«Этого хватит», – решил Акрион.
Теперь здесь будет алтарь.
Он стоял в тишине и темноте, вызывая в памяти литанию, повторяя её раз за разом, пока не затвердил до единого слова. Затем начал:
У Пифо богозданного,
Камня в Дельфах священного,
У святого оракула
Ты – о иэйэ, Пеан! –
Аполлон, обитаешь – лик
Чтимый Дия и девы Лето,
Коя дщери, – таков божественный
Промысел, – иэ, Пеан, иэ!
Там, у треножника божьего,
Лавр колебля нарезанный,
Ты приступаешь к пророчествам
Вещим, иэйэ, Пеан!
Из святилища грозного
Правду благочестивую
Лирой звонкой о будущем
Возвещаешь – иэ, Пеан!
В доле темпейском очистившись
Милостью Зевса всемощного,
Лишь Паллада уверила
Гею плодную – о Пеан! –
С пышнокудрой Фемидою,
Вняв Афины внушению,
Ты в Пифо и направился
Благовонный – иэ, Пеан!
Славимый гимнами нашими,
Дай, по обычаю божьему,
Помощь в беде, о спаситель!
Иэ, Пеан!
За дверью послышались голоса. Кто-то завозился, дёргая верёвку на двери.
Акрион успел схватить амулет и набросить шнурок на шею. Обернулся. Сощурился на свет факелов.
В каморку вошли стражники. Моргая, Акрион узнал старого знакомого, Менея, и новых – Евтида с Полидором. В отсутствие Горгия они вели себя куда свободнее. Меней, воняя пропотевшим хитоном, подошёл к Акриону вплотную и от души впечатал кулак под рёбра. Акрион согнулся, а Евтид и Полидор без церемоний схватили его за руки и растянули в стороны. Что-то жёсткое, колючее обвило предплечья, затянулось до боли. Акрион скосил глаза. Обнаружил, что запястья привязаны к кольцам, вмурованным в стену – и как раньше не заметил этих колец? Меней пинком откинул попавшийся под ноги мешок, сморкнулся на пол.
– Ох и вкатили нам из-за тебя, – сказал он чуть шепеляво. – Ох и задали. Ну и я тебе щас задам.
Он снова двинул Акриона в живот – дважды, так, что напрочь отшибло дыхание. Лягнул коленом в бедро, сперва в правое, потом в левое. Ноги подломились, Акрион повис на кольцах, давясь и хрипя. Меней отступил для замаха, примерился.
– Идёт! – испуганно шепнул Евтид. – Будет тебе!
Меней отпрыгнул к стене, споткнулся о мешок и повалился на пол. Евтид и Полидор застыли с факелами в руках по обе стороны от Акриона. Тот, наконец сумев вдохнуть, поднял взгляд к двери.
На пороге стояла царица Семела в чёрном пеплосе с узором по краю. В руке её горела лампа. Семела осмотрела каморку, задержала взгляд на Менее, который к её появлению успел встать и вытянуться столбом, прижав кулаки к бокам.
Ступая неторопливо и грациозно, царица подошла к Акриону. Поднесла огонь, всмотрелась в лицо.
– Все вон, – сказала негромко.
Стражники, отдавливая друг другу ноги и толкаясь, выбрались из каморки. Евтид, шедший последним, аккуратно затворил дверь.
Семела молча стояла напротив привязанного Акриона. Мгновения текли безвозвратно, и каждое было долгим, как вечность.
Спустя дюжину вечностей Акрион решился.
– Радуйся, мать, – сказал он неверным голосом.
Её черты не дрогнули. Густые брови, соединённые над переносицей полоской сурьмы, остались неподвижны. Рука, от пясти до локтя обвитая ажурными браслетами египетской работы, держала лампу крепко и бестрепетно.
– Узнаёшь? – спросил Акрион. Облизнул сухие губы. – Я твой сын. Ты отлучила меня от семьи, когда отец разгневался. А три дня назад заставила его зарезать. Колдовством заставила.
Семела вздёрнула подбородок. По-прежнему ничего не отвечая, глядела ему в глаза. Горящее масло трещало на кончике фитиля. Акрион издал невесёлый смешок:
– Видишь – всё помню. Всё знаю. Меня тоже убьёшь теперь?
Качнулись серьги – золотые ящерки с острыми хвостами. Царица отступила, поискала, куда пристроить лампу. Поставила на мешок. Присела рядом, устало сутулясь, глядя в пол.
– Жаль, что так вышло, – сказала она хрипловато, негромко. – Никогда не желала тебе смерти. Хоть и ты и плоть от плоти Ликандра.
Акрион снова начал чувствовать ноги. Сплюнул едкую слюну, помотал головой, откидывая упавшие на лоб волосы. Жаль? Мать сказала – ей жаль?
– Хотела всё устроить по-тихому, – Семела подняла ладонь, словно взвешивая незримый плод, и бессильно уронила руку. – Заколол бы эту сволочь, не зная, что делаешь. А потом продолжил бы жить в неведении и безвестности. И в безопасности. Ну какая мать желает зла своему ребёнку?
Что-то шевельнулось близ сердца. Точно в груди улёгся дикий зверь и дёрнул лапами, засыпая.
Семела вздохнула. Очень печально и просто, окончательно утратив царственность. Пробежала пальцами по завитым локонам, уложенным в высокую причёску.
– Но ты всё вспомнил. Ожесточился. Не спорь, это так. И сегодня шёл ко мне с оружием. Неужели ты хотел убить свою мать? Вот, посмотри.
Она указала на живот.
– Здесь ты рос и толкался пятками.
Обвела ногтем грудь.
– Здесь спал, когда родился. Пил моё молоко.
Коснулась виска.
– А здесь были все мысли о тебе, крохе. И так ты рос...
Зверь под сердцем затих.
«Она меня любила, – подумал Акрион. – Возможно ли, что любит и теперь? Сыновний долг – почитать родителей. И прощать им. Наверное, прощать всё на свете. Кадмил сказал, она виновна. Но разве отец виновен не меньше? Разве сам я виновен не меньше? Разве…»
Словно копьё, от виска до виска голову пронзили воспоминания. Она была чудесной матерью. Самой лучшей. С утра, когда просыпался в кроватке, первым делом думал о ней, и становился счастлив. Днём она находила дела для них вместе, тысячи счастливых дел. Вечером Акрион засыпал под материнский напев, а ночью видел добрые сны про неё. Никогда не был больше таким счастливым. Прекрасное время, лучшее время в жизни.
Время, которое, может быть, ещё не поздно вернуть.
Акрион скрипнул зубами.
– Не помню, как был младенцем, – выдавил он. – Помню зато многое другое. Как ты меня обнимала, играла со мной. Как сидела у ложа три ночи кряду, пока болел. Как виноград впервые дала…
Он понимал, что говорит не то, но не знал, что ещё сказать. Семела глядела в пламя лампы, и неясно было – слышит ли Акриона. В глазах, тёмных, как ночное море, плясал отражённый огонь.
– Давай… – он собрался с духом, – давай будем вместе. Одной семьёй, как раньше. Ты, и я, и Эвника с Фименией. Фимения ведь жива. Тебе сказали?..
«Мы же родные, идём поскорей мириться.
Лучше нам навсегда позабыть о ссоре», – откликнулось эхо старой песенки.
«А как же твоя другая семья? – спросил какой-то голос, едва отзвучало эхо. – Киликий и Федра? Как быть с ними? А воля Аполлона? Забыл?»
Семела пошевелилась, моргнула. Выпрямила спину, оправила волосы. Пеплос зашуршал, перетекая складками.
– Вместе, – повторила она в тон Акриону. – Но без твоего отца, да?
– Отец мёртв, – сказал Акрион растерянно, не понимая, к чему она клонит.
– Он заслужил тысячу смертей! – Семела поднялась на ноги. Голос менялся, становился холодней с каждым словом. – Он был зверем, мучителем, живодёром! И ты теперь намерен занять его место? Возглавить наш дом?
Зверь в груди шевельнулся, потревоженный.
– Я его наследник, – в замешательстве сказал Акрион. – Но речь не о том. Просто хочу...
– Знаю я, чего ты хочешь, – проговорила Семела. Голос был ледяным, как воды Ахерона. – Наследник! Мечтаешь сесть на трон. Ты такой же, как Ликандр. И похож на него, как две капли воды. Ядовитой воды. Гнилой! Проклятой!
Последние слова превратились в крик. Царица взмахнула рукой, нелепо, бесцельно. Едва не задела огонь лампы, отозвавшийся на дуновение воздуха фырчащим сполохом.
«Да она не в себе», – мелькнуло в голове Акриона.
Под сердцем ворочалось что-то большое. Больше самого сердца, больше груди.
– Как я могу не быть похожим на собственного отца? – воскликнул Акрион. Верёвки врезались в запястья: он напрягся всем телом. – Зачем говоришь такое? Я привёл тебе дочь, которую считали мёртвой. Я, твой сын!
Семела поднесла ладонь к лицу. Помедлила. Акрион подумал было, что мать плачет, но она опустила руку, и глаза её были сухими. Огромными, чёрными.
Совершенно безумными.
– Я похож на отца, – сказал Акрион, уже ни на что не надеясь. – И на тебя похож. Как все дети. Да что с тобой, мама?
Семела криво улыбнулась.
– Конечно, похож, – безразлично сказала она. Отступила назад, толкнула дверь и крикнула:
– Сюда!
В каморке тут же стало тесно от мужских тел. Евтид, Полидор и, конечно, Меней. Стражники обступили царицу, переминаясь с ноги на ногу, ожидая приказа. Мечтая о приказе.
– Сами знаете, что делать, – бросила Семела, поворачиваясь спиной к Акриону.
И существо вырвалось из груди на волю.
Полумрак, разгоняемый светом факелов, вдруг просветлел. Всё стало отчётливым и близким. Простым. Ясным.
Плохим.
И хуже всего были эти трое.
Первый, смердевший потом, заслуживал больше, чем прочие. Акрион рванулся к нему – что-то держало, отбросило к стене. Ярость обожгла кипятком, свела судорогой мышцы. Плечо откликнулось мгновенной болью, но правая рука освободилась, вырвав из стены то, что мешало. Он прянул вперёд. Зацепил пальцами, как когтями, гнусную рожу. Подтянул к себе. Обхватил визжащую плоть, сдавил, вздёрнул. Хрустнуло. Да!
Акрион уронил ослабевшее тело, потянулся к тем, что остались. Походя вырвал второе кольцо вместе с бронзовым штырём. Враги отшатнулись. Тощий шарахнулся к двери, жирный взмахнул мечом, задев стену.
Меч! Мой ксифос! Акрион зарычал, зашипел, заслонился – клинок выбил искры. Попал по штырю, что болтался, привязанный к запястью. Удача. На тебе! Наотмашь по локтю. Крик. Ксифос полетел в угол. Жирный скорчился, завыл. Прижал к животу сломанную руку. Вот тебе еще! Ногой туда же! Завалился, стих. Акрион топнул для верности по вражьей голове. Да!!