Наконец, Акрион поднял взгляд.
– Держи, – сказал он Кадмилу. – Думаю, для тебя это важно.
Кадмил, недоумевая, взял листок из его холодных пальцев.
«Милый братец…»
Буквы, бывшие и в начале записки угловатыми, ближе к концу становились вовсе неряшливыми: налетали друг на друга, качались, норовили осыпаться в хвосте каждой строчки. Многие слова приходилось разбирать подолгу, но они того стоили.
Потому что, чем дальше, тем более удивительным делался смысл написанного.
Невероятным делался.
Немыслимым.
«Милый братец…»
Кадмил дочитал до конца, начал сызнова, окончил опять, хотел перечесть в третий раз, но не мог оторвать взгляд от этой первой строки.
«Милый братец…»
Акрион встал, пригибая голову, чтобы не задеть потолок.
– Спиро, прошу, спустись в подвал, – сказал он глухо. – Скажи бойцам, что я велел отпустить Эвнику. И приведи её сюда. Хотя нет. Лучше я сам.
Кадмил сдавленно кашлянул.
– Акрион, – сказал он с неловкостью, – кажется, записка и впрямь очень важная. Дело в том, что это – улика против самого Локсия. Знаю, что прошу о многом... Но нельзя ли её забрать?
Акрион взглянул на Кадмила. Глаза его блестели.
– Спасла, – сказал он невпопад. – Видишь? Как бы то ни было, она меня спасла. Из Аида. И вот теперь её нет. А записка… Что мне этот клочок шкуры? Забирай, если вправду надо.
Он обернулся к рабыням:
– Подготовьте сестру к... В общем, делайте, что положено.
Ещё раз оглянулся на тело Фимении – быстро, украдкой, словно ему запрещали.
А затем отвернулся и принялся спускаться по лестнице.
Кадмил и Спиро последовали за ним. Втроём они вернулись в тёмный коридор – впрочем, уже не такой тёмный, наполненный приглушёнными голосами, шагами, световыми пятнами. Дворец невесть как узнал о смерти госпожи и полнился угрюмой, безрадостной суетой.
Акрион, не задерживаясь у дверей в тронный зал, свернул за угол, снял со стены факел. Мерными шагами прошёл анфиладой комнат. Кадмил и Спиро не отставали, и вскоре все трое очутились во дворе.
Здесь было тихо. Впереди между терновых кустов лежала посыпанная речным песком дорожка, ведущая к воротам. Над Афинами всходила поздняя ущербная луна.
Акрион воткнул факел в землю. Помедлил.
«Опаздываю, – подумал Кадмил безразлично. – Ох и взбесится Локсий… Если, конечно, может взбеситься сильней, чем сейчас. Ну и плевать».
– Мне пора, – сказал он.
Спиро взмахнул рукой.
– Рад был знакомству, – сказал он. – Всё хотел спросить: тебя правда зовут Кадмил?
– Да, – сказал Кадмил. – Родители так назвали.
«Иола! – вдруг вспомнил он. Будто кромешную темноту разорвала молния. – Иола!! А отец – Паллант, Паллант из Коринфа…»
– Бывай, Кадмил, – сказал Спиро. – Надеюсь, тебе повезёт.
– Вряд ли, – честно сказал Кадмил. – Но спасибо.
Спиро отступил в черноту дверного проёма и исчез.
Лицо Акриона в свете факела казалось театральной маской: как будто он всё ещё играл роль на орхестре. Но, похоже, теперь роль для себя он придумывал сам.
– Что ж, – сказал Кадмил, – думаю, больше не увидимся, так что прости за всё.
– Буду молиться за тебя Аполлону, дружище, – сказал Акрион серьёзно.
Они обменялись дексиосисом – рукопожатием, по которому любой эллин узнает другого эллина. Кивнув на прощание, Кадмил пошёл к воротам.
Афины готовились встретить утро. Дождь кончился, воздух был тих и нежен. Предрассветный сумрак пах влагой и землёй, морем и мрамором, золой потухших очагов и оливковыми листьями. Каждый вдох был сладким, как глоток только что выжатого виноградного сока, ещё не тронутого брожением.
Кадмил спустился с Царского холма, оставил позади узкие, вымощенные черепками улицы спящего Коллитоса. Акрополь исполинской окаменевшей волной чернел в вышине, и над ним тусклым золотом мерцали два пятна: наконечник стрелы Аполлона и гребень шлема Афины. Деревянные мостки, проложенные вокруг Акрополя, гудели от шагов Кадмила. Над головой проплывали навесы, в щели между досками заглядывала луна.
Память оживала. Раскрывалась, как крылья новорождённой бабочки, только что покинувшей кокон. Обретала краски, росла в глубину.
Мать звали Иола, Иола. Она ткала шерсть и лён, вышивала кайму по краю: волны, спирали, двойные спирали, аканты, листья, диковинных зверей. Двумя, тремя, четырьмя цветами. И она пела, всегда пела за работой. Маленький Кадмил устраивался у её ног и слушал, играя. Тогда-то и запомнил песню о кошке с собакой, которые решили помириться. Иола знала ещё много песен. «Мели, мельница, мели», «Вакханки танцуют», «Ласточке двери открой», «Черная земля», «Мирина», «Потерянный щит». Взрослые песни, и говорилось в них о взрослых, непонятных вещах – о вине, о мужчинах и женщинах, о море, которое называли почему-то жестоким, о войнах и смерти. И, конечно, в каждой песне было про любовь. Про любовь он слушать не любил и не представлял, кому это может быть интересно. Другое дело – про кошку с собакой.
Отца звали Паллант. Он слыл отличным гончаром, и к тому же – вазописцем. Выводил вначале на круге простые чаши, незамысловатые конусы, раструбы. Оставлял в погребе подсохнуть, обрести первую силу. Затем соединял меж собою, промазывал швы, выглаживал стыки, уговаривая глину стать киликом, гидрией, кратером. И глина слушалась, превращалась в сосуд. Спустя пару дней Паллант брал кисть и рисовал лаком силуэты тел, щиты, узоры, полосы. Ставил в печь, вынимал через сутки. Подолгу рассматривал почерневший после обжига лак и звонкую багровую основу. Если оставался доволен – наступал черёд красного лака для одежды, глаз, брони. Наконец, последней ложилась белая краска: белилами в Коринфе рисовали женское тело, не тронутое загаром. И ещё – птиц, ярких, как снег.
А ещё были сестра и брат. Как их звали? И – лица, лица. Он никак не мог вспомнить лиц. Только глаза. Вечно прищуренный отцовский взгляд. Белки в розовых прожилках, ресницы, вылинявшие от солнца. А мать имела привычку помаргивать, когда рассказывала что-нибудь, и порой, говоря о важном, заламывала брови. Тогда глаза её, светлые, чайного цвета, смотрели не на Кадмила, а сквозь него. Словно бы в будущее. Будущее, которого почти не оставалось.
Ибо вскоре Коринф пал…
В раздумьях Кадмил не заметил, как прошёл Диохаровыми воротами, и очнулся только тогда, когда увидел деревья, а за деревьями – свет. Нездешний, разноцветный. Тут же в голове возникли названия. Импульсные огни. Навигационные огни. Габаритные маяки. Ступенчатая регулировка света. И прочее, и прочее, такое чужое и совершенно несовместимое с коринфским детством, с песнями, с тёплой пряжей, с тонкостенными амфорами.
Он был в Ликее, близ рощи, где когда-то прогуливался с учениками Сократ. Сейчас между деревьями в сумерках виднелся тёмный округлый силуэт. Словно гигантская черепаха распласталась там, на опушке, помаргивая многоглазыми огоньками. Черепаха с панцирем из лёгких сплавов, с магической машиной вместо мозга, с плоскими рулями на месте хвоста.
Личный транспорт Локсия.
И сам Локсий также был здесь.
Высокая фигура, неподвижно стоявшая на тропе, подпирала головой бледную рассветную луну. По коже пробегали сполохи – дурной знак. Когда верховный бог гневался, то забывал контролировать силу. Военная форма была черней самой темноты, на груди пламенел знак главнокомандующего.
– Ты опоздал, – раздался голос Локсия.
Кадмил склонился.
– Прошу прощения, мой бог… – начал он.
Челюсти свело, язык прилип к нёбу. Земля с хрустом ударила в затылок, из гортани исторглось слабое хрипение. Скованный парализующей магией, Кадмил ощущал, как его хватают за шиворот и тащат, тащат, тащат…
Луна кувыркнулась и пропала – вместе с небом, землёй и прочим, что ещё оставалось в мире.
Какое-то время не существовало ни света, ни боли, ни страха, ни сожаления о сделанном. Иными словами, Кадмил был без сознания.
Затем всё начало возвращаться.
Вначале возник свет. Безжалостно яркий, слепящий. Ошпарил глаза, вонзился в самый мозг, заставил втянуть воздух сквозь перехваченное горло.
Потом явилась боль. Шея едва ли не трещала от напряжения, позвоночник скручивало спазмами. В запястья и лодыжки впивалось нечто жесткое, огранённое. Скосив глаза, Кадмил обнаружил, что прикован наручниками к металлическому стулу.
Тут же пришло и сожаление. Всё-таки, пожалуй, стоило сбежать. Хотя бы попытаться. Найти способ выйти на связь с Локсием издалека, с безопасного расстояния. Впрочем, это заняло бы чересчур много времени. И он не смог бы претворить в жизнь свой план – возможно, последний из всех планов.
Сожаление угасло. Кадмил ждал, что вот-вот нахлынет страх. Но страх не спешил к нему. Вокруг была пустая комната с грязным, перепачканным бурыми потёками полом. В полу виднелся люк. За стеной слышалось низкое гудение; Кадмил догадался, что это гудят очистные установки нижнего яруса. Значит, он находился в одной из тех комнат, куда охранники отводили провинившихся жрецов. И всё же он не боялся.
Не боялся – хотя напротив стоял Локсий, угрюмый, темнолицый, в синих сполохах, пробегавших по коже.
Не боялся – невзирая на то, что в углу виднелся боевой жезл армейского образца. Как раз рядом с небрежно брошенной сумкой Кадмила.
«Быть может, – мелькнула мысль, – это всё – иллюзия для вящего устрашения? Может, на самом деле мы в кабинете на пятом этаже, и стоит моргнуть, как стены украсятся несуществующими картинами, а у двери возникнут мраморные пастушата?»
Он втянул воздух. Нет. При всём его могуществе, Локсий не умел создавать запахи. А воняло здесь, как и должно вонять в пыточной: ржавчиной, гнилью и смертью.
– Очнулся? – произнёс Локсий.
– Да, – прохрипел Кадмил и откашлялся. – Да, мой бог.
– Готов к суду?
– Готов, мой бог, – он снова кашлянул, заставляя голос обрести силу. – Но, прежде чем вы объявите список моих проступков, я бы хотел признаться в главном. Который перевешивает их все разом.