТО — Володя был с остановившимися глазами…» Видели многие, и все запомнили, запомнили навсегда, потому что больше
В. В. из дома не выходил, потому что это было в последний раз…
Анатолий Бальчев: «Я встретил Высоцкого 22 июля в ресторане ВТО, Володя был в плохой форме. Он приехал около одиннадцати, мы сели за один столик, стали что-то есть… Все время подходили люди: было такое впечатление, что они его тысячу лет не видели. И все хотели выпить с Володей. Видя его состояние, я старался эту толпу отогнать…»
Оксана: «Я настолько была занята Володей, что мало что помню… Мы приехали туда на пять минут, Володя хотел купить бутылку водки. Дружников там сидел… Возможно, там был Толя Бальчев. Но за нашим столиком было так мерзко, что мы быстро ушли…»
А. Бальчев: «Потом Володя попросил меня:
— Толя, ты возьми бутылку водки с собой… Я пить не буду — будем только угощать.
Еще я хорошо помню, что у него с собой было много денег — целая пачка. И мне показалось, что он от них пытался избавиться, пытался их отдать. Как будто предчувствовал…
Да, бутылку я взял. Володя, который очень редко кому-нибудь доверял свою машину, сам попросил меня вести «Мерседес», отдал ключи:
— Давай, поехали.
С нами поехал актер Дружников. Когда мы подъехали к дому, Володя все-таки отобрал у меня бутылку:
— Я ее беру — ко мне должны приехать…
Ну а переубедить, уговорить его было невозможно.
Я приехал домой, позвонил на Малую Грузинскую. Женский голос…
— Это Оксана?
— Какая Оксана?! Это Нина Максимовна. Володя уже спит.
Я немного успокоился».
22 июля Нина Максимовна, вероятно, приезжает во второй половине дня и ждет Высоцкого…
В. Янклович: «Я видел его «Мерседес» около ВТО, но не зашел. Знал, что начинается… На следующий день Володя рассказал мне, что привел домой Дружникова, разговаривал с ним…»
В. Нисанов: «В эти последние дни Володя редко выходил из дома, но я хорошо помню, что он однажды ездил в ВТО. Привез актера Дружникова и поднялся ко мне. На кухне посадил его напротив себя:
— Давай, рассказывай про всех наших ушедших друзей… Как жили…»
Оксана: «Володя спрашивал Дружникова про Алейникова, про Чиркова… Про тех, с кем работал Алейников…» (Дочь Алейникова — жена В. Н. Нисанова. — В.П.)
В. Нисанов: «Дружников рассказывал по мере своих сил…
А потом спросил:
— Володя, а правда, что у тебя два «Мерседеса»? А правда, что у тебя квартира 120 метров?
— Да, правда…
Обыкновенная зависть… И это не понравилось Володе…
— Ну, я пошел. Валера, ты его проводишь…
И ушел к себе…»
Оксана уезжает ночевать к себе домой, остается, вероятно, Нина Максимовна…
Наступает 23 июля…
Оксана: «Последние дни… Было ощущение проходного двора. Все приезжали как бы навестить, — все время шло какое-то движение. Был даже Олег Халимонов… Два раза приезжал Леша Штурмин, все постоянно заезжали… Более или менее постоянно были Толя Федотов, Валера Янклович и Вадим Иванович Туманов…»
Л. Сульповар: «Утром 23-го в институт Склифосовского приехали Янклович и Федотов. Федотов попросил у меня хлоралгидрат — есть такое средство, которое мы назначаем при перевозбуждениях. Но даем только с помощью клизмы. Этот хлоралгидрат в таких больших ампулах — 400 миллилитров.
Федотов попросил… Янклович сказал мне, что он — реаниматолог. А я слышал от Володи, что у него есть такой надежный человек, который часто его сопровождает… Хлоралгидрат я дал…»
Хлоралгидрат обладает снотворным, седативным, и противосудорожным действием, в больших дозах вызывает наркоз с продолжительностью сна до восьми часов. При приеме внутрь всасывается быстро, обладая раздражающим действием.
Может вызывать привыкание и лекарственную зависимость.
Доза внутрь и в клизмах с обволакивающими веществами по 0,3–1,0 г взрослым.
Применяют при нарушениях сна, для снятия судорожных состояний — столбняк, спазмофилия и др. Противопоказан при нарушениях функций печени и почек, при заболеваниях сердечнососудистой системы.
Рецептурный справочник для фельдшеров и медсестер.
Л.: Медицина, 1976.
Хлоралгидрат. Высшие дозы: разовая — 2 г, суточная — 6 г.
Побочные действия: при передозировке — рвота, падение артериального давления.
Лекарственные средства, применяемые в медицинской практике в СССР. — М.: Медицина, 1989.
Хлоралгидрат угнетает процесс возбуждения, в больших дозах снижает артериальное давление. <…> В сочетании со снотворными, седативными, противосудорожными нейролептическими средствами эффект усиливается.
Клиническая фармакология. Московская медицинская академия, 1991.
Б. А. Медведев, кандидат медицинских наук, нарколог:
«Этот хлоралгидрат производится в порошке и уже в межболь- ничных аптеках разводится в определенной концентрации. Так что, скорее всего, хлоралгидрат мог быть в какой-то емкости — бутылочке, а не в ампуле. И тут главное — знать концентрацию раствора, чего мы не знаем».
Утром, наверное, был момент, когда Высоцкий остался один, — он обзванивает нескольких своих друзей и знакомых, звонит Б. Серушу — иранскому бизнесмену, своему хорошему знакомому…
Б. Серуш: «За день до своей смерти Володя позвонил мне:
— Бабек, приезжай! Мне так плохо!
Он так это сказал! Это шло у него изнутри…
Не сразу я смог приехать…»
Высоцкий в эти последние дни разыскивает по телефону Артура Макарова… Звонит одной девушке — Ирине Ш. Просит, чтобы она приехала… (Рассказы Ирины положены в основу «Романа о девочках».)
Она вспоминает: «Я приехала. Они сидели у Нисанова. Я давно не видела Володю, он выглядел просто ужасно. Пришел Федотов, принес ключи, мы спустились в Володину квартиру…
А до этого он «выбивал» мне квартиру… Спрашивает:
— Ну как с квартирой? Все в порядке?
— Да. Но у меня нет денег…
Володя открыл ящик:
— Возьми, сколько тебе надо…»
В. Янклович: «За несколько дней до смерти Володя отдает эти деньги — шесть тысяч рублей — двум девушкам, перед которыми у него были какие-то моральные обязательства. Это была его воля…»
Потом об этих шести тысячах — Высоцкий получил их за концерты в Калининграде— было много разговоров… После смерти
В. В. остались долги, их надо было отдавать…
В.Янклович: «Мы поехали в Склиф, я разговаривал с Сульповаром и со Стасом Щербаковым… С этого дня, я думаю, в квартире была Нина Максимовна, Володя был уже совсем плох. Он стонал, кричал все время… Все время накачивал себя шампанским…»
А. Федотов: «Бутылки две-три в день выпивал… Шампанское на наркоманов лучше действует…»
Б. А. Медведев: «Это бытовое представление о действии алкоголя на организм наркомана. На самом деле, все — индивидуально…»
Из Рима звонит в последний раз Барбара Немчик — на следующий день она улетает домой, в США:
«23-го днем мы разговаривали по телефону:
— Как там у вас дела?
Валера ответил:
— Сама не слышишь?
А было слышно — даже в телефон, — как Володя стонал: «А-а! А-а!»
— И так — все время?
— Все время».
Оксана: «Эти последние дни… В принципе, можно сказать, что Володя находился в состоянии агонии. Последние два дня он вообще не выходил из квартиры. По-моему, он знал, что умрет».
А. Штурмин: «Я приехал на следующий день… Володя был в ужасном состоянии. Ходил, стонал… Вначале меня не узнал. Потом узнал. Обнял.
Никогда в жизни не забуду его напряженное — твердое, как камень, тело. Они все время хотели вывести Володю из этого состояния — шампанским… А Володя все время показывал пальцем — шприц! шприц! А они говорят:
— Ничего, ничего… Еще один день, и он выскочит!»
Оксана: «На следующий день я приехала днем…
А Володя стал падать… А все сидели за столом и говорили:
— Это при тебе он так выкаблучивается… О-о… Смотри, опять упал… А тебя не было — нормально…
А вечером приехали эти врачи… Федотов все время делал уколы… Седуксен и что-то такое, что делают перед операцией. Но что конкретно, не знаю, — это же можно выяснить…
Но в принципе я Федотову говорила:
— Толя, ты мне объясни, как может реагировать организм на два совершенно противоположных препарата?!
С одной стороны, он колол успокаивающее, снотворное, а с другой — вводил тонизирующие препараты. Он делал настолько странные вещи, что даже я удивлялась:
— По-моему, происходит разлад нервной системы, — ведь ей непонятно, какую команду выполнять: не то отдыхать, не то бодрствовать…
— Да нет, — говорил Толя, — это специально так… Он как бы отдыхает, — и в то же время он — в тонусе…
— Ну, не знаю…
А Володя уже никак не реагировал».
A. Федотов: «Я его наколол седуксеном. Он был в отрубе. Я дал ему поспать. Я еще говорю:
— Да его хоть сейчас бери и уноси…
Я ему абстинентный синдром снял».
B. Янклович: «Приехали врачи из Склифа — Сульповар и Щербаков, Федотов был там… Состоялся этот длинный-длинный разговор…»
Оксана: «А вечером приехали врачи… Мы устроили такой консилиум: сейчас увозить Володю в больницу или не сейчас. Решили, что не сейчас, надо подождать два дня…»
Л. Сульповар: «Валера сказал, что Володя совсем плохой… Что дальше это невозможно терпеть и надо что-то делать… Ну, мы и поехали туда. Вместе со мной был Стас Щербаков, он тоже работал в реанимации и хорошо знал Володю. Мы приехали, состояние Володи было ужасным!»
C.Щербаков: «Ну, а наша последняя встреча, если ее можно так назвать, — вечером 23 июля. Почему мы его не взяли тогда?.. Ведь дело дошло чуть ли не до драки…
К нам в реанимацию приехал Валера Янклович (вместе с Федотовым. — В. П.) и попросил дозу хлоралгидрата. Это такой седативный — успокаивающий, расслабляющий препарат, и довольно токсичный. Дежурили мы с Леней Сульповаром, и когда узнали, в каких дозах и в каких смесях хлоралгидрат будет применяться, мы с Леней стали на дыбы! Решили сами поехать на Малую Грузинскую. Реанимобиль был на вызове, мы сели в такси.
Приезжаем, открывает дверь какая-то девушка. В нестандартном большом холле горит одна лампочка— полумрак. На диване под одеялом лежит человек и вроде слегка похрапывает. Я прохожу первым, смотрю: человек в очках… Понимаю, что не Высоцкий. Это был Федотов — тогда я в первый раз с ним столкнулся. Спрашиваю:
— А где Высоцкий?
— Там, в спальне.
Проходим туда и видим: Высоцкий, как говорят медики, в асфиксии — Федотов накачал его большими дозами всяких седативов. Он лежит практически без рефлексов… У него уже заваливается язык! То есть он сам может себя задушить. Мы с Леней придали ему положение, которое и положено наркотизированному больному, рефлексы чуть-чуть появились. Мы с Леней анестезиологи — но и реаниматоры тоже, — видим, что дело очень плохо. Но ведь и Федотов — реаниматолог-профессионал! Я даже не знаю, как это назвать — это не просто халатность или безграмотность!.. Да если у меня в зале лежит больной, и я знаю, что он умрет, — ну нечего ловить! Но когда я слышу храп запавшего языка, я спокойно сидеть не могу.
Ну а дальше пошел весь этот сыр-бор: что делать?»
Л. Сульповар: «Когда мы зашли в спальню, у Володи уже были элементы «цианоза» — такая синюшность кожи. Запрокинутая голова, знаете — как у глубоко спящего человека, особенно выпившего, западает язык… У такого человека почти всегда губы синюшные, синюшные пальцы… Мы положили его на бок, придали правильное положение голове, чтобы язык не западал… Прямо при нас он немного порозовел.
Стало ясно, что или надо предпринимать более активные действия — пытаться любыми способами спасти, — или вообще отказаться от всякой помощи…
Что предлагал я? Есть такая методика: взять человека на искусственную вентиляцию легких… Держать его в медикаментозном сне несколько дней и вывести из организма все, что возможно. Но дело в том, что отключение организма идет с препаратами наркотического ряда. Тем не менее хотелось пойти и на это. Но были и другие опасности.
Первое: Володю надо было «интубировать» — то есть вставить трубку через рот. А это могло повредить голосовые связки. Второе: при искусственной вентиляции легких очень часто появляется пневмония, как осложнение… В общем, все это довольно опасно, но другого выхода не было».
С. Щербаков: «Я однозначно настаивал, чтобы немедленно забрать Высоцкого. И не только потому, что тяжелое состояние, но и потому, что Высоцкому здесь просто нельзя быть. Нельзя!
Федотов сказал, что это нужно согласовать с родителями — хотя зачем в такой ситуации согласовывать с родителями?! Сульповар позвонил. По-моему, он говорил с Ниной Максимовной, она сказала:
— Ребята, если нужно, конечно, забирайте!
Интересно, помнит ли она этот разговор?»
С. Щербаков: «Но дальше все уперлось в то, что у него через неделю самолет.
Тогда стали думать, что делать сейчас? Забрать к себе (в институт Склифосовского. — В. П.) — это практически исключалось. Потому что к Высоцкому не только в реанимации, но и в институте тоже относились уже очень негативно. Особенно — руководство, потому что они понимали, что институт «курируют» сверху. Да еще совсем недавно была целая «наркоманная эпопея» — по этому делу несколько наших сотрудников попали за решетку. Так что на неделю никак не получалось, но дня на три мы могли бы его взять…
Два-три дня подержать на аппарате, немного подлечить… Леня Сульповар говорил вам, что интубирование создает угрозу голосовым связкам, — но что говорить о потере голоса, если вопрос стоит о жизни и смерти?! А пневмония как осложнение при лечении на аппарате, во-первых, бывает не так уж часто, а во-вторых, ее можно избежать… Конечно, отдельный бокс— это идеальный вариант, но какой бокс?! Вот я вспоминаю нашу старую реанимацию… У нас был один большой зал — наш «центральный цех», как мы его называли. Там было пять или шесть коек. Потом — ожоговый зал, чуть поменьше. И была проходная комната, где стояла одна койка, — ну какой это бокс? Бокс — это что-то отдельное, с отдельным входом…
Так что вопрос стоял, главным образом, о длительности… Мы же видели, в каком он состоянии: в глубоком наркозе плюс асфиксия… Это однозначно — надо забирать. Если бы шла речь о любом другом — даже о пьянчужке на улице, — забрали бы, да и все! А тут все уперлись: по-моему, каждый хотел сохранить свою репутацию».
Л. Сульповар: «И мы сказали: Володю сейчас забираем. На что нам ответили, что это большая ответственность и что без согласия родителей этого делать нельзя. Ну что делать — давайте, выясняйте… Володя был в очень тяжелом состоянии, но впечатления, что он умирает, не было».
С. Щербаков: «Федотов вел себя почему-то очень агрессивно — он вообще не хотел госпитализации. Вначале ссылался на родителей, а потом говорил, что справится сам… Я говорю:
— Да как же ты справишься! Практически ухайдокал мужика!
Я тогда сказал все и, по-моему, в достаточно грубой форме. Леня Сульповар… Мне тогда не очень понравилась его позиция, — он немного пошел на поводу у Федотова… А Валера Янклович, кстати, это единственный человек, который, по-моему, знает все и о жизни, и о болезни, — или Валера доверял нам, или еще что, — но я не помню каких-то его вставок… И я тогда понял, что от меня мало что зависит. Немного сдался что ли…»
В. Янклович: «Стас Щербаков считал, что надо немедленно везти Володю в реанимацию. Федотов — что этого делать не надо. Леня Сульповар склонялся то в одну, то в другую сторону…»
A. Федотов: «Вопрос был такой… Они хотели провести его на искусственном аппаратном дыхании, чтобы перебить дипсоманию. (Дипсомания — периодическое влечение к пьянству и запоям на фоне подавленного эмоционального состояния. — Б. А. Медведев.) Чтобы Володя прекратил пить… Ну снимем мы физическую зависимость, но мы не можем устранить психическую зависимость…»
С. Щербаков: «Потом говорили о самом оптимальном, на мой взгляд, варианте — пролечить Высоцкого у него на даче. Эту тему мы с Леней обсуждали, когда еще ехали в такси… Ведь ситуация из рассказа Валеры была достаточно ясной. Не афишируя, пролечить Высоцкого на даче, и пролечить на достаточно высоком уровне. Но в случае чего, — юридически мы бы отвечали сами, — ну а что было делать?! Ведь практически все наши контакты были на грани дозволенного и недозволенного. И в Склифе мы всегда его проводили под каким-то другим диагнозом…
Как лечить на даче? Есть такой метод, — обычно мы его применяем при суицидальных попытках, — когда человек пытался повеситься… Таких больных, и наркотизированных тоже, мы ведем на аппарате и на релаксантах. Причем используются препараты типа кураре. Вы знаете, что стрелы с ядом кураре обездвиживают животных. Так и здесь: все мышцы обездвиживаются, кроме сердечной. И я предложил — провести Высоцкого на аппарате, на фоне абсолютной кураризации. Разумеется, с какой-то терапией: что-то наладить, подлечить, подкормить…»
B. Янклович: «Они предлагали еще какую-то совершенно новую методику с применением кураре… Такого еще никто в Союзе не делал. Они предлагали привезти аппарат на дачу… И все должны были около Володи дежурить — разговаривать с ним…»
C. Щербаков: «Какие тут сложности? Очень трудно уловить момент, когда больной приходит в сознание… И, естественно, начинается возбуждение. Ну, представьте себе — к вам возвращается сознание, и вдруг вы видите, что у вас изо рта торчит трубка?! Человек не знает — жив он или мертв… Иногда спрашиваешь такого больного:
— Вы знаете — на этом вы свете или на том?..
Вторая сложность: психическое состояние больного, когда он уже придет в сознание. Нужно постоянно его настраивать, то есть кто-то постоянно должен быть рядом.
Так вот, мы хотели привезти аппарат на дачу — и особых проблем не было, взяли бы и привезли. Аппаратов тогда уже было много, — никто бы и не заметил. Хотели набрать бригаду опытных ребят— я, Леня, еще несколько человек… Конечно, это не положено, но… Люди же должны когда-то отдавать и рисковать ради этого.
Но все это поломал Федотов:
— Да вы что! На даче! Нас же всех посадят, если что…
Короче говоря, все время чувствовалось, что он не хочет, чтобы забирали Высоцкого. Не хочет! И даже непонятно — почему?.. Что, он считал себя профессиональнее нас? Об этом и речи не могло быть, после того, что мы увидели в спальне. Мы пытались у него узнать: что он делает, по какой схеме… Федотов не очень-то распространялся, но мы поняли, что от промедола он хочет Перейти к седативным препаратам — седуксен, реланиум, хлоралгидрат… В общем, через всю «седативу», минуя наркотики. Но это неправильная позиция! И теперь абсолютно ясно, что Высоцкого просто «проспали», как мы говорим… Да Федотов и сам рассказал об этом…»
Л. Сульповар: «И мы договорились, что заберем Володю 25 июля. Мы со Стасом дежурили через день».
B. Янклович: «Они не взяли Володю в этот день… Боялись сделать ошибку, а Федотов все брал на себя — и делал… Его методика, какая бы она ни была, но она работала. Я не знаю, какие препараты использовал Федотов, но ведь Володя спал, и это хоть как-то приводило его в норму.
Было решено, что Сульповар и Щербаков заберут Володю в больницу 25 июля. А когда человек в больнице, всегда есть какая-то надежда…»
C. Щербаков: «В общем, исходя из того, что Высоцкого надо подготовить к 1 августа (на самом деле — к 29 июля. — В.П.) и что его можно взять только на два-три дня, мы решили забрать его через день — то есть 25 июля».
Оксана: «Врачи не взяли. По-моему, они испугались. Они же прекрасно все понимали. Представьте, Высоцкий умирает у них в отделении или у них на руках…
Хотя это действительно были хорошие врачи».
A. Федотов: «Они были недолго, ну с час, наверное, посидели… В этот вечер никого больше не было. Вечером я уехал, Валера остался у него».
B. Янклович: «Федотов уехал, я остался ночевать… По-моему, Оксана тоже ночевала… Спал? Так: то спал, то просыпался…»
24–25 ИЮЛЯ (НОЧЬ)
Последний день жизни Владимира Высоцкого… А людям, которые были в тот день на Малой Грузинской или приезжали туда, день казался более или менее нормальным… Нормальным для состояния В.В. в такие периоды… Теперь создается впечатление, что все как будто оцепенели. Какая-то трагическая беспомощность… И какой-то трагический рок в этих последних днях.
В. Янклович: «Володя задремлет на минутку — и снова бегает по комнате… Попросил Оксану посидеть около себя при Нине Максимовне — она приехала рано утром…»
Оксана: «На следующее утро приехала мама… Я приехала или ночевала? Валера, все эти дни и ночи — как один кошмарный сон, у меня все это слилось, спеклось в один комок…
Наверное, ночевала… Каждый час Володя просыпался, ходил по квартире… Я или ходила вместе с ним, или делала теплую ванну… Уже не знаешь, что делать, чем помочь?.»
В. Янклович: «Утром я уехал на работу, Оксана осталась… А меня сменила мать, она пришла… Володя все время ходил по комнате, метался, стонал… Рвался куда-то… Мы поставили кресло у двери…»
Оксана: «Утром я сходила на рынок, купила клубники и немного покормила его клубникой со сливками…»
В. Янклович: «Оксана принесла ягоды. Как сейчас помню, кормила его клубникой со сливками. Была мать… Оксана никогда не оставалась при Нине Максимовне, а в тот день осталась… Вот тогда же Володя посмотрел на меня совершенно ясными глазами и сказал:
— Вот, а ты говорил, что мать ее никогда не примет..
Я говорю:
— Нет, Володя, этого не может быть…»
Оксана: «Кто-то пришел, надо было сделать чай… А Нина Максимовна говорит:
— Нет-нет… Я сама сделаю… Вы идите к Володе…
Володя ходил, стонал, кричал… И я ходила вместе с ним…
Потом я сделала теплую ванну — это снимает ломку… Его же ломало, он все время метался, он места себе не находил…»
В. Янклович: «Мы поставили кресло у двери… Приезжал Туманов, был Сева, Толя Федотов… Володя рвался, пытался выскочить на площадку… Мы ему наливали в рюмку чай, а края мазали коньяком…»
В. Янклович: «За эти дни он находил, наверное, много десятков километров… А в день накануне смерти Володя задыхался, стонал, все рвался куда-то… Практически в полубессознательном состоянии… И вдруг подходит ко мне, смотрит на меня совершенно ясными глазами и говорит:
— Ты знаешь, я, наверное, сегодня умру…
Тут я не выдержал…
— Как тебе не стыдно! Посмотри, сколько людей крутится вокруг тебя! Как тебе не стыдно бросаться такими фразами. Успокойся, приляг… Ведь у всех — силы уже на исходе…
А я, действительно, был на исходе сил. Ведь все остальные более или менее менялись, а я практически круглые сутки был с ним…»
Оксана: «Володя знал, что он умрет… У него болело сердце. Я сказала Федотову:
— Толя, у него болит сердце.
— С чего ты взяла?
— Но он же все время хватается за сердце. Я же вижу, что оно на самом деле у него болит.
— Да ладно, он такой здоровый, — еще нас с тобой переживет.
А Володя сел в кресло и говорит:
— Я сегодня умру.
— Володя, что ты всякую ерунду говоришь?!
— Да нет. Это вы всякую ерунду говорите, а я сегодня — умру.
То есть Володя все предчувствовал, все точно знал…»
В. Абдулов: «24 июля я снова прилетел. Была прекрасная погода, а я метался по Днепропетровску, пытаясь достать билет… Все-таки достаю билет в олимпийскую Москву, что было очень сложно…
Прилетел еще в первой половине дня, сразу поехал к Володе. Он нормально ходил… Ну, нормально для его состояния. Но все время хватался за сердце. Я говорю:
— Ну, Володя, уж сердце у тебя было самым крепким органом, — и ты видишь, что творится!
— Ну, хорошо… 27-го у меня последний «Гамлет», после этого сразу поедем в Одессу, — и все будет в порядке…
Там начинались съемки «Зеленого фургона» (? — В. П.), мы уже говорили, что будем снимать в любимых местах, вспоминали Санжейку…
(Вполне вероятно, что Высоцкий говорит это, чтобы сделать приятное своему другу, — он давно отказался от идеи постановки фильма… У него был билет в Париж на 29 июля. — В.П.)
Потом приезжали люди от космонавтов… Я вышел на улицу, встретил их… Сказал, что Володя плохо себя чувствует, что он сегодня не сможет…»
В это время на орбите работали космонавты Леонид Попов и Валерий Рюмин, а 24 июля произведен запуск корабля с Виктором Горбатко и вьетнамским космонавтом Фам Туаном.
В. Абдулов: «А они говорят:
— Как? Мы же договорились! Там люди ждут! Это же прямая связь с космосом и ребята на орбите ждут!
Я говорю:
— Вы поймите, Володя сам переживает по этому поводу… Он очень хотел. Но это просто невозможно!»
(На 24 июля назначен прямой сеанс связи с космосом. В.В. обещал принять участие в этом сеансе. — В. П.)
В. Янклович: «Приехали от космонавтов… Мы с Севой внизу им сказали, что Володя в больнице… Они, вроде, ушли. Но эти люди нам не поверили и через некоторое время вернулись. И поднялись на восьмой этаж. К счастью, в это время Володя не стонал… Вышла Нина Максимовна и сказала, что Володи нет дома. Тут они ушли окончательно».
Ю. Карякин: «Я откуда-то знал, что Володя в эти дни должен был петь для космонавтов, — прямая связь с космосом…»
В. Янклович: «Ну, вот… После этого сидим мы все… Я караулю у дверей, чтобы Володя не выскочил, Сева сидит на диване…
— Давайте что-то решать! Может быть, его все-таки положить в больницу?!
Я все время — к матери:
— Ну что, Нина Максимовна, будем сдавать в больницу?!
Я тогда говорил, что не надо ждать завтрашнего дня… А Володя же мне сказал:
— Не дай Бог! Не дай Бог, если ты меня отправишь в больницу. Все — между нами все кончено!
Поэтому и просили Нину Максимовну, чтобы она взяла это на себя…
И к Севе:
— А ты-то что молчишь?
Но Сева был тогда после аварии — немного заторможенный…»
После шести приезжает Федотов.
A. Федотов: «Я приехал с дежурства. Была Нина Максимовна… Я взялся за пульс — это было часов в шесть… Ну, думаю, надо «лекарство» привезти…»
В этот же день на Малую Грузинскую звонит Валерий Золотухин. Приведем запись из его дневника:
«…К телефону подошел:
— Это Дима, врач. (Вероятно, Толя. — В.П.) Вы меня не знаете. Володя спит.
— Как вы думаете, сколько он будет спать?
Тот засмеялся:
— Думаю, что целый день.
— Передайте ему, как он проснется, текст телефонограммы следующего примерно содержания: Геннадий Полока и Валерий Золотухин просят его очень вспомнить молодость и, как встарь: под единое знамя соединиться в общей работе.
— Хорошо, я ему это обязательно передам.
Так вот: эскулап ошибся. Володя не проснулся, а в 4 часа утра заснул навеки… обширный инфаркт… атеросклероз… аорты сердечной… и т. д.»
B. Абдулов: «Я был до вечера. Уехала Нина Максимовна… Вечером у меня была репетиция на дому у одного режиссера… Когда я уехал, оставались Янклович, Федотов и еще одна девушка…»
В. Янклович: «Федотов приехал… В 10 часов вечера уходит мать.
В 11 — Сева. До этого я ездил в театр, меня освободили от работы…»
Оксана: «Меня больше всего поражало и обижало — никто не оставался! Приехали, посидели, поели, попили чайку — и пошли домой. И все прекрасно! Никому не хотелось сидеть с Володей и не спать ночами… Все устали от этого, — ведь у всех были свои проблемы, своя жизнь…»
В. Янклович: «Внизу, ниже этажом, жил профессор Мазо — уролог, хирург. На следующий день ему предстояла операция. От него звонили несколько раз. Это было вечером…»
Оксана: «Главное было — чтобы Володя не кричал… Люди уже осатанели от этого… А операция? Могло и не быть у Мазо никакой операции… Все замечательно, когда Володя здоровый, можно пригласить его в гости…
— Вот. Сам Высоцкий…
А когда Володя умирает?
— Или пусть замолчит, или увези его к себе!
Они же постоянно звонили: то шубу зальют им, то еще что…
— Прекратите орать! Дайте нам выспаться! Ты что, ничего не можешь сделать?»
В. Янклович: «И вот тут был звонок от Мазо… И Федотов хотел привязать ему ноги простынями, чтобы он не рвался и не бился головой… Мы его перенесли в большую комнату на маленькой тахте… Федотов его наколол… Позвонила жена Мазо:
— Валерий Павлович, я вас очень прошу… У мужа завтра операция…»
Оксана: «От него все действительно устали… Они взяли и привязали его простынями… Ну как привязали… Прибинтовали простынями к этой узкой тахте, чтобы он не рвался. То есть простыни обвязали вокруг кровати. Потом сели на кухне, выпили по рюмочке, вздохнули грустно. И когда все ушли, бутылка осталась на кухне — недопитая.
Я сижу, плачу над ним. Володя успокоился, я его развязываю… И вдруг он открывает глаза — абсолютно нормальные, ясные…
— Оксана, да не плачь ты. Пошли они все…
А потом:
— Вот я умру, что ты будешь тогда делать?
— Я тогда тоже умру…
— Ну тогда — ладно… Тогда — хорошо…»
В это время на Малую Грузинскую приезжает Аркадий Высоцкий.
А. Высоцкий: «Прошло три-четыре дня, и я решил возобновить попытку… Я знал, что отец болен, но не думал, конечно, что это кончится так трагически… В этот момент я уже четко понимал, что не поступил, — надо было что-то решать с институтом… И только вмешательство отца могло помочь. Это было двадцать четвертое число, у меня уже было собеседование, и мне сказали, что я не прошел. Я поехал к нему поздно, часов, наверное, в десять.
Мне было страшно неудобно… Я долго стоял в подъезде, видел, что все время выходят какие-то люди — явно знакомые лица, но они, конечно, меня не замечали. Минут сорок я простоял в таком состоянии, потом решил подняться. Звонил по телефону каждые пять минут, никто не брал трубку…
Я поднялся. Дверь открыл Янклович. В квартире был Нисанов — это я видел точно. И у меня такое впечатление, что был Игорь Годяев, потому что я видел из двери весь коридор… Когда Валерий Павлович увидел меня, он начал потихонечку оттеснять меня от двери… Но я увидел, что за его спиной прошел отец, спрашивая:
— Кто там?
И было видно, что он чувствует себя еще хуже, чем в прошлый раз… А меня обозлило, что все они тогда (20 июля. — В. П.) отца бросили, и я сделал попытку зайти в квартиру. Обозлило и то, что Туманов сказал, что они не хотят класть его в больницу… Так я понял, что не хотят… И я хотел зайти и как-то поучаствовать, но Янклович довольно настойчиво— без грубостей, конечно, — вытеснил меня на площадку… Закрыл за собой дверь и стал говорить, что сейчас они повезут его в больницу… Что все это очень тяжело…
Янклович откровенно говорил, что отец колется, он не считал нужным от меня это скрывать… Минут десять мы постояли… Он сказал, чтобы я не волновался… Чтобы спокойно ехал домой, а утром позвонил… Это было, наверное, уже ночью— часа за четыре до смерти отца…
Оксаны в тот момент не было — по крайней мере, не было в поле моего зрения. А если бы она была, то она была бы с отцом… В тот момент там не пили, — по крайней мере, никакого буйного веселья там не было…
Но там уже была какая-то истерика, произошел какой-то скандал… У Валерия Павловича прыгала челюсть».
Оксана: «Никакого скандала там не было. Может быть, приходил Мазо, а я куда-то вышла? Но скандала точно не было. И уж никакого буйного веселья в эти дни и быть не могло».
А. Высоцкий: «Конечно, я понимаю, что все они очень по-разному относились к отцу в эти дни. Одно было общим — все от него смертельно устали… Но кто-то продолжал хладнокровно тянуть деньги… А кто-то искренне переживал… Вот что я точно знаю: Игорь Годяев переживал по-настоящему, — я это видел потом. Валерий Павлович тоже переживал по-своему, — он рыдал 25-го возле отца…»
После этого, а может быть, чуть раньше, Федотов уезжает: «Я поехал на Бауманскую — к своей знакомой… Пробыл там часа два, а потом вернулся на своей тачке…»
В. Абдулов: «После репетиции я поехал на Варшавку. Позвонил на Малую Грузинскую примерно в час ночи… Валера сказал:
— Володя успокоился, я сейчас поеду домой.
Я говорю;
— Хорошо. Я вот по этому телефону — звони в любой момент».
Б. Серуш: «В этот день Володя позвонил мне…
А вечером канадский посол, который пробыл в Союзе 14 лет, давал у себя дома прощальный прием. И мы с женой поехали к Белорусскому вокзалу купить цветы. Проезжаем мимо Володиного дома, машина стоит. Я говорю:
— Наталья, Володя звонил сегодня, надо к нему заехать, он плохо себя чувствует…
Прием закончился очень поздно, примерно в час ночи. А на улице была такая духотища! Той ночью было очень и очень душно… И моя жена говорит:
— Не могу — мне плохо. Лучше ты к Володе завтра заедешь, а сейчас поедем на дачу.
А на даче не работал телефон».
В. Янклович: «Я уехал домой во втором часу ночи… Мне надо было отдохнуть, привести себя в порядок, — у меня уже сил не было… Все это длилось почти неделю… Я все время ждал Федотова…
Перед отъездом мы с Федотовым перенесли Володю из кабинета в гостиную, поставили тахту перед телевизором…»
Приезжает А. Федотов: «Валера уехал… А Володя как всегда: «А-а… О-о…» Ладно, думаю, может, перебесится… Но ночь у него была очень хреновая — надо было взять и увезти в больницу… Почти всю ночь не спал… Потом он попросил водочки, я, честно говоря, тоже с ним засадил… Рюмочку. Но я же измотанный, уставший — слабость… Час, два… Володя все маялся…»
В. Нисанов: «Примерно в два часа ночи мне позвонил Федотов:
— Принеси немного шампанского. Володе нужно.
Я принес шампанское и ушел спать».
Оксана: «Не знаю почему, но Толя Володину кровать, на которой его и прибинтовали — нет, я уже все развязала… Эту кровать он перенес из маленькой комнаты в большую. Один перенес, и Володю перенес туда — и положил туда… По-видимому, он что-то такое успокоительное колол… Или дал выпить? Я не знаю, но Володя все время стонал… Все время какие-то звуки. А тут очень быстро прекратились всякие звуки… А перед этим у него было абсолютно ясное сознание. Он говорит:
— Ну чего ты плачешь? Не плачь, все будет нормально…
— Володя, я пойду посплю!
— Ну иди поспи…
А перед этим Толя говорит:
— Я сегодня останусь, ты сегодня отдохни.
А я же все эти ночи не спала! И какие это были ночи! То я с балкона его вытаскивала — сейчас он бросится… То в туалет водила, то в ванную… То бегала к таксистам шампанское покупать, если ему нужно было…
И вот я пошла спать, говорю Толе:
— Толя, ты не будешь спать?
— Я посижу, ты иди поспи…
(По всей видимости, последние слова Высоцкого были обращены к Оксане: «Иди поспи…» — В. П.)
И я пошла… А тут прекратились всякие звуки — поэтому я и заснула. Потому что мертвая тишина! Ну, думаю, — Володя заснул, и я могу поспать…»
А. Федотов: «Час, два, три… Володя все маялся. Я уснул, может быть, часа в три… Прилег и, видимо, уснул… Где-то с трех до половины пятого, — в этом промежутке умер… Меня как будто подбросило… Руки еще теплые, пульса нет, зрачки не реагируют… Во сне — инфаркт… Судя по клинике — инфаркт…»
С А. П. Федотовым было несколько разговоров о последних часах Высоцкого. Приведем еще один его рассказ:
«Я сделал укол снотворного… Час, два… Володя все маялся… Потом затих. Ну, думаю, уснул… Он уснул на маленькой тахте, которая тогда стояла в большой комнате…
А я был со смены — уставший, измотанный. Прилег и уснул — наверное, часа в три.
Проснулся от какой-то зловещей тишины — как будто меня кто- то дернул. И к Володе! Зрачки расширены, реакции на свет нет. Я давай дышать (делать искусственное дыхание «рот в рот». — В.П.), а губы уже холодные… Поздно».
Оксана: «И вот я пошла спать. Леша… И как мне показалось — прошло одно мгновение! Как бывает, когда глаза закрыл, сразу заснул, а тебя тут же разбудили. Вот такое состояние… Но, наверное, прошло часа два или час… Ну очень мало времени, потому что я ушла спать часа в два… Я заснула, потому что наступила мертвая тишина…
Мне кажется, что как только я заснула, влетел Толя:
— Оксана! Володя умер!
Я ничего не понимаю, вскакиваю и бегу туда, вижу — лежит Володя.
— Толя! Давай делать искусственное дыхание!
— Все! Ему уже поздно!
То есть он дал ему это лекарство — и заснул! И здесь, на диване в большой комнате и уснул. А когда проснулся — увидел, что Володя уже мертвый. Значит, минут сорок прошло.
А может быть, все это было и не так— это я сейчас анализирую…
Так… Когда я ушла, Володя еще не спал, он мне сам сказал:
— Пойди отдохни…
Толя тут же перенес кровать из кабинета, маленькая кровать такая — тахта. Он ее поставил в большой комнате, перевел Володю. Он поставил ее от телевизора — ногами к двери. А сам лег на диван. Уснул. И, видимо, Володя быстро умер…
И когда я влетела в комнату, я взяла Володю за руку. А когда я отняла свою руку, остались отпечатки моих пальцев. То есть на его руке остался след. Он уже не был теплый, он был холодный! Все! Уже покойник!
И у него были открыты глаза! То есть Володя не спал, когда умер. Значит, он умер не во сне… Вот так…
Конечно, Володя умер от скопления всего — тут масса причин… А то, что Толя дал это лекарство, — может быть, только толчок…»
Приведем еще один — более поздний рассказ Оксаны Афанасьевой о последних часах Высоцкого: «Вот что я вспомнила! Ведь наш последний разговор был в кабинете! Володя остался лежать там, на этой маленькой кровати…
— Ну как ты себя чувствуешь?
— Нормально. Ты иди поспи.
А почему Володя оказался в большой комнате? Может быть, он его раньше перенес? (Об этом же говорит и В. П. Янклович.)
В столовой оставалась недопитая бутылка водки… А в большой комнате она стояла уже пустая. Толя ее допил. И может быть, он хотел посмотреть телевизор? А может быть, в шоке — после смерти перенес его туда… Но зачем? Он же ко мне не сразу прибежал…
— Толя, надо делать искусственное дыхание!
— Поздно! Я уже пробовал. Я уже пытался все сделать.
Володя был уже холодный. И даже чувствовался легкий сладковатый запах. Значит, прошло часа полтора-два».
А. Федотов: «Судя по клинике, был острый инфаркт миокарда… Я — будить Оксану! Сам растерялся, конечно. А она — в истерику! Раза три в обморок падала. Я совладал с собой— по щекам ее… Водой отливал… Я понимал, что лишних людей тут не должно быть:
— Ну-ка, давай — собирайся быстренько!
Отправил ее…»
Оксана: «Толя все это выдумал. Я никуда не уезжала, я осталась. Толя ведь — истерик. Я была собрана как никогда. Он ничего не мог делать. Я позвонила Боровским…»
A. Федотов: «Тут же я позвонил Янкловичу, Туманову… Вызвал ментов, чтобы не было слухов… Есть протокол — «ненасильственная смерть»… Пока Вадим и Валера ехали, пришли менты… Когда? Я кинулся к Володе в полпятого… Пока обзванивал… Еще вызвал «скорую» — для очистки совести… Да… Бросился я к нему, к Высоцкому… А он — труп! Что делать?..
Я до сих пор себе не прощу… Валера передал его мне с рук на руки… А надо было… Во-первых, надо было его забрать в больницу — 23-го… А днем надо было сесть на машину и ехать за наркотиками… Заснул я, наверное, на час, задремал…
Смог ли бы я ему помочь? Трудно сказать, но я бы постарался сделать все. До сих пор не могу себе простить, что заснул тогда. Прозевал, наверное, минут сорок».
B. Янклович: «Толя потом этим так мучился… Он же попробовал на себе — сам стал употреблять наркотики, чтобы найти выход. Однажды прибежал ко мне такой радостный:
— Все! Я нашел способ! Теперь бы я его спас!
Но и он не смог победить эту болезнь, — от нее и умер».
В. Баранчиков: «Толя настолько Володю любил, что шел до конца. Вы знаете, что значит списать пустую ампулу, да еще в Олимпиаду?! А Федотов доставал любыми путями.
И никому не доверял Володю. Ну, может быть, его методы не сходились с методикой других специалистов, да и в этом деле он был не очень опытным доктором. И поймите, тогда от наркомании еще никто не излечивался».
О. Емельяненко, знакомый Высоцкого: «Толя Федотов пил беспробудно — и на похоронах, и на девять дней, и на сорок. Он считал себя виновным в смерти Володи: вроде бы как заснул… Ведь Володя настолько верил в него, настолько это демонстрировал и говорил всем, что Толя его личный врач.
Никто из ребят не считал его виновным, нет, Боже упаси…
О. Филатов: «Ну что, Толя Федотов… Зря он себя так казнил. Володя сам себя износил: и свой организм, и свой мозг…
Хотя если у меня на операционном столе умирает совершенно безнадежный больной, тоже возникает чувство вины. Думаешь, может быть, надо было сделать не так, а по-другому… В общем, такое «самобичевание врача…»
(Перед самым выходом этой книги работник аппарата Министерства внутренних дел России сообщил, что в августе — октябре 1980 года проводилось предварительное расследование «О неумышленном убийстве Высоцкого», причем выдвигалась совершенно другая версия его смерти. — В. П.)
Итак, время смерти Высоцкого, скорее всего, 3 часа 30 минут или может быть, 3 часа 40 минут, а не 4 часа или 4 часа 20 минут, как принято считать сейчас.
В. Янклович: «Я приехал домой, отключил телефон… У меня уже сил не было — все это длилось уже почти неделю. Но вдруг меня как будто дернули — я вскочил и включил телефон. И сразу же раздался звонок! Звонил Толя Федотов:
— Валера, срочно приезжай! Володя умер!»
Оксана: «Все стали приезжать… Когда Володя умер, у меня еще неделю вот здесь, на руках, были синяки. Он все время держал меня за руку».
25 ИЮЛЯ 1980 ГОДА
Люди не только запомнили, что в ночь с 24 на 25 июля 1980 года умер Владимир Семенович Высоцкий, — практически все запомнили и помнят до сих пор: при каких обстоятельствах они узнали это, что делали потом…
В. Туманов: «Без двадцати четыре звонит Федотов:
— Вадим! Володя умер!
Федотов спас его в Бухаре, а в ту ночь мог бы и не спать… Потом, ты знаешь, он был уставший, со смены…»
В. Янклович: «Я в шоке выскочил из дома, сразу же поймал такси.
— В Склифосовского!
Побежал в реанимацию, испуганный таксист за мной! Меня било как в лихорадке, там мне сделали какой-то укол… Врачи сказали:
— Мы едем за тобой!»
Владимир Коган — фельдшер реанимобиля, работник института Склифосовского: «А ночью — часа в четыре утра — прямо к нам прибежал Валерий Янклович:
— Володе плохо!
А мы же на государственной службе — надо оформлять наряды, все эти бумаги, — но здесь мы сразу же выскочили, сели в машину… Приехали на Малую Грузинскую вместе с Рюриком Кокубавой…»
Первым приезжает В. Туманов, Федотов ему говорит:
— Вот, понимаешь, Вадим, я заснул… Проснулся, а он— мертвый».
В. Янклович: «Входим в дом — я приехал на такси, врачи — на реанимационной машине… Там уже Вадим Туманов с сыном…»
В. Нисанов: «Проснулся от звонка в дверь. Это был Валерий Павлович Янклович:
— Валера! Володя умер.
Я быстро оделся, спустился вниз. Володя лежал в большой комнате на кушетке. Уже совершенно холодный… В квартире был милиционер — начальник паспортного стола нашего отделения милиции…»
В. Коган: «Володя лежал в большой комнате, уже мертвый. Там была еще одна реанимационная бригада — ее вызвали из дома… Валера сел рядом с ним, прямо на пол, схватился за голову…
В квартире было довольно много людей, — я не знал никого, кроме Янкловича и Абдулова. Нет, был еще Вадим Иванович Туманов, но его я узнал потом. Была там еще одна девушка, как мне сказали потом, — Оксана. Все были какие-то испуганные».
В. Абдулов: «На рассвете меня разбудил звонок матери:
— Сева, срочно к Володе! Там что-то страшное.
Я выскочил к машине — был очень яркий солнечный рассвет, — помчался к Володе. Я приехал на Малую Грузинскую — абсолютно пустая улица — и две реанимационные машины. Из подъезда уже выходили врачи:
— Сева — все!
Это было между пятью и шестью утра».
В. Коган: «Мы подошли к Володе: все было ясно — мертв. Ну, горе, что тут говорить… Мы пробыли в квартире минут пятнадцать. Да, и все они там были поддатые… Это было видно совершенно точно. А когда мы подъехали, на улице уже стоял милиционер…»
В. П.: «А причина смерти?»
В. Коган: «Ох… Это уже потом у нас пошли всякие домыслы — стали думать: как и почему это могло случиться… А тогда — на первый взгляд — это была скоропостижная смерть. Ничего такого ярко выраженного не было. Никаких следов насилия или чего-то там еще не было. Обыкновенный умерший человек. Он лежал, как будто спал. Руки были вытянуты вдоль туловища, абсолютно белые руки».
В. Янклович: «…а у меня все время мысль: будет обыск, будет обыск… В кабинете был такой плафон, — Володя туда прятал пустые ампулы… Я говорю:
— Давайте их уберем!
К этому времени я уже пришел в себя… И (до приезда милиции) мы выгребли из люстры пустые ампулы…»
В. Шехтман: «Мы были на дне рождения… Остались ночевать, — это было недалеко от Малой Грузинской… В пять утра меня будит жена:
— Вставай, Володя умер!
А я лежу, как раздавленная рыба:
— Отстань, уже тысячу раз это было…
— Да нет… Наверное, это правда. Звонила моя мама.
Тут я вскочил. Сел в машину, быстро приехал.
Володя еще лежал в большой комнате. А потом — все совершенно смутно, как в тумане… Ты понимаешь, для меня это было…»
В. Янклович: «Состояние у всех лихорадочное… Никто не знает, как себя вести, что делать… Я говорю:
— Ребята, надо прежде всего позвонить в милицию. Это же — Высоцкий…»
(А Федотов утверждал, что это он вызвал милицию гораздо раньше и что был составлен протокол о «ненасильственной смерти». — В. П.)
В. Янклович: «Володя умер в большой комнате, мы перенесли его в маленькую…»
А. Штурмин: «Когда я приехал — около семи утра, — Володя лежал уже в маленькой комнате… Накрытый простыней… Я только посмотрел ему в лицо…
В этот день Володя должен был приехать в Олимпийскую деревню… Мы договорились, что он в 12 часов подъедет вместе с Янкловичем. Еще раньше я завез Володе оформленный пропуск, нарисовал план — обозначил место, где мы должны были встретиться».
В. Янклович: «Стали обсуждать, кто будет звонить матери, отцу, Марине… Я сказал, что отцу еще могу позвонить, но матери — нет… Туманов позвонил матери, а я — отцу. Кто будет звонить Марине? — Сева… Сева позвонил… Как только телефонистки узнали о смерти Высоцкого, весть быстро распространилась по Москве…»
Оксана: «Я ведь еще и маму встречала — никто не захотел. Она вышла из такси, я подошла к ней:
— Что, Володя?!
— Да, Нина Максимовна.
И она стала оседать, падать… Мы подхватили ее под руки.
А на похоронах она даже не посмотрела в мою сторону».
Марина Влади: «В 4 часа утра 25 июля я просыпаюсь в поту, зажигаю свет, сажусь на кровати. На подушке — красный след, я раздавила огромного комара. Я не отрываясь смотрю на подушку — меня словно заколдовало это яркое пятно. Проходит довольно много времени, и, когда звонит телефон, я знаю, что услышу не твой голос. «Володя умер».
Ревекка Шемякина: «В ту ночь я спала у телефона… Моя Дора (дочь Ревекки и Михаила Шемякиных) накануне попала в полицию. Просто так — взяли панков, и Дора попала за компанию. Ну, я, конечно, перенервничала, лежала у телефона, ждала звонка… И вдруг очень рано, часов в семь утра, — звонок! Я вскочила — Миши не было в Париже, — взяла трубку. И вдруг голос Марины:
— Ривочка, Володя умер…
Она это сказала, я выронила трубку… Марина сразу приехала…»
В. Янклович: «Марине сразу дали визу, она прилетела вечером…»
В. Абдулов: «Что меня спасло от помешательства— надо было много чего делать… Я быстро дозвонился Марине… В театр и по всем этим делам звонил Валера…»
Но Любимов уже знает о смерти Высоцкого… Оксана позвонила — еще ночью — Боровскому. Боровский сразу же сообщил Любимову.
В. Абдулов: «Потом я взял Володину телефонную книгу и выписал номеров двадцать… Не только друзей, но и людей, которые могли помочь. Я позвонил космонавтам, одному из первых — Иосифу Кобзону, Вайнерам… Нужно было срочно сделать два дела— место на кладбище и некролог…»
В. Янклович: «Уже пришла милиция… Часов в восемь — девять… Надо было сделать свидетельство о смерти… Кто мог сделать? Конечно, Федотов… Но нужен паспорт, советский паспорт, а у Володи — заграничный… Годяев поехал в ОВИР — обменять паспорт, Федотов — за свидетельством…»
В. Шехтман: «Федотов сразу рванул в поликлинику… У Толи было сложное положение… Володя перед этим попросил его помочь Нейгаузу, а Нейгауз умер на руках у Федотова…
А как получилось? У Нейгауза была подруга-француженка, они с Володей летели вместе из Парижа. И Володя говорит, что вот у меня есть такой врач Толя. Так Федотов попал к Нейгаузу…
Я потом разговаривал с этой француженкой (Бриджит Анжерер. — В. П.) — она не знала, что я знаю Толю…
— Он такой безалаберный, этот Толя… «А-а, ерунда… Сейчас сделаем укольчик!»
Толя действительно такой… А Нейгауз — умер».
В. Янклович: «Федотов мог делать ошибки и, наверное, их делал. Но он, повторяю, все брал на себя. «Все будет хорошо, все будет нормально!»
Он стольких людей вытащил».
О. Филатов: «Методики, которыми Толя выводил Высоцкого из тяжелых состояний, насколько мне известно, были достаточно рискованными. Но Анатолий был очень квалифицированным специалистом, он делал все что мог».
А. Федотов: «Я ездил в поликлинику… Мы это проделали гениально… Я говорю, что наблюдал… Что кандидат наук… Она — раз! И подписала…
Свидетельство о смерти… Мы там написали… «Смерть наступила во сне… В результате абстинентного синдрома и острой сердечной недостаточности… Склероз венечных сосудов сердца…»
Как без вскрытия? Я же долго лечил его… Наблюдал агонию… А было бы вскрытие, — увидели бы следы уколов…
А в карточке я написал: «Страдал хроническим алкоголизмом… Развилась миокардиодистрофия». Да, когда я оформлял свидетельство о смерти, заметил, что в карточке всего одна запись — один раз обращался в поликлинику… Флегмона — подкожное заражение… Запись сделана примерно за месяц до смерти».
ВРАЧЕБНОЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО О СМЕРТИ
По книге ЗАГСа, запись № 2239.
1. Место смерти (область, край, республика) — РСФСР Район — Краснопресненский, город — Москва.
Смерть последовала в стационаре, дома, в другом месте (подчеркнуть) — дома.
Где: ул. М.Грузинская, 28, кв.30.
2. Место постоянного жительства умершего:
(для приезжих — область, край, республика) — РСФСР, район — Краснопресненский, город — Москва.
3. Фамилия, имя, отчество умершего:
Высоцкий Владимир Семенович.
4. Пол: мужской, женский (подчеркнуть) — мужской.
5. Дата рождения: год — 1938, месяц — январь, число — 25.
6. Смерть произошла от заболевания, несчастного случая на производстве, убийства, самоубийства, род смерти не установлен (подчеркнуть) — заболевания.
7. Причина смерти (заболевание или осложнение основного заболевания) — а) острая сердечно-сосудистая недостаточность.
8. Заболевание, вызвавшее или обусловившее непосредственную причину смерти: — б) атеросклероз венечных артерий сердца.
9. Причина смерти установлена: врачом, установившим смерть; врачом, лечившим умершего; судебно-медицинским экспертом; врачом-хирургом; патологоанатомом (подчеркнуть) — врачом, установившим смерть.
10. Врачебное свидетельство выдано:
а) наименование медицинского учреждения: поликлиника № 174.
б) Ф.И.О. врача, выдавшего свидетельство о смерти: тер. Ильиных.
11. Врачебное свидетельство проверено в ЗАГСе 31 июля 1980 г.
Л. Сульповар: «Двадцать пятого мне позвонили: Володя умер! Я поехал не сразу— занимался делами с патологоанатомами… На Малую Грузинскую выехал наш реанимобиль. Врач— Кокубава, фельдшер — Володя Коган. Когда я приехал — народу было много…»
С. Щербаков: «Ведь этот диагноз — якобы инфаркт миокарда — он всех устроил. Все с радостью за него ухватились. А ведь все это делается очень просто: берется одна кардиограмма… Я могу вам показать с десяток кардиограмм с инфарктом… Все дело в том, чтобы убрать предыдущие, — тогда не с чем сравнивать. О том, что подсунули кардиограмму, мне говорили Годяев, Сульповар и еще кто-то из фельдшеров наших…
А 25-го я прихожу на работу, а мне говорят фельдшера:
— Станислав Алексеевич, Высоцкий умер.
Я разозлился страшно. Ведь почему мы с Леней взорвались 23-го? Это была кома! Медикаментозная кома.
И если 25-го был аналог ситуации 23-го — а судя по всему, аналог был полный, — Высоцкий умер от асфиксии. Запал язык, и он просто не смог дышать. Ведь он был полностью релаксирован — расслаблен — за счет больших доз седативных препаратов… А ведь Федотов его «лечил» этим методом не день и не два — по крайней мере, две недели…»
Л. Сульповар: «В общем, напоили его хлоралгидратом, он, вроде, и уснул. Но, понимаете, есть такое понятие — врачебная этика: я ничего не могу утверждать окончательно, у меня могут быть только соображения по этому поводу. А являются ли эти соображения абсолютно достоверными в данной ситуации, сказать очень сложно…
А по идее, там может быть сочетание причин. И отравление хлоралгидратом — самое банальное. Ведь его давали пить! — неизвестно сколько и неизвестно с чем… Но скорее всего— это сугубо мое мнение, — Высоцкий умер в результате западения языка и асфиксии».
Б. А. Медведев: «Судя по всему, организм был полностью расслаблен за счет большого количества седативных препаратов. В такие моменты может произойти и западение языка, и смерть наступает от удушья. Таких больных, разумеется, надо наблюдать…»
В. Янклович: «Приехали родители… Часов в десять приехали Любимов с Боровским…»
Ю. П. Любимов: «25 июля в пять часов утра мне позвонил Давид Боровский и сказал, что Володя умер…»
В. Янклович: «Неожиданно дежурный по городу — генерал милиции — присылает людей и требует везти тело на вскрытие. И тут надо отдать должное Семену Владимировичу — он действовал решительно. Категорически запретил вскрытие. А было бы вскрытие, может быть, обнаружили бы побочные явления, узнали бы о болезни… Последовала бы отмена диагноза…»
Л. Сульповар: «Вскрытия не было… Ну, это целая эпопея… Этим я и занимался в институте… У нас работает патологоанатом академик Пермяков. Он очень хорошо относился к Володе, и удалось договориться, что вскрытия не будет. А там уже приехали забирать…»
B. Шехтман: «Зашли двое…
— Где тут? Мы за трупом приехали… В морг…
Я посмотрел вниз, — стоял крытый УАЗ. По-моему, этих мужиков выгнал Семен Владимирович…»
По свидетельству В. И. Туманова, С. В. Высоцкий настоял на том, чтобы вскрытия не было…
Л. Сульповар: «Да, в общем, все сразу не хотели вскрытия… Ведь что означало вскрытие в той ситуации? Во-первых, судебно-медицинская экспертиза. Вскрывается и описывается каждый кусочек тканей. А значит, были бы отмечены и уколы, и рубцовые изменения. Все это сразу же стало бы известным — начались бы никому не нужные разговоры о наркомании.
Вот почему я позвонил Пермякову и попросил его отменить вскрытие. Вначале говорили, что это невозможно, но Пермяков сумел настоять. Он знал и ценил Володю».
(По сведениям, полученным от уже упоминавшегося работника аппарата МВД России, в последние годы и. в КГБ, и в МВД было известно, что Высоцкий употребляет наркотики. — В. П.)
C. Щербаков: «Да, вскрытия не было… Но оно могло и не установить точной причины… Кстати, утром 25-го я думал, что Высоцкого привезут на вскрытие в Склиф. И совершенно озверевший, я позвонил своим судмедэкспертам (хотя, конечно, этого делать не следовало)… И говорю Инессе Васильевне Вороновой:
— Сейчас привезут Высоцкого — посмотрите, чтобы кровь взяли на все яды…
Но Высоцкого не привезли».
Не только С. Щербаков думал, что тело В. Высоцкого привезут в Склиф. Вспоминает еще один участник компании Кочаряна — каскадер Олег Савосин:
«Поздно вечером 25-го мне позвонил Аркадий Свидерский и сказал, что умер Володя…
— Олег, назавтра часов в семь я тебе позвоню, поедем забирать его из Склифосовского».
Оксана: «Вскрытия не было… Я думаю, что друзья и убедили отца, чтобы не делать вскрытия. Хотя, я думаю, что ни для кого не было секретом, что Володя был наркоман…
Знаете, Валера, все эти тайны… Конечно, Высоцкий был гениальный человек. Но Володя ведь не мог быть информирован по всем вопросам как специалист-профессионал. Многие представления были у него от своих друзей…
Вот, например, он хотел излечиться от наркомании, — а это никак нельзя было сделать официально. Но, по-моему, это чушь. Наверняка, все это можно было сделать каким-то нормальным путем. Можно было найти какие-то возможности…»
Л. Сульповар: «Не думаю, что после вскрытия было бы заведено дело… На хлоралгидрат анализов не брали… Да и хлоралгидрат — наверное, только одна из причин смерти».
В. Янклович: «Леня Сульповар прислал людей, они спустили кровь… Сделали заморозку тела».
В. Шехтман: «Леня Сульповар привез бригаду— замораживать тело. Я даже зашел туда — это было в маленькой комнате. Уже немного вспух живот… Они сделали вскрытие, закачали какую-то жидкость…»
Л. Сульповар: «Обычно это называют «заморозкой тела», а на самом деле формалином заливают сосуды… Точнее, это можно назвать «бальзамированием».
Л. Сульповар: «Народу было много… Помню, что пришла племянница Гиси Моисеевны — помните, «Баллада о детстве»?»
В.Янклович: «Звонок в дверь. Открываю — незнакомая женщина…
— Я — племянница Гиси Моисеевны…
Народу уже много, начинаем обсуждать похороны… Где? Возникает вариант Новодевичьего…»
Л. Сульповар: «Я присутствовал при обсуждении — где хоронить. Отец настаивал:
— Только на Новодевичьем!
И все это было настолько серьезно, что начали это дело пробивать».
Ю. Любимов; «Вопрос о похоронах решался на самом высоком уровне».
В. Янклович: «Любимов звонит в Моссовет. Ему отвечают:
— Какое там Новодевичье?! Там уже не всех маршалов хоронят».
Л. Сульповар: «Пытались связаться с Галиной Брежневой, но она была где-то в Крыму. Второй вариант тоже не получился: через Яноша Кадара хотели выйти на Андропова…»
Д. Чижков в своей книге «Отражения» пишет о том, что Андропов каким-то образом помог в организации похорон Высоцкого… (Организовал заслоны и приказал прекратить доступ в театр в два часа. — В. П.) Ю.Андропов — тогда был председателем КГБ СССР.
В.Янклович: «На каком же кладбище хоронить? Родители говорят, что на Ваганьковском похоронен дядя Володи — Алексей Владимирович. Володя его очень любил».
25 июля. 10.28. Агентство Франс Пресс из Москвы.
«Советский актер и певец Владимир Высоцкий, муж французской актрисы Марины Влади, умер в пятницу от инфаркта. Владимир Высоцкий был знаменит в Советском Союзе как ролями на Таганке, московском авангардистском театре, так и своими песнями. Некоторые из них были очень критичными по отношению к режиму… Марина Влади должна прибыть сегодня в Москву. Похороны состоятся в будущий понедельник».
А в СССР первое сообщение о смерти Владимира Высоцкого появилось в «Вечерней Москве». Второе — и последнее — в «Советской культуре»: все остальные средства массовой информации— газеты, радио и телевидение — хранили полное молчание. Но о смерти Высоцкого уже знала вся Москва, вскоре узнала и вся страна… Вечером заработали «вражеские радиоголоса». За «бугром» успели сделать целые передачи, посвященные памяти Высоцкого.
Оксана: «Мы сидим в кабинете… И папа, отбирая книги иностранных издательств, которые он возьмет с собой, говорит мне:
— Оксана, я думаю, вам не стоит приходить на кладбище…
— Почему же, Семен Владимирович?
— Ну, вы, наверное, будете бросаться в могилу?
— Знаете, Семен Владимирович, я в ваших советах не нуждаюсь. Я сама решу, приходить мне на кладбище или нет…
А потом я ушла из дома, потому что там было отвратительно… Я так быстро ушла, что даже оставила сумку с документами. Позвонила Боровскому:
— Давид, возьми мою сумку… А еще— я тебя очень прошу — там в бюро лежат два кольца. Это единственное, что я хочу взять. Для меня это дорого, для меня это — память. Попроси, чтобы Валера (Янклович. — В. П.) их нашел.
Эти два кольца никто не нашел, хотя накануне они там лежали».
В. Янклович: «В конце концов, примерно к 12 часам мы получаем свидетельство с смерти… И милиция дает разрешение на похороны».
Ю. Любимов: «Вначале был возмутительный приказ, на что я ответил, что выполнять его не буду, — Владимира будут хоронить его друзья. Я ответил жестко: «Вы же его травили!» Потом они проконсультировались и решили в этом вопросе уступить».
Вероятно, вначале (интересно, кто этим занимался?) настаивали на «закрытых» домашних похоронах…
В. Янклович: «Любимов пришел часов в десять утра. Первый вопрос: где и как хоронить…
А через некоторое время он отозвал меня и сказал:
— Валера, я тебя очень прошу, — надо сразу же заняться архивом. Ты даже не представляешь, как это важно.
— Юрий Петрович, а что надо сделать?
— Надо собрать весь архив и спрятать его.
И вот — Володи уже нет, еще ничего не ясно, а мы с Севой в чемоданах перетаскиваем все бумаги в кабинет. И по указанию Любимова запираем его на ключ».
А. Макаров: «Мне позвонили утром, часов в двенадцать я был на Малой Грузинской… Я был там все время, пока не прилетела Марина. Приходилось как-то регулировать этот громадный поток людей… Вскрытия не было, потому что все было ясно: какое сердце способно выдерживать такие перегрузки?! А как было получено свидетельство о смерти, я не знаю — честно говоря, это меня не касалось. Я много был с Володей эти дни и никаких следов веревок на руках не видел. Какая чушь — все эти разговоры о веревках…»
В. Янклович: «Кобзон с Севой едут в Моссовет — пробивать Ваганьковское…»
В. Абдулов: «Это было так… Я позвонил Кобзону:
— Иосиф, прости ради Бога, за страшную весть: Володя умер. Нужен некролог.
Он говорит:
— Я поеду в ЦК — буду звонить оттуда.
Он позвонил — добился некролога в «Вечерке» и в «Культуре». И попросил, чтобы я подъехал к телеграфу, чтобы вместе зайти в Моссовет. Я подъехал к телеграфу, и, пока ждал Иосифа, подходили знакомые и незнакомые люди и спрашивали:
— Это правда?
Потом мы пошли в Моссовет и выбили разрешение на Ваганьковское. Мне кажется, это было около двенадцати часов дня.
Поехали на Ваганьковское, спросили: где директор кладбища? Зашли, нам навстречу поднялся молодой приятный человек, который сказал:
— Я вас ждал…
Пошел и показал нам это место. Сразу же привел именно на это место — прямо у входа. Я говорю:
— Знаете, чтобы сердце было абсолютно спокойно, покажите все, что возможно…
Мы втроем осмотрели все свободные места, — но все это не шло ни в какое сравнение… Мы вернулись, он сказал, что можно прирезать еще немного земли…. А потом Иосиф достал пачку денег и пытался ее вручить… Этот человек от денег просто отпрыгнул:
— Да вы что?! Я же его любил!
Это абсолютно точно».
Дело в том, что было много «версий в виде сплетен» о том, как было получено это место на Ваганьковском… Еще одна — отдельная история о «могиле майора Петрова», которую якобы затоптали невежественные поклонники Высоцкого. Об этом — в будущей книге «Владимир Высоцкий. Посмертная судьба».
В. Янклович: «Разрешение хоронить на Ваганьковском получено. Они (Кобзон и Абдулов. — В. П.) сразу же поехали туда: выбирать место, договариваться о могиле… К двум часам Кобзон и Сева вернулись и сказали, что место хорошее и все в порядке.
Петрович уезжает в театр готовиться к похоронам…»
Примерно к двенадцати часам дня в доме сделано практически все, что возможно. Как утверждает Нисанов, в это время он сделал снимок: у тела Высоцкого — Абдулов, Туманов, Янклович, Годяев (очень известная фотография)…
В. Туманов: «В тот день мне пришлось отвечать на сотни телефонных звонков в квартире Высоцкого. Запомнился звонок космонавта Гречко:
— Могу ли я чем-нибудь помочь? Все же запишите мой телефон».
Театр на Таганке… Заведующая кадрами Е. И. Авалдуева: «Рано утром мне домой позвонил знакомый с телефонной станции:
— Звонили Марине Влади в Париж. Сегодня ночью умер Высоцкий».
A. Демидова: «Приезжаю в театр к 10 часам на репетицию. Бегу, как всегда опаздывая. У дверей со слезами на глазах Алеша Порай-Кошиц — заведующий постановочной частью.
«Не спеши». — «Почему?» — «Володя умер». — «Какой Володя?» — «Высоцкий. В четыре часа утра».
B. Золотухин: «В кассе театра мне сообщили, что умер Володя Высоцкий. Бейдерман некролог пишет». (С. Я. Бейдерман — художник-декоратор. — В. П.)
Е. Габец— актриса Театра на Таганке: «Утром я иду у приемной Верховного Совета. Олимпиада— милиция в белом, с рациями… Вдруг прямо у тротуара останавливается машина, стало плохо водителю… Подходит милиционер…
— В чем дело, товарищ?
— Плохо с сердцем… умер Высоцкий…
Он передал по рации. Первый, второй, третий… — до гостиницы «Москва» — все милиционеры снимали фуражки. Это была потрясающая сцена…»
A. Демидова: «Репетицию отменили. Сидим на ящиках за кулисами. Остроты утраты не чувствуется. Отупение. Рядом стрекочет электрическая швейная машинка — шьют черные тряпки, чтобы занавесить большие зеркала в фойе…»
B. Золотухин: «Каждый, вспоминая свои последние встречи с умершим, обязательно вспомнит нечто предвещающее и только ему открывшееся: один его глаза остановившиеся вспоминает, и не был ли он косоват от природы, другой — его ледяные пальцы, кровь не проталкивается, не циркулирует, третий — что он говорил, что «так плохо, так плохо…просто конец…»и т. д».
По-разному узнают о смерти Высоцкого друзья и знакомые… Николай Тамразов звонит от зубного врача: «Я позвонил. Слышу незнакомый голос:
— Валера — это ты?
— Нет, это Любимов.
— Юрий Петрович, это правда?
— К сожалению, правда».
Б. Серуш: «Шла Олимпиада, и утром я поехал смотреть прыжки в воду — обещал одной своей знакомой… Хотел заехать — снова проезжаю мимо Володиного дома… Машины во дворе нет, — ну, думаю, все в порядке — уехал.
Приезжаю в офис, который был в гостинице «Украина», секретарша говорит:
— Вам звонили от Высоцкого, просили срочно заехать к нему домой.
А телефон у меня на даче не работал… И я поехал к Володе. Меня встретил Янклович… Валера провел меня в спальню. Там лежал мертвый Володя».
Василий Аксенов уже в Париже: «Почему мне довелось узнать о его кончине в городе, который он называл «Парижск»? Из телефона- автомата на street… Вот тебе и выгоды прямой связи с Москвой. Если бы ее не было, еще до вечера Володя был бы для меня жив».
Из друзей Высоцкого одним из самых последних узнает о его смерти Иван Бортник: «Телефон у меня был отключен… Я уже собирался на спектакль: двадцать пятого — «Десять дней..» Татьяна (жена И. Бортника): «Володя умер!» Ей уже сказали…»
Но не все самые близкие люди узнали сразу. Вспоминает Людмила Абрамова:
«Рано утром Аркаша уехал в Долгопрудный. (Там находится физико-технический институт, куда Аркадий Высоцкий сдавал вступительные экзамены. — В. П.) Он не нашел своей фамилии в списках зачисленных. Его не приняли по тем самым соображениям — отец связан с заграницей…
25 июля 1980-го. Мы с Никитой были у моей мамы — смотрели по телевизору что-то олимпийское. Ждали Аркашу с физтеха — его не было. Не дождавшись, пошли домой. Еще из лифта был слышен телефонный звонок — я подумала, что это Аркаша, схватила трубку. Володя умер. Уже вся Москва знает…
В те годы часто возникали слухи жуткие, что Володя насмерть разбился на своем «Мерседесе», что покончил с собой, что его уволили из театра, а чаще всего, что он решил стать эмигрантом… Я пугалась, верила, потом перестала верить… Но не только у меня — у многих было предчувствие: вот-вот случится. Поэтому эти слухи так быстро облетали Москву. Говорили, что он пьет. Говорили, что ищет смерти, гоняя на машине. Говорили, что он исписался, что нет новых песен, что хочет уйти из театра… Но уж сколько лет, сколько раз говорили… Все равно это было неожиданно — смерть. Во всей своей громадной непоправимости. Смерть. Так мы все перед ней и остановились. Ничего не поняв. Никакие слухи, никакие предчувствия, ни знание — ничто не может к этому подготовить. Смерть нельзя понять».
A. Демидова: «Трагическая весть сразу же распространилась по Москве… Асфальт тротуара перед некрологом был устлан афишами спектаклей, в которых участвовал Высоцкий, и на эти афиши люди каждый день клали живые цветы. На окнах Театра на Таганке, на стенах уже 25-го числа вывешивали стихотворения памяти Владимира Высоцкого».
B.Янклович: «Петрович уезжает в театр, готовится к похоронам, я остаюсь в квартире. Приезжают Дупак — директор Театра на Таганке и журналист Надеин, Володин знакомый. Дупак сказал, что его вызывали в горком партии и чуть ли не сам Гришин сказал, что похороны надо провести на самом высоком уровне, что чуть ли не улицу назовут именем Высоцкого. Надеин говорит, что в «Советской культуре» заказали некролог. Мы все читали текст, правили… В итоге: никакого «высокого уровня» не было — хоронил театр. Некролога тоже не было».
«Министерство культуры СССР, Госкино СССР, Министерство культуры РСФСР, ЦК профсоюза работников культуры, Всероссийское театральное общество, Главное управление культуры исполкома Моссовета, Московский театр драмы и комедии на Таганке с глубоким прискорбием сообщают о скоропостижной кончине артиста Владимира Семеновича ВЫСОЦКОГО и выражают соболезнование родным и близким покойного». («Вечерняя Москва», 25 июля 1980 г.)
A. Демидова: «Сообщение о смерти было 25-го в «Вечерке» и 27-го в «Советской культуре». В Театре на Таганке в окне были вывешены некролог и объявление, что доступ к телу для прощания будет открыт в понедельник, 28 июля».
Н. Сайко: «Актеров обзванивал Порай-Кошиц… Днем все поехали к Володе… Помню, что Олегу Далю стало плохо…»
Н. Тамразов: «Мы с Лотовым приехали позже… Нас встретил Янклович. В квартире были отец и мать. Валера провел нас в спальню. Володя лежал на полу — одетый. Лицо было накрыто влажной марлей.
Мы вышли на балкон, внизу стояли люди. А в доме шли такие разговоры, что надо сделать все, чтобы ничего из наследия не пропало… «Надо все собрать и сохранить…» А я на балконе сказал Лотову:
— Да, надо… Но поверьте мне, придет другой — новый лидер, и он обязательно «реанимирует» Высоцкого…
Владимир Сидорович может подтвердить…»
B. Абдулов: «И параллельно — я уже не помню когда — я отвез Володин архив Борзу — брату Серуша Бабека. А потом он попал к Давиду Боровскому.
Хорошо помню, что я вынес два чемодана, положил их в машину, поехал… И поверьте— это не было игрой в казаки-разбойники… Я долго ездил по Москве, чтобы убедиться — за мной никого нет. А потом поехал на Кутузовский.
Подъехал прямо к офису, причем въехал туда, куда нельзя было въезжать, оставил там эти два чемодана».
И. Шевцов: «Я приехал, дверь открыл Валера Янклович, провел меня… На кухне сидели, обсуждали некролог. Я помню Надеина… Говорили: Высоцкий останется, не останется…
Валера дал мне рукописный текст… У меня осталось впечатление, что это было на открытке. Янклович говорит:
— Надо это перепечатать. Это последнее стихотворение.
— А машинка есть?
— Машинки нет. Пойди возьми у соседей.
Я пошел, позвонил… Сказал, что вот такое дело…
— Вы не могли бы дать машинку?
…А через десять лет я столкнулся с этим человеком. Очень трогательная встреча… Я смотрю — что-то знакомое. И вдруг этот человек начинает рассказывать мне историю, как десять лет назад один человек взял у него машинку, чтобы перепечатать последнее стихотворение Высоцкого…
Я взял у него эту машинку, перенес в Володину квартиру, поставил на журнальный столик в большой комнате. И с рукописи перепечатал это стихотворение. Напечатал «Бог» с большой буквы… То есть «…тобой и Господом храним.» А в рукописи, по-моему, было с маленькой… И разночтение двух строчек — сначала написал один вариант, потом другой…
И с этой перепечатки— со всеми знаками препинания— это стихотворение и пошло гулять по стране…» -
П. М. Леонов — заведующий литературной частью театра: «В восемь вечера спектакль «10 дней, которые потрясли мир». Любимов вышел на сцену и сказал о смерти Высоцкого… Текст мы набросали вместе…»
В. Золотухин: «Шеф, когда села публика:
— У нас большое горе… Умер Высоцкий… Прошу почтить…
Зал встал…
Я вышел на первый зонг с гармошкой и не смог удержать слез. — «Не скулите обо мне, ради Бога».
В. Янклович: «Вечером мы с Бабеком поехали встречать Марину. Она прилетела вместе с сыном Петей».
Марина Влади: «В комнате с закрытыми окнами лежит твое тело. Ты одет в черный свитер и черные брюки. Волосы зачесаны назад, лоб открыт, лицо застыло в напряженном, почти сердитом выражении. Длинные белые руки вяло сложены на груди. Лишь в них видится покой. Из тебя выкачали кровь и вкололи в вены специальную жидкость, потому что в России с покойниками долго прощаются, прежде чем хоронить…»
В. Янклович. «Решаем вопрос: в чем похоронить Высоцкого… Долго обсуждаем этот вопрос вместе с Мариной и с Любимовым. Вначале решили хоронить в костюме Гамлета— в подлинном костюме, в котором Володя играл на сцене. Потом решили по-другому, подлинный костюм оставить в театре, а из Володиных вещей подобрать такой же. Нашли черный свитер и черные брюки.
Уже часа в два ночи говорили о реанимационной машине, в которой предполагалось отвезти Володю в театр».
A. Демидова: «Его и похоронили в новых черных брюках и новом черном свитере, которые Марина Влади привезла из Парижа. (Я первая написала, что мы хоронили его в костюме Гамлета, потом многие это повторяли, и я хочу внести нужное уточнение.)»
B. Янклович: «В первую ночь в квартире остались Марина и Нина Максимовна. Часа в три ночи звонит Марина и просит срочно приехать. Я приезжаю и понимаю, что у них произошел серьезный разговор. И Марина хотела, наверное, чтобы я стал третейским судьей в каких-то вопросах. Она начинает говорить, что в последние годы именно я вел Володины дела — и финансовые, и творческие… Чувствую, что разговор пойдет об архиве. Марина меня спрашивает:
— Валера, ты не видел моих писем?! Я не могу их найти.
Я ответил, что не видел. Значит, эти письма в архиве были… Но куда они делись, до сих пор никто не знает. Потом Нина Максимовна легла спать, а мы еще долго разговаривали Марина призналась, что в последнее время у них с Володей были несколько натянутые отношения…»
Все эти дни и ночи под окнами дома Высоцкого стояли люди!
26 И 27 ИЮЛЯ
Марина Влади: «Я вхожу в твой кабинет. Единственное место, оставшееся нетронутым, — это рабочий стол Все остальное перерыто, переставлено, переложено. Не осмелились только прикоснуться к рукописям. И когда я машинально укладываю в чемодан сотни листочков и передаю его одному из друзей, чтобы он спрятал, я еще не знаю, что просто спасаю твои стихи.
В последнюю минуту родители, очевидно, не решились подвергнуть цензуре и уничтожить то, что ты написал своей рукой. И этот мой поступок, понятый позже как воровство, позволил мне передать в ЦГАЛИ все, что ты создал бессонными ночами за годы Тяжкой работы».
Тут перемешаны события, происходившие сразу после смерти Высоцкого и гораздо позже… Но Марина Влади, напомним, писала не воспоминания, а художественное произведение… И все же вряд ли родители, только что пережившие смерть своего сына, будут заниматься цензурой — правкой его рукописей.
По-видимому, у каждого есть своя вина перед Высоцким и каждому есть что скрывать… Время все расставит на свои места, и останется только правда— неприглаженная и неприукрашенная. Для того и написана эта принципиально незавершенная книга. Некоторых участников этих событий уже нет в живых… Важно, чтобы заговорили те, кто знает и помнит, но почему-то молчит; чтобы не появлялись «сплетни в виде версий»; чтобы не выходили легковесные и безграмотные — оскорбительные для памяти Владимира Высоцкого — компиляции; чтобы стали понятнее его самые трагические стихи и песни; чтобы Высоцкий не остался в истории с благополучной и искаженной биографией; чтобы перестали его забывать — как это происходит сейчас, — он жизнью и судьбой заплатил за это…
В эти траурные дни между родителями и Мариной ровные отношения — общее горе сближает… В один из этих дней Марина Влади говорит Нине Максимовне Высоцкой:
— Мама, вы можете полгода проводить у меня в Париже…
Еще при жизни Высоцкого Нина Максимовна однажды была во Франции по приглашению Марины…
Н. Тамразов: «Отец всех нас по очереди водил наверх, к Нисанову, и показывал стихотворение «И снизу лед, и сверху…». Показывал, приложив палец к губам, и под строжайшим секретом».
Через несколько дней после похорон это последнее стихотворение Высоцкого можно было встретить практически в любом городе огромной страны. А через несколько месяцев во всех пассажирских поездах продавали фотографии Высоцкого с Мариной Влади и «новым» последним стихотворением «Спасибо, друг, что посетил последний мой приют…». Интересно, кто сочинил эту подделку?
Г. Полока: «Когда Володя скончался, я позволил себе прийти на следующий день, когда прилетела Марина…
Его квартира была полна народа. Он лежал аккуратный, мальчиковатый, как когда-то… Марина, вся в черном, долго искала в куче его рукописей нашу песню. Нашла, и мой помощник торопливо переписал ее. И все…»
Следовательно, часть рукописей еще оставалась в квартире…
Л. Абрамова: «Огромная квартира напоминала все эти дни привокзальный буфет: какие-то люди заходили, выходили, приезжали, уезжали…
Все спрашивали о сыновьях, как они. Я не знала, как они. И сейчас не знаю, что они тогда чувствовали. Наверное, так же, как и я, смотрели на лица. Наверное, так же, как все, смотрели в себя, в свою душу. Может быть, думали о том, как мало знали его…
Мне надо было помнить о детях: ведь для них смерть отца должна была стать рубежом, за которым кончилось детство. Особенно остро почувствовал это Никита, — к нему не могли пробиться ни пришедшая на другой день Марина, ни кто бы то ни было из находившихся в эти дни в квартире на Малой Грузинской…»
В. Золотухин: «У театра парни собирают подписи, чтобы Театр на Таганке назвать Театром имени Высоцкого…
— Кто это допустит?! О чем вы говорите?!
— Кто бы ни допустил, а соберем…»
А на Малой Грузинской художник и скульптор Юрий Васильев снимает посмертную маску.
В. Янклович: «Потом Марина вдруг говорит — все-таки каких-то вещей она не понимает:
— Ты не можешь организовать, чтобы мне отдали Володино сердце? Я хочу увезти его с собой.
— А как ты реально себе это представляешь?
— А так — пусть хирург вырежет сердце, а я увезу его с собой.
Я буквально в шоке! Бегу к Любимову. Говорю, что Марина «хочет вырезать сердце». Если бы было вскрытие — тогда другое дело. А так?! Это же немыслимо.
Мы с Любимовым пытаемся ее убедить, что у нас так не принято. А она нас даже не слушает… Любимов уговаривает ее, говорит, что у нас этого никто не поймет и т. д… А она отвечает:
— А мне-то что, что у вас не поймут. Это же — мое! Его я оставляю здесь, а сердце хочу взять с собой…
Она даже договорилась с Годяевым, что сделают это… Игорь хотел вырезать сердце прямо в реанимобиле…»
При этом разговоре Марины Влади с В.Янкловичем присутствовал В. Золотухин: «Марина просила его сердце с собой во Францию… Любопытно, а вдруг вырезала и увезла?! Ведь врач-то был всегда при ней… Но и родители смотрели в оба».
В. Янклович: «В общем, долгая была история, но все-таки удалось ее убедить. Главный аргумент — у нас так не делают…»
Вероятно, Марина Влади руководствовалась таким историческим прецедентом: как известно, Фредерик Шопен похоронен у себя на родине, в Польше, а сердце его покоится во Франции, в одном из парижских соборов.
Идет подготовка к похоронам.
И. Шевцов: «Я ходил в этот день в консерваторию — договариваться с музыкантами. Квартет играл 28 июля рано утром, когда прощались в холле дома…»
Вечером собираются друзья В. В.
В. Янклович: «Потом Марина сказала:
— Ребята, возьмите себе на память кто что хочет…
Я хотел взять цепь, в которой Володя играл в «Гамлете». Но ее нигде не было… Эту цепь подарил Володе Шемякин». (По версии И. Бортника, эту цепь В. В. купил в Монреале… Вернее, две цепи: одну, поменьше, он подарил Бортнику. — В. П.)
И. Бортник: «Володя спросил у торговца — старого еврея — что- нибудь для моего друга, он немного нервный…»
В. Янклович: «С этой цепью что-то связано и у Шемякина, и у Володи… У Володи была еще одна — с крестом. А эту цепь он никогда не снимал, — только когда мылся…
Он оставил ее однажды в Ташкенте или в Бухаре и так переживал…
— Вот она мне так дорога…
Я звонил туда… Ее нашли, и я летал за этой цепью. Летал — и привез. Это было лето 79-го года. Цепь была очень дорога Володе, и я всегда об этом помнил. И когда Марина сказала:
— Кто что хочет взять на память?
Я ответил:
— Только цепь.
Но ее нигде не было… Но потом ее нашли у одного человека. Он вернул эту цепь».
Кроме того, Марина Влади говорит, что все друзья должны вспомнить и написать о Высоцком. (Возможно этот разговор был немного позднее. — В. П.) Некоторых людей она просила об этом отдельно… Выполнили ее просьбу — то есть написали о Высоцком по свежей памяти, «по живому следу», только три человека — А. С. Демидова, Ю. Ф. Карякин и И. К. Шевцов.
Л. Сульповар: «Поздно вечером 26-го, уже ночью мы разговаривали с Мариной… Она рассказала, что Володя не помог ей похоронить сестру… Что он «сорвался» в Париже, просто исчез… И насчет госпиталя и лечения тоже говорила…
— Я ни физически, ни морально не могла это выдержать… Просто уже не было сил…»
А в это время по Москве распространяются самые невероятные слухи, отчего умер Высоцкий: «Умер на сцене, во время спектакля «Гамлет»…»; «Был дома один, сердечный приступ… Не дотянулся до телефона, так и нашли утром у телефона…»; «1 января на машине сбил насмерть женщину — умер от переживаний…»
Все эти дни — 25, 26, 27 июля у Театра на Таганке — стихийный, молчаливый, траурный митинг… Людей то больше, то меньше, но они всегда есть. На стене театра— первые стихи, посвященные памяти Высоцкого. Здесь же переписывают от руки стихотворения самого В. В… Вот тогда и возникает то, что потом назовут «феноменом всенародного литературоведения»… Тысячи тысяч перепечаток первых статей о В. В., тысячи самодельных сборников стихов и песен Высоцкого. У В. И. Туманова я видел подаренный ему пятитомник — прекрасно переплетенные книги. Составитель А. Сысоев (Нижний Тагил). На последней странице — гордое: «тираж 5 экземпляров».
A. Демидова: «27-го всех собрали, чтобы обсудить техническую сторону похорон. (В театре был разработан подробный план похорон В. С. Высоцкого. Он был напечатан в трех экземплярах, точное местонахождение их неизвестно. — В. П.) Обсудили, но не расходились — нельзя было заставить себя вдруг вот встать и уйти. «Мы сегодня должны были играть «Гамлета»… — начала я и минут пять молчала— не могла справиться с собой. Потом сбивчиво говорила о том, что закончился для нашего театра определенный этап его истории, — и что он так трагически совпал со смертью Володи…»
В квартире на Малой Грузинской Марина встречает приходящих выразить соболезнование на западный манер— на кухне накрыт стол: вино и легкие закуски…
B. Баранчиков: «Я приехал на Малую Грузинскую 27 июля. Сидели на кухне с Мариной — пили вино… И мне, честно говоря, не понравилось, как вела себя Марина…
— Да, Володя… А я ведь его уже похоронила… Он умер для меня полгода назад!
— Марина, что ты говоришь?!
— Да что вы носитесь со своей русской сентиментальностью… И что бы он был без меня — я ему показала весь мир…
Да, и как это делается по русской традиции: гроб стоит в большой комнате, — все, кто захотел прийти попрощаться — прощаются…
А тут в дверях стоял Семен Владимирович:
— А, Баранчиков, проходи… Зайди простись…
А кого-то и не пускал… Володя лежал все время в маленькой комнате…»
В. Янклович: «27-го решался вопрос с квартирой… Возник вопрос о даче, о долгах, о наследстве… Марина, Вадим Туманов, Сева, Володарский и я собрались, чтобы обсудить эти вопросы… Мы знали, что у Володи 28 тысяч долга. Где взять деньги на похороны, на отдачу долгов?.. Марина сказала, что она ничего отсюда не возьмет — все останется родителям и детям. Она решила продать обе машины, чтобы заплатить долги и оплатить расходы по похоронам… Марина попросила нас заняться этим…»
В конце концов всеми материальными делами наследства пришлось заниматься Артуру Макарову.
Марина Влади: «Что касается остального — я все поручаю нашему старому другу…»
A. Макаров: «После смерти Володи Высоцкого остались долги, довольно крупные долги, и встал вопрос: кому этим заниматься?.. Долго думали и обсуждали, а потом Марина говорит:
— Артур, кто, если не ты?!
И хотя я отказывался, она тут же выписала мне доверенность…»
В оформлении' всех наследственных дел принимал участие Г. П. Падва: «Тогда произошла такая общечеловеческая и не такая уж редкая история: вначале все соревновались в благородстве, а потом перессорились. Когда оформлялись эти нотариальные дела, все было очень хорошо— никаких претензий друг к другу. Повторяю, все вели себя очень благородно — и Марина, и Людмила Абрамова с детьми, и родители. Семен Владимирович вообще отказался от своей доли наследства».
B. Янклович: «Она (Марина Влади) выхлопотала Нине Максимовне право поселиться в ней. (В квартире на Малой Грузинской. — В. П.) Председатель кооператива сказал, что для решения этого вопроса лучше всего обратиться к Брежневу. Марина написала письмо».
Содержание письма передает В. Туманов:
«Я впервые обращаюсь к Вам… Моя единственная просьба — передать квартиру мужа его матери. А квартиру Нины Максимовны оставить сыновьям Высоцкого…»
В. Янклович: «Но как передать письмо? Я позвонил Виктору Суходреву и, изложив суть дела, сказал:
— Виктор, ты точно нам скажи: сможешь передать или нет?
Он ответил:
— Дайте подумать до завтра. Завтра я точно скажу.
На следующий день он позвонил и сказал, что письмо будет передано. Он действительно сделал это, и вопрос был решен очень быстро».
В этот же день разговоры о даче… Дача была построена на участке Володарского, и, естественно, ему предложили ее купить.
В. Янклович: «Вот тогда назывались суммы…
— Сорок тысяч… Эдик, ты возьмешь?
— Да, конечно… — говорил Володарский…»
A. Макаров: «Володарский очень благородно заявил, что постепенно выплатит стоимость дачи наследникам… По счетам и квитанциям, собранным Валерием Янкловичем, было ясно, что она стоит около сорока тысяч.
Марина сразу согласилась:
— О чем разговор, Эдик… Конечно, выплатишь постепенно.
Она добавила, что на даче останется все, как было при Володе.
Итак, здесь на Малой Грузинской будет жить мама, а там будут собираться друзья Володи в день его рождения и в день смерти».
B. Янклович. «27-го, по-моему, отвезли архив к Боровскому. Родители немного обижались, что были отстранены от всего этого, но тогда Марина руководила всем…
Они во всем доверяли Марине и считали, что все, что она делает, правильно. Отношение было такое: «Мариночка, Мариночка, Мариночка…» Но потом, когда она улетела, позиция у них переменилась: они стали требовать, чтобы архив вернули домой».
Поздно вечером 27-го привезли гроб…
Дмитрий Гельфонд (тогда администратор Театра на Таганке): «Гроб привез я. Были выходные дни, я ездил прямо на фабрику… Мастеров собирали по домам и везли на фабрику. Все это тянулось долго… Не было белого материала — ведь всем обивали красным… Делали лучшие мастера и из самых лучших материалов…»
Алла Боссарт (писатель и публицист): «Специальный гроб № 6 («шестерка») изготовляется нашими анонимными умельцами только по специальному распоряжению правительства— для членов правительства, Политбюро, генсеков. Исключение было сделано, если я не ошибаюсь, лишь дважды: для Сахарова и для Высоцкого. Горькая ирония: только у порога мирового пространства самые честные, чистые и безгрешные души перед своим народом официально уравнялись с ватагой упырей: от Сталина до брежневской охапки».
В. Янклович: «Гроб стоял на лестничной площадке, Володю положили в гроб только перед выносом. А так он все время лежал в спальне…» Я звонил на фабрику — заказывал… Там сказали:
— Не беспокойтесь — все будет нормально…»
27 июля — в 20 часов «Гамлет». Спектакль отменен.
Директор Театра на Таганке Н. Л. Дупак: «В кассу театра не вернули ни один билет. Не вернул ни один человек…»
Ю. П. Любимов: «Должен был играть 27-го, когда мы отменили спектакль, и никто не вернул билеты. Ни один человек. И по-моему, даже деньги никто не потребовал…»
После похорон несколько билетов все же сдали в кассу театра — их взяли на память актеры Театра на Таганке.
Вечером. 27 июля к Театру на Таганке приходит актриса Жанна Владимирская: «На стене театра писали стихи. Без цензуры. Люди сами писали, сами охраняли написанное…
Со стены люди списывали стихи.'Всем не было видно, и передние передавали сзади стоявшим:
Пророков нет в отечестве моем,
А вот теперь ушла еще и совесть…
Не стихи, а крик… Какой-то человек протиснулся ко мне и попросил передать записку вперед, к стене, чтобы записали. Я прочла:
«Спасибо, Володя, от всех русских людей!»
Кинорежиссер Петр Тодоровский: «Вспоминаю ночь накануне похорон Володи… Я задержался на студии с монтажом новой картины и приехал на Таганку поздно. Вышел из метро и долго смотрел на огромную людскую толпу около театра… Протиснулся к входу.
Свечи, гитара под окном, за стеклом маленький лист ватмана с надписью:
«Дирекция, партком, местком сообщают:
Умер ведущий артист Театра на Таганке Владимир Высоцкий».
28 ИЮЛЯ
Дмитрий Гельфонд: «Всю ночь я провел в театре. Еще оставались Ефимович, Безродный, Кислицкий… Часов в двенадцать пришел скрипач из «Ромэна» — Якулов, он играл всю ночь… Ночь прошла спокойно».
В. Янклович: «Всю ночь Марина провела около Володи. Час просидела совершенно одна, попросила, чтобы никто не входил. Потом привела все в порядок, причесала Володю».
Марина Влади: «Я провожу ночь, сидя у тебя в изголовье, погрузившись в воспоминания. Будущее для тебя кончилось. Свое будущее я плохо представляю. Все, что я делала эти несколько часов, я делала вместе с тобой. Один на один. И теперь приходят друзья, чтобы положить тебя в фоб. Накатывает горе — волна за волной…»
В. Янклович: «Мы договорились, чтобы не было много народу, — в четыре часа утра повезем Володю в театр на реанимационной машине».
М. Влади: «Приносят гроб, обитый белым. Тебя осторожно поднимают, укладывают, я поправляю подушку у тебя под головой. Твой врач Игорек (Годяев. — В.П.) спрашивает меня, может ли он положить тебе в руки ладанку. Я отказываюсь, зная, что ты не веришь в Бога. Видя его отчаяние, я беру ее у него из рук и прячу тебе под свитер».
А. Меньшиков (актер Театра им. Вахтангова, бывший работник Театра на Таганке): «Всю ночь с 27 на 28 июля Шнитке и Любимов монтировали фонограмму…»
О. Терентьев — в 1979–1980 годах работал с рукописями Высоцкого: «Мне надо было быть в театре в пять утра, потому что была идея включить фонограмму Высоцкого через колонки на улицу, но это запретила милиция».
Д. Гельфонд: «Поздно вечером стали собираться люди. Стояли у театра. Но в час ночи их разогнали поливальными машинами… Эти «поливалки» ходили по кругу на Таганской площади. И кто-то за ними сбегал. Сразу же после этого — в половине второго ночи — привезли металлические заграждения, перегородили всю Радищевскую. Толпу — а уже было очень много народу — согнали вниз, к 23-й больнице».
Н. Тамразов: «В четыре часа утра вынесли гроб. Внизу была небольшая панихида. Простились родные, близкие, соседи… Гроб поставили в реанимобиль, а мы поехали за ним. Такой колонной и приехали в театр».
М.Влади: «Гроб ставят в большом холле дома, чтобы все могли с тобой проститься.
В пять часов утра начинается долгая церемония прощания. Среди наших соседей много артистов и людей, связанных с театром. Они идут поклониться тебе. И еще — никому не известные люди, пришедшие с улицы, которые уже все знали. Москва пуста. Олимпийские игры в самом разгаре. Ни пресса, ни радио ничего не сообщили. Только четыре строчки в «Вечерке» отметили твой уход. Мы уезжаем из дома на «скорой помощи» с врачами реанимации, которые так часто вытягивали тебя».
И. Шевцов: «Вынесли гроб, поставили в холле… Оксана стояла одна. Почему-то к ней никто не подходил, просто не до нее было… Я подошел к ней, мы стояли вместе. Потом она села в реанимобиль».
А. Макаров: «Вначале мы думали, что и на кладбище повезем Володю на реанимобиле, но нам не разрешили…»
Л. Сульповар: «Это была наша машина из Склифосовского… Мы сами договорились и сняли одну машину с линии… Я позвонил и попросил… Ребята сами приехали…
В подъезде дома — панихида. Были самые близкие: мать, отец, Марина Влади, сыновья, Людмила Абрамова, родственники и друзья… Поставили гроб, играл небольшой оркестр студентов консерватории. Там рядом их общежитие… А потом на реанимобиле мы перевезли Володю в театр.
Реанимобиль — и целая кавалькада машин».
М. Влади: «Мы приезжаем в театр, где должна состояться официальная церемония…»
Н. Тамразов: «Народу у театра уже было много. Заграждения и милиция…»
В. Янклович: «Привезли в театр, убирали стулья, устанавливали гроб…»
Н. Тамразов: «Гроб установили на постамент».
М. Влади: «Любимов отрежиссировал твой последний выход: сцена затянута черным бархатом…»
В. Янклович: «До начала прощания было еще много времени. Марина все это время была в кабинете Любимова».
И. Шевцов: «Гроб уже установили на сцене… Одними из самых первых пришли Н. Губенко и Ж. Болотова. В зале почти никого не было. Они два часа сидели, не вставая».
М. Влади: «Я поднимаюсь в кабинет Любимова. Он бледен, но полон решимости. Он не отдаст эту последнюю церемонию на откуп чиновникам. Он хочет, чтобы говорили только друзья. В конце концов официальные лица сдаются. Никакой неискренности не будет…»
И все же на панихиде выступил и официальный представитель Министерства культуры…
Ю. Любимов: «Я очень резко сказал… И они отступили. Я просто старался, чтобы люди смогли прийти и проститься…»
В. Шехтман: «Петрович хотел, чтобы народ шел три дня и три ночи… Чтобы все, кто придут, смогли попрощаться…»
Ю. Любимов: «Чтобы был порядок, чтобы не было Ходынки… Я хотел, чтобы гроб стоял на сцене, на подмостках, на которых Владимир играл. Это такая старая театральная традиция. Вот и все».
Д. Гельфонд: «Ведь вполне могли вообще разогнать людей, — вот тут Юрий Петрович и потребовал. Милиция пробовала убрать большой портрет Высоцкого — он был выставлен в окне буфета на втором этаже, — но и тут Любимов настоял на своем».
А. Макаров: «Сначала дали разрешение на то, чтобы гроб стоял в театре столько, сколько будут идти люди. Но когда увидели сколь- к о людей идет, несмотря на закрытый из-за Олимпиады город…»
По непроверенной версии, Любимов просил отменить вечерний спектакль «Мастер и Маргарита», чтобы продлить прощание, но разрешение не получил..
Алла Баранова — инженер: «Мы переживали, что, кроме нас, у театра никого не будет… Поехали, как только открылось метро. Около театра уже стояло человек сто…
Из статьи «Прощание отменено»— «Сельская молодежь», № 1, 1988 — без подписи (в дальнейшем — «Прощание…»):
«…Я поднялась по эскалатору станции метро «Таганская». Площадь еще была пуста, но под стенами станции толпились, переговаривались, посматривая на подъезд театра, там стояла сплоченная колонна — те, кто пришел сюда с ночи, самые преданные и самозабвенные.
Всю ночь они поддерживали огонь поминальных свечей… Площадь еще была пуста… но уже подъезжали с разных сторон военные грузовики с крытым верхом, уже по всему периметру колонны выстроился милицейский патруль… и я двинулась вслед за другими искать конец очереди к Высоцкому».
A. Баранова: «В очереди переписывали от руки последнее стихотворение Высоцкого «И снизу лед…»
B. Гордеев — журналист: «Из «Таганской» уже не выпускали, мы вышли на «Курской»… Добежали до конца очереди. Милиционеры успокаивали: говорили, что все смогут пройти, что такой приказ…
Вначале в очереди было свободно, люди переходили от одной кучки к другой. Из портативных магнитофонов пел Высоцкий. Из рук в руки передавали фотографии…»
А. Штурмин: «Любимов сказал мне, что Володе, наверное, было бы неприятно, если бы в театре была милиция…
— Нельзя ли, чтобы ваши ребята поддержали порядок? Вдруг кому-то станет плохо… Или еще что…
И рано утром я привез ребят (из школы каратэ), — они все время дежурили в театре. Правда, милиции все равно было много…»
B. Золотухин: «…В день похорон часам к девяти (?) приехал шеф и встретил Янкловича (который ни за какую организацию: улица, театр, транспорт, разумеется, не отвечал — он был всегда с Володей) и набросился на него:
— Меня не пустили, вы понимаете, не пропустили к театру! А с этой стороны должен подъехать Ульянов. Как же он пробьется сквозь этих долдонов?!
И Валерка, не задумываясь: «Да Ульянова-то знают. Его пропустят. Что вы волнуетесь за Ульянова?» Шеф обалдел».
«Прощание…»: «…Рядом со мной появился грузовик. Он медленно полз вдоль очереди. Двое были в кузове, двое — внизу, на подхвате. Те, что наверху, вынимали из кузова металлические оградки… а те, что внизу, быстро их устанавливали. Не прошло и нескольких минут, как очередь была схвачена железным ремнем: только впереди еще оставался проем. Я ринулась туда, чтобы не оказаться «за бортом», — и вовремя, потому что за мной окончательно «захлопнулись двери».
Михаил Сорокин («Новое русское слово», Нью-Йорк, 25.7.90): «Напротив здания театра закрыли вход и выход станции метро «Таганская» <…> И вдруг я увидел рядом с метро небольшой служебный автобус с торчащими во все стороны антеннами. Как выяснилось потом, в этом автобусе размещался штаб похорон Высоцкого, который возглавил второй секретарь МК партии — видно, крупный специалист по искусству — Борисов. Борисов координировал действия милиции и дружинников, стянутых со всех концов Москвы, и внутренних войск, которые прибыли на огромных грузовиках и оцепили район Таганки».
Д. Гельфонд: «Красный автобус — «передвижной штаб» — стоял у входа в метро. Руководил «операцией» генерал Шаранков — заместитель начальника УВД Москвы по охране общественного порядка. Он, по-моему, и сейчас там работает…»
C.Говорухин: «…В здании метро образовался милицейский штаб, был еще другой штаб — на колесах. Распоряжался всем взволнованный и несколько испуганный происходящим генерал. «Зачем Так много милиции?» — подумал я…»
«Прощание…»: «К одиннадцати часам небо начало выцветать: солнце входило в полную силу. Мимо с искаженным лицом пробежал какой-то милицейский чин, за ним — другой, третий, не заботясь о конспирации, нервно выкрикивал в микрофон: «Еще десять человек сюда! Еще десять — ко мне!» Барьеры качались. Раздался новый пронзительный крик многих, и вдруг целая людская волна прорвала внутренние железные перемычки, которыми стражи порядка стремились отжать ее от стен, и покатилась вперед».
B. Гордеев: «На милицейскую цепь напирает толпа— прошло уже три часа, а мы продвинулись только метров на сто… Несколько десятков молодых парней начинают эту толпу раскачивать… Этот «кулак» и опрокинул решетки, прорвал ограждение. Все ринулись вперед, кто-то упал… Рев толпы, крики женщин… Ужас! С ходу прорвали еще одну цепь, а дальше стояла колонна грузовиков, которая перегородила улицу».
А. Свидерский: «Я стоял рядом с милиционером. Он передавал по рации:
— Двадцать пять тысяч… Тридцать тысяч…
Передавал, по-моему, кому-то на кладбище…»
Д. Гельфонд: «Часов в одиннадцать я поехал на кладбище, чтобы понять что к чему — и держать связь с театром».
А. Баранова: «Доступ был с десяти часов. Мы вышли из театра в 10.38. Пошли вдоль очереди… Какие лица!»
C. Говорухин: «У меня на стене висит фотография. Люди из той невиданной очереди, из толпы. Какие красивые, одухотворенные лица!
Я шел вдоль очереди, всматривался в лица, вслушивался в разговоры. Пожилая женщина, стоявшая в толпе молодых людей, сказала:
— У нас в деревне все Володю поют».
А. Баранова: «Из театра мы поехали на кладбище. Никого еще не было — раскрытая могила… Мы стояли все время…»
Ю. Любимов: «Грустно об этом говорить, но ему не случайно могилу вырыли не как всем. Очень глубоко могильщики вырыли. Говорят: «Пусть сохранится».
Д. Гельфонд: «На кладбище народу было уже много… Кладбище было оцеплено. Директор кладбища был в панике, — никто ничего не знал… Приезжали снимать иностранцы — датчане или немцы. Ко мне подошел человек в штатском и сказал:
— Вы, как представитель театра, обязаны не допустить эту съемку!
Потом выяснилось, что это был секретарь Краснопресненского райкома партии. С ним был начальник районного КГБ».
«Прощание…»: «Медленно-медленно, по двое в ряд, толпу начали процеживать в театр…
То ли от недавнего солнца, то ли от недавнего сумрака нас качает, и все как-то воспалено: яркий свет в холле, фотографии на стенах, доска телеграмм, какие-то люди у стен…»
М. Влади: «…Сцена затянута черным бархатом, прожекторы направлены на помост, одна из твоих последних фотографий — черно-белая, где, скрестив руки на груди, ты серьезно смотришь в объектив, — висит, огромная, над сценой. Траурная музыка наполняет зал. Мы садимся. Я беру за руку твою бывшую жену, и мы обе садимся с вашими сыновьями. Прошлое не имеет сейчас никакого значения…»
Н. Тамразов: «У гроба я был рядом с Мариной, вместе с ней был ее средний сын — Пьер. Отца и мать посадили справа, если смотреть из зала… И Марина говорила о том, как она жалеет, что у них с Володей не было общих детей…»
Позже — через восемь лет — Марина написала, что она «никогда не соглашалась родить ребенка — заложника нашей жизни. Ребенку, о котором ты мечтал, могло быть от одиннадцати до года в июле восьмидесятого».
М. Козаков: «Он лежал на сцене, а над ним — он же на портрете, в рубашке с погончиками, вглядывался в зал: кто сегодня пришел увидеть его в последний раз? Пришли все».
М. Влади. «…Двери открывают— и потекла толпа. Москвичи пришли проститься со своим глашатаем. Тысячи лиц отпечатались у меня в памяти, каждый несет цветы— сцена вскоре вся усыпана ими, и сладковатый запах ударяет в голову. Люди видят нас, опускают глаза, прижимают руку к сердцу, многие плачут…»
Виталий Акелькин («Вагант», № 7, 1991): «А в гробу лежал постаревший, теперь уже успокоившийся, наш Владимир Семенович, с длинными волосами, непривычно зачесанными назад, со сложенными на груди руками рабочего человека».
М. Влади: «Мы слышим с улицы возмущенные возгласы и крики, перекрывающие реквием: мне говорят, что квартал оцеплен, что милиции приказано не пускать людей, что «им» надо побыстрее закончить с похоронами…»
В. Гордеев: «Становится ясно, что нас обманывали — в театр мы не попадем. К этому времени нашу «ударную группу» разделили на четыре части… «Прошили насквозь» двумя колоннами каких-то непонятных ребят в голубой форме…
В толпе — легкое озлобление… Парень фотографирует милицейские заграждения, какого-то начальника с рацией… У него отбирают аппарат и засвечивают пленку… Девушка— к нему:
— Ну зачем вы это делаете — нас же не пропустят…
— Для истории, милая девушка, для истории…
И начал снова щелкать…
Другая девушка обращается к пожилому милиционеру:
— Может, и ваша дочь стоит в очереди, а вы не пускаете…
— А моя дочь сюда бы не пришла… У меня и не может быть такой дочери, как вы!
— А у меня не может быть такого отца, как вы!
Мимо проходят актеры московских театров, их узнают, передают букеты цветов — их-то пропускают…»
М. Сорокин: «В длиннющей ленте, растянутой на километры, многие держали портативные магнитофоны и… зонтики.
Было очень жарко в этот день. А в руках почти у каждого были цветы, и люди зонтиками укрывали их от солнца».
Ю. Любимов: «Сколько было цветов! Жара была дикая, а люди не себя от жары берегли, а цветы укрывали под зонтиками, чтобы они не завяли».
«Прощание…»: «По левой пустынной стороне улицы, сплоченно и обособленно одновременно, своими кланами, они шли стремительно, как на марше, а впереди шагали их капитаны.
Это шли проститься с артистом русские театры.
Шли МХАТ и «Современник», Театр на Малой Бронной и Ермоловой, Малый, Вахтангова…»
В. Золотухин: «В свое время Валерий (Янклович) сделал 10 000 фотографий с автографом. Дал фотографию милиционеру из охраны. Из толпы баба завопила: «Кому вы даете?! Он же милиционер. Дайте мне». Милиционер заплакал: «А мы что, не люди?»
А вот как доходит это за границу… Вспоминает поэт-эмигрант Вадим Делоне (1982 год):
«Знаменитый режиссер Театра на Таганке Любимов принес пачку фотографий Высоцкого. К нему бросилась толпа. И он в отчаяньи, не зная что делать, отдал эту пачку милиционеру! И тут какая-то пожилая женщина в очереди закричала:
— Кому ж ты отдал фотографии Высоцкого?! Менту!
Милиционер бросил форменную фуражку оземь, зарыдал:
— Да что ж я — не человек, что ли!»
В. Янклович: «Это мы сделали для Володи десять тысяч фотографий… Нисанов сделал снимки, потом напечатали на какой-то фабрике… Портрет с автографом. Я еще боялся, чтобы их потом не продавали… Мы их раздавали во время похорон…»
В. Акелькин: «Через зал (верхнее фойе) проходит человек с пачкой больших фотографий и раздает всем, находящимся в зале. На фото — Высоцкий, поперек фотографии — размашистый автограф».
А. Демидова: «Гроб стоял в середине сцены. Володя лежал постаревший (а ему было 42 года!), уставший, неузнаваемый (может быть, оттого, что волосы были непривычно зачесаны назад). Над гробом свисал занавес из «Гамлета»… Слева менялся караул из актеров нашего театра. Вся сцена была завалена цветами. Люди шли и шли. Многие плакали.
…Среди проходящих я увидела Эфроса с Крымовой, перетащила их через толпу за руки в свой угол, и так мы стояли, тесно прижавшись, всю панихиду».
М. Влади: «Я смотрю на твое лицо, я немного загримировала тебя, потому что сегодня утром на рассвете лицо показалось мне совсем белым. Я заполняю свою душу этими дорогими чертами, я запоминаю их навсегда».
«Прощание…»: «Неподвижно, молча лежит он перед полным зрительным залом, — бледный, непохожий, углубленный, словно додумывая о нас обо всех что-то свое…»
Жанна Владимирская: «Сцена была затянута черным. Вся… На сцене, высоко поднятый, стоял — или висел — гроб. А над гробом еще выше — знаменитый гамлетовский занавес, и Володя лежал в черной гамлетовской водолазке. В руках у него был черный розан.
Руки были на груди, перетруженные и беспомощные, — удивительно беспомощные.
В глубине сцены, там, куда он выходил и сидел перед началом «Гамлета», был его портрет— молодой-молодой, студент или десятиклассник. (Фото Саакова, сентябрь 1979 года, Тбилиси. — В.П.) А лицо спокойное. Будто он давно ждал смерти. И не удивился, не испугался, когда она явилась.
Когда начали пускать людей, заиграла музыка, то и дело кричал петух из «Гамлета».
М. Козаков: «И звучало «С миром отпущаеши раба Твоего» и Бетховен, Рахманинов, Шопен. Потом те, что не уместились в зале, а заполнили огромное помещение театра, услышали голос Гамлета — Высоцкого, его голос:
— Что есть человек…»
А. Демидова: «Звучала музыка: «Стабат Матер» Перголези, «Страсти по Матфею» Баха, «Ныне отпущаеши»… Но, может быть, самое неизгладимое впечатление— прозвучавший в фойе за несколько минут до начала панихиды голос Высоцкого: несколько строчек из «Гамлета», переходящие потом в музыку — звукозапись, использовавшаяся в финале спектакля».
М. Влади: «Усталость, горе, звуки шагов вызывают нечто вроде галлюцинации. У меня впечатление, что ты дышишь, что у тебя шевелятся губы и приоткрываются глаза. Петя берет меня за плечи. Я прихожу в себя. Надо держаться. Врач — один из друзей — протягивает мне стакан с каплями нашатыря. Я смотрю вокруг, впечатление, что я снимаюсь в фильме, и сцена закончится сейчас коротким режиссерским «стоп!» Толпа продолжает склоняться перед гробом в течение долгих часов…»
Юрий Медведев (актер Театра на Таганке): «Утром я даже колебался: идти мне или нет… Я думал, что будет много любопытствующих, а это очень неприятно. Решил: пойду попрощаюсь и уйду. А когда я пришел, встал у гроба…
Короче говоря, я не ушел, пока Володю не вынесли из театра. Я стоял у изголовья — надо было провожать людей, которые задерживались у гроба: «Проходите, пожалуйста… Пройдите, будьте добры…» Ведь на улице стояли и ждали десятки тысяч. И за эти часы ни одного любопытствующего лица я не увидел — ни одного…»
Ж. Владимирская: «Поражало во всем отсутствие фальши. Скорбь была правдивой и целомудренной. Мужчины плакали открыто, а женщины плакали… ну, как женщины. И все время, через паузы, звучал Володин монолог из «Гамлета» — «Что есть человек…»
Еще удивительно — было множество пожилых людей, даже старых было множество. И это было непонятно и одновременно подчеркивало величину потери.
И еще — поразительный жест, один почти у всех мужчин. Проходя мимо гроба, каждый жал Володину руку, а у меня было чувство, что от такого количества рукопожатий сам Володя обязательно устанет к концу прощания. Жест, рукопожатие — какой-то заговор, присяга на соучастие какое-то, да и не какое-то…»
Анатолий Эфрос: «…И был страшный момент, когда Любимов подошел и произнес, — он хотел сказать: «Разрешите начать панихиду…»— но произнес только: «Разрешите…» И не закончил. И этот сбой «железного» Любимова был для меня сильной неожиданностью.
И вдруг все встали, и воцарилась невероятная тишина».
A. Демидова: «Выступали Любимов, Золотухин, Чухрай, Ульянов, Н. Михалков, кто-то из Министерства культуры. Потом опять Любимов. Говорили о неповторимости личности Высоцкого, о том, как интересно он жил, как он народен. Многие из тех, кто выступал, при жизни Высоцкого и не подозревали о размахе его популярности».
B. Абдулов: «И вот, вы знаете, мне стало немного не по себе… Смотрю — говорят люди… А некоторых из них Володя, ну, мягко говоря, не любил».
В. Туманов: «Выступали люди, которых я никогда дома у Володи не видел. Ульянов говорил хорошо, Любимов…»
Ж. Владимирская: «Любимов два раза говорил. Второй раз он сказал:
— Чтобы понять, кем был Высоцкий, надо было видеть, как он шел по улицам КАМАЗа, как все окна были распахнуты, и как из них через усилители ревели песни Володи. И сквозь собственный голос он шел, как… гладиатор? Победитель? Нет, пожалуй, к нему это не подходит. Он, пожалуй, сквозь все это прошел, как страдавший и сострадающий.
Михаил Ульянов говорил много. Хорошо.
Знаменитые поэты стояли с удивленными, недоумевающими лицами. Они были в шоке, и создавалось впечатление, что за такое каждый поменялся бы с Володей».
«Прощание…». «…Ульянов обвиняюще кричал в застывший зал:
— Сегодня всему русскому искусству нанесена незаживающая рана! Говорят, люди заменимы. А кем мы заменим его? Где возьмем другой, равный ему талант? Где возьмем другой, такой же, голос? Негде!!!»
В. Золотухин «Что я сказал Володе? Кстати, мысль, ответственность и волнение, подбор слов — испортили мне прощальные минуты с Володей. Я больше думал о себе, как и что скажу, и что будут говорить о том, что я говорил. Вот ведь какая фигня».
А. Демидова: «Я все время стояла на сцене в правом углу, где сидели родственники и близкие Володины друзья… Любимов, как всегда, держался режиссером, деликатно руководил всем, подавал сигнал для начала музыки и так далее, хотя я видела, что давалось ему все это через силу».
М. Влади: «Потом отдают распоряжение вынести гроб. Шестеро друзей несут гроб к выходу. Меня окружают близкие…»
Л. Абрамова: «— Люся, сестра… — сказала Марина».
В. Акелькин: «Весь зал еще раз прошел мимо гроба, после чего все высыпали на улицу».
Ж. Владимирская: «В начале третьего стало ясно, что прощание, если его не остановить, будет продолжаться бесконечно. И тогда толпу обманули Сказали, что временно приостанавливается прощание, но в четыре вынесли гроб…»
По одному из свидетельств (приводится в статье «Прощание отменено…»), кто-то из милицейских чинов вышел и сказал— когда катафалк уже ехал по Садовому кольцу: «Товарищи! Не волнуйтесь! Прощание отменено по просьбе родственников умершего».
Разумеется, это была явная ложь.
В. Золотухин: «Ответственный за крышку гроба» — таким я был в день похорон.»
«Прощание…»: «…Какой-то отчетливый шум у подъезда. Из дверей показывается большая группа людей. В центре идут по трое-четверо двумя маленькими колоннами, удерживая на плечах тяжелую ношу».
М. Влади: «На улице бьет в глаза яркий свет. Волнуется людское море, растянувшееся на километры».
В. Акелькин: «Здесь нас ждало самое большое удивление, и если до того мы сдерживались, то на улице слезы потекли сами собой, да мы и не стеснялись их — вся Таганская площадь, с обеих сторон эстакады была забита людьми. Люди заполнили крыши и окна домов, метро, ресторана «Кама», киосков «Союзпечати», универмага…»
В. Янклович: «Потом я вышел на улицу, — увидел генеральскую машину у метро… И вот тут началось самое главное удивление! Конечно, все знали, что будет много народу, но чтобы столько! Чуть раньше Трифонов сказал в кабинете Любимова:
— Как умирать после Высоцкого?»
Ж. Владимирская: «Тогда не одна я, наверное, думала: «Какое счастье, какая правда в том, что он — не лауреат, не отягощен ни званиями, ни наградами… Что он — народный не именем Верховного Совета, а именем народа… И похороны были народными, а у «них» — ни у кого и никогда — таких не будет. Один старичок сказал, что у Владимира Маяковского были роскошные похороны, а это — похороны народные».
М. Козаков: «И вот его вынесли из главного входа театра. Если бы он смог открыть глаза, он увидел бы только небо между домами, но если бы мог слышать, то вздрогнул бы от этого — «а-а-а-а!..», которое вдруг возникло, как общий выдох, и куда-то улетело».
A. Демидова: «Все возвышения, крыши киосков и соседних домов, площадь, пожарная лестница на стене театра были заполнены народом, и тротуары на несколько кварталов еще запружены людьми».
B. Гордеев: «И вдруг мы услышали негромкую музыку. Потом вдруг — тишина. Замерли люди на крышах. Трое-четверо здоровых парней поднимали на руках высоких девушек… Девушки держали в руках зеркальца от пудрениц…
— Вот вынесли крышку… По-моему, Филатов и Золотухин… Гроб… Белый! Остановились. Нет, не видно, кто несет. Автобус… Ну, такой катафалк…»
«Прощание…»: «С моего места видно, как процессия по чьей-то команде разворачивается, как откидывается нижний люк у обычного автобуса с черной полосой, как загружают… И это — все?!»
В. Смехов: «Любимов попросил всех артистов и актрис унести цветы, — и вот стоп-кадр: цветы уносили-уносили огромными охапками, а они стояли все тем же силуэтом… Я просто не могу представить, сколько это длилось времени — как-будто они откуда-то снизу опять появлялись — эти цветы».
В. Акелькин: «А в зрительном зале по обе стороны сцены — венки, венки… Их потом вывозили на двух грузовиках, по четыре ряда венков на машине».
М. Влади: «Мы садимся в автобус, гроб стоит в проходе, мы все сидим, как школьники, уезжающие на каникулы. Любимов машет большим белым платком людям, собравшимся на крышах, на каменных оградах, некоторые залезли на фонари. Автобус трогается».
«Прощание…»: «Меня вместе со всеми выносит к автобусам. Дверцы распахиваются, люди занимают места…
Мы едем по цветам. Они летят из окон, с балконов, с бровок тротуаров…»
В. Туманов вспоминает, что уже когда сидели в катафалке, Марина Влади, обращаясь к нему, сказала:
— Вадим, я видела, как хоронили принцев, королей, но ничего подобного я не видела.
М. Козаков: «Когда процессия выехала на Таганскую площадь, чтобы затем направить свой путь по Садовому кольцу, под машину, которая везла его, полетели цветы».
«Прощание…»: «Гроб с его телом на руках бы понесли до Ваганьковского, передавая с плеч на плечи, как величайшую ценность, и всю оставшуюся жизнь вспоминали бы этот миг, как честь и счастье.
Но у этих, на Таганской площади, отняли все — даже горький праздник прощания…»
Ю. Карякин: «И когда автобус с гробом отъехал от театра, люди долго-долго махали вслед автобусу руками, цветами. А мальчишки выпустили в небо голубей».
«Прощание…»: «Откуда-то поднялись в воздух сотни голубей и теперь, кружась, уходят все выше вверх по невидимой винтовой лестнице».
С. Дерков (из письма в Театр на Таганке): «Люди провожали маленький автобус, который увозил от них очень многое. Кто-то в толпе сказал:
— Кусочек свободной России умер».
В. Смехов: «Один из важных военных чинов, наблюдавший за рекой скорби 28 июля, молвил знаменитому писателю:
— Ну а вы-то зачем сюда подались? Зачем сюда пришли? Хоронят антисоветчика… Что? Кто хоронит? Да такие же, как он…»
Ж. Владимирская: «Вот помните у Маяковского: «Если в музее выставить плачущего большевика…» Я видела плачущих большевиков — в жизни, в кино, в театре. А вот плачущих милиционеров видеть как-то не доводилось… А здесь— увидела. Запомнился молоденький-молоденький, плакавший, не стесняясь, чуть не в голос».
В. Смехов: «Потом длинная кавалькада машин пошла вразрез Садовому кольцу. В нас была какая-то злая гордость, что олимпийские машины стоят, а Высоцкий едет… Машины шли по левой стороне, все прочие стояли, — все было оцеплено…»
«Прощание…»: «…От толпы… отделяется кучка молодых ребят и мчится вслед за процессией. Машины прибавляют ходу, ребята по одному отстают, продолжает бежать только какой-то совсем еще мальчик в черном кожаном пиджачке. Улица уходит вниз, толпа вдоль мостовой редеет. Уже становится виден Курский вокзал, а он все бежит.
…На него страшно глядеть: он мертвенно бледен, кажется, сейчас грохнется оземь…
…Если бы совесть могла в тот день каким-то чудом воплотиться в человеческом облике, я знаю, она была бы этим мальчиком в черном пиджачке!»
М. Влади: «…Часть огромной толпы бежит за автобусом до самого кладбища. Меня охватывает истерический смех, потому что из-за рытвин на дороге гроб подпрыгивает и твое тело соскальзывает. Нам приходится укладывать тебя обратно».
A. Штурмин: «На кладбище я ехал в катафалке, напротив сидела Марина. Там были родители, Туманов, Любимов… В книге Марины Влади написано, что тело выскользнуло из гроба… Ничего этого не было».
B. Гордеев: «Катафалк отъехал… Довольно быстро сняли оцепление… Мы подошли к театру. В окне какой-то «Фотографии» — портрет Владимира Семеновича в черной рамке. Вся улица перед театром — в цветах… Я подобрал на память две гвоздики».
По поводу этой фотографии Высоцкого в траурной рамке в витрине «Фотографии № 1» приведем начало уникального документа:
ПРИКАЗ
по Московскому городскому фотокинообъединению
Мосгорисполкома.
г. Москва, № 20226 августа 1980 г.
В «Фотографии № 11» цеха № 2 без разрешения администрации цеха и без согласования с художественно-техническим советом было нарушено оформление витрины «Фотографии».
На основании изложеннного, приказываю:
1. Фотографу «Фотографии» Стрижевскому А.Е. и заведующему «Фотографией» Герасименко В.А. за самовольное оформление витрины объявить выговор.
2. Начальнику цеха № 2 Борисенкову Н.С. и мастеру участка Розанову Н.А. указать на слабый контроль за оформлением витрин и интерьеров подведомственных предприятий…
Директор фотокинообъединения Ю.Тарасов.
В. Гордеев- «По дорогам пошли первые машины, но у театра и особенно у метро — еще много людей. Метро работает только на вход. Милиция в свои «матюгальники»:
— Товарищи, просьба — пройти в метро!
— Товарищи, не мешайте движению автотранспорта!
— Товарищи, разойдитесь!
Толпу у метро стала теснить конная милиция… Одна старушка сказала:
— Ну, прямо девятьсот пятый год! Сейчас нагайки вытащат…
Вдруг люди у метро стали скандировать:
— Позор! Позор!
И хлопать в такт. Оказалось, что попытались убрать портрет Высоцкого в окне второго этажа. Портрет вернули…»
Э. Рязанов: «На фасаде театра висел портрет Высоцкого. Потом по чьему-то распоряжению (о, неисправимость страха!) этот портрет вдруг убрали. Толпа начала волноваться, скандировать:
— Позор! Позор! Портрет! Портрет!
Через некоторое время, опять по чьему-то указанию, портрет появился».
М. Козаков: «Перед Красной Пресней движение замедлилось. Здесь его (Высоцкого) тоже ждали, и чем было ближе к цели, тем больше становилось людей и тех, что в синих олимпийских рубашках. К Ваганьковским воротам кортеж подъезжал медленно».
Д. Гельфонд: «На кладбище первой подъехала милицейская машина сопровождения. Потом катафалк и много-много машин. Но машины не пустили к кладбищу… Часть толпы прорвалась к могиле, опрокинули заграждения…»
М. Козаков: «У последнего его приюта людей оказалось сравнительно мало. Палило яркое солнце».
М. Влади: «Мы приезжаем на кладбище, на песчаную площадку, где в последний раз можно тебя поцеловать. Мне все труднее справляться с нервами. От вида искаженных болью лиц мне снова хочется захохотать. Может быть, я слишком много плакала?»
Д. Гельфонд: «Прощались у могилы. Сама процедура прошла довольно быстро».
М. Влади: «Я последняя наклоняюсь над тобой, прикасаюсь ко лбу, к губам».
М. Козаков: «У могилы было решено не говорить. Сказал кто-то один, кому это было доверено».
А. Крылов: «Говорил Дупак. Что он говорил, я не слышал — передо мной было семь-восемь человек. И говорил он тихо».
М. Влади: «Закрывают крышку. Удары молотка звучат в тишине».
М. Козаков: «Потом — то, что страшно всегда: глухой стук молотков…»
A. Крылов: «Молотками стучали громко — сразу несколько человек».
М. Влади: «Гроб опускают в могилу, я бросаю туда белую розу и отворачиваюсь. Теперь надо будет жить без тебя».
B. Янклович: «Могила… Помню, что Марина сказала мне:
— Помоги…
Наклонилась, взяла горсть земли с могилы и увезла домой».
Ж. Владимирская: «Володина могила была как бы и не на кладбище. Место — будто между кладбищем и городом. Первый ряд. Чтобы виднее мы ему были. А он — нам».
A. Демидова: «Он жил на юру и похоронен у самых ворот при входе на кладбище. Мне вначале было жаль, что на таком открытом месте мы его хороним. Но сейчас я понимаю, что, наверное, лучшего места и не сыскать».
B. Гордеев: «Вечером Москва обсуждала похороны Высоцкого… На улицах говорили, что Высоцкий похоронен в хрустальном(!) гробу… Что в могиле — магнитофон, который будет звучать, пока не кончатся батарейки…»
Еще по Москве в те дни ходил упорный слух, что в одном из храмов по Высоцкому была отслужена панихида…
«Нью-Йорк тайме», Крэйг Уитни: «Вечером, спустя несколько часов после этих событий, толпа из двухсот-трехсот человек еще стояла вокруг театра, но все знаки траура были убраны и портрет г. Высоцкого был удален. Рядом стояла пожарная машина. Полиция, теперь более спокойная, говорила людям:
— Проходите, собирайтесь где-нибудь в другом месте».
Л. Абрамова: «Все было как-то неясно и беспокойно, если бы не вмешательство Кобзона, наверное, и не нашлось бы человека, который бы так уверенно и разумно организовал стол… Еду, вино, посуду на полтораста человек…»
А. Демидова: «Дома у Володи. Длинный стол без стульев. Близкие друзья и родственники. Говорила мать о том, что Володя был хорошим сыном. Потом отец говорил, что в детстве Володя всех звал по имени-отчеству, что его приняли сразу во все театральные институты… Они гордились сыном. Говорил его близкий друг (В. Туманов. — В. П.) о том, какой это был непростой человек— Володя, и как не надо сейчас об этом забывать…»
В. Туманов: «Часто вспоминаю веселое Володино: «Народу было много!» Раньше, когда я не очень в этом разбирался, — встречая его с концерта, всегда спрашивал: «Ну как, — народу было много?» И вот Володи сегодня уже нет, — а народу было много. Очень много».
В. Янклович: «Поминки… Это продолжалось дня три… Уже начались разговоры о наследстве, о комиссии по творческому наследию…»
В. Золотухин: «На панихиде (поминках. — В.П.), доставая вилкой краба, Семен Владимирович, активно жуя, сказал мне: «Между прочим, дорогой Валерка, я с наслаждением слушал сегодня тебя, молодец, умница…»
Г. Епифанцев (друг Высоцкого времен школы-студии МХАТ): «На поминки я поехал к Люсе (вероятно, это было уже вечером. — В. П.). Дети еще немного побыли на Малой Грузинской — и вернулись домой…»
20.00. В Театре на Таганке — спектакль «Мастер и Маргарита». Во время сцены «оплакивания Христа» в зале послышались рыдания…
Ю. Карякин: «Тихие поминки были по Володе на Таганке. Собрались уже в двенадцать часов ночи, после спектакля, наверху, в старом здании… Были Володины песни и гамлетовский монолог о смерти. Был Володин стакан, полный до краев водки…
Был Володин портрет, тот что висел на гамлетовском занавесе в зале над его гробом: светлая спортивная рубашка, скрещенные на груди руки, усталый тоскливый взгляд в упор… И каждый, кто говорил, обращался прямо к нему, переводя глаза с горького его стакана на его портрет».
Ю. Любимов: «Похороны… Какой-то день был в Москве необыкновенный. Все поняли, что умер поэт. Я еще больше зауважал москвичей— как достойно они проводили своего поэта!»
Д. Гельфонд: «Поминки были в театре. Их разогнал полковник Белоусов, заместитель начальника Ждановского РУВД — приказал обесточить театр. А выключили чуть ли не весь Ждановский (ныне Таганский. — В. П.) район».
Ю. Карякин: «После поминок на Таганке я шел пешком по Москве. Из многих освещенных окон слышался его голос… Читаю, перечитываю сотни (многие сотни!) телеграмм, полученных Таганкой в те последние июльские дни. Здесь вся география страны, все основные профессии, все возрасты сознательные. Никакого сценария — стихийный порыв в общей беде и сострадании…»
26. Шевченко, Мангышлакской.
«Не верю. Подтвердите».
Без подписи.
26. Нижнекамск.
«Очень обидно. Не хочется верить».
Олег.
26. Новосибирск.
«Скорбим. Другого такого не будет».
Все, любившие его в Академгородке.
26. Ташкент.
«Мои дети и дети моих детей будут слушать, понимать и любить его песни. Вечная память».
Без подписи.
26. Смоленск.
«Плачем вместе с вами. Берегите его наследие».
Березовы.
26. Воронеж.
«Скорбим вместе со всей Россией».
Костенко, Рачинский, Давидович.
26. Москва.
«Потрясена трагедией. Пожалуйста, помните его всегда».
Коршунова.
27. Киев.
«Знаем, помним, любим. Скорбим вместе с вами».
Без подписи.
27. Ленинград.
«Горюю вместе со всеми, кто знал, любил, ценил дорогого Володю».
Иосиф Хейфиц.
2… Комарово, Ленинградской.
«Никогда не забудем Володю. Глаза, улыбку, голос, песни, игру…» Раиса Орлова, Лев Копелев.
27. Теплоход «Нахимов».
«Какая горькая потеря. 25 говорили об этом с Булатом Окуджавой. Закончилась эпоха Высоцкого. Пришла мысль, наверное, не мне одному, создать поэтический спектакль на его стихи».
Феликс Дашков.
28. Свердловск.
«Потрясен. Очень стало пусто».
Без подписи.
28. Петровск, Свердловской.
«Мы все осиротели».
А.Верин.
1992–1994