В течение недели они давали ей лишь воду, по паре глотков в день, лишь бы только она не умерла под иссушающим солнцем ГрасМер, а питалась она насекомыми, которые оказывались слишком близко от ее рта. В остальном племя ее просто игнорировало. Люди, с которыми она вместе росла, проходили мимо, даже не взглянув на нее, как бы она ни умоляла. До тех пор пока испытание не сломает ее разум и они не выкопают ее, она перестала существовать для них.
В начале второй недели она притворилась, что сошла с ума, принялась бессмысленно бормотать и пускать слюни – хотя их у нее не так уж много уже было. Она несла всякую околесицу так громко, насколько могла – с пересохшим-то горлом. Пришла Гекс и около полудюжины ударов сердца простояла рядом, наблюдая за ней. А затем хмыкнула и ушла. Каким-то образом старуха все поняла.
Два дня спустя она подумала, что какое-то подземное существо нашло ее пальцы на ногах и пожирает их. Она кричала и кричала, а они игнорировали ее. В конце концов у нее сорвался голос, и она продолжала кричать беззвучно. Какое-то существо с не меньше чем тысячей ног ползало в ее волосах, словно собираясь отложить яйца в ее плоть и тщательно выбирая место.
И однажды поздно вечером, ближе к концу третьей недели, Мать-Земля заговорила с Эрдбехютер. Она рассказала ей о своей жизни до того, как подцепила эту заразу – человечество. Она рассказала ей о странных и древних существах, которые для последних десяти тысяч поколений людей были уже не больше, чем сказкой. Она рассказала ей, как люди охотились на них, пока не истребили полностью, уничтожая великие леса и сокрушая мир обработанным камнем.
Племя ее спало, когда дух мира дал ей цель. Эрдбехютер станет голосом земли и камня. Она будет повелевать костями мира. Человечество было гнилью, которую Эрдбехютер соскребет с плоти Матери.
В ту ночь ей приснились камни, что поднялись из земли ГрасМера – из земли, что помнила все и ничего не простила. Валуны, превосходящие размерами самый большой шатер, вырвались на свободу и с криками прокатились по центру стоянки ее племени. Позже, когда в мире вновь воцарились спокойствие и тишина, она уже знала, что он должен быть именно таким. Никто не болтает. Никто не планирует, что делать завтра, не оплакивает то, что случилось вчера. Звезды кружились над головой, глядя на землю, очищенную от заразы.
И тогда Эрдбехютер заснула.
Она проснулась, когда земля вытолкнула ее на свободу, родила ее, излила ее из теплого чрева – влажной почвы, полной личинок. От ее племени ничего не осталось, ни единого намека, что этот холм вообще был осквернен людьми. Загон для лошадей развалился в щепки. Звери все еще пребывали в гармонии с духом, который их породил, и ярость Земли не тронула их.
Она взяла лошадь и поехала на ней на север, к городам-государствам. Имело смысл начать очищение с того места, где инфекция протекала бурно. Она призовет кости земли, сокрушит то, что создано руками людей, вернет мир в его естественное состояние. Чуть южнее Абгеляйтете Лойте она попала под влияние гефаргайста-Поработителя. Несколько месяцев она путешествовала с группой порабощенных последователей гефаргайста, прежде чем эта грязная банда привлекла внимание недавно вознесенного бога. Морген сжег Поработителя дотла – неугасимую ненависть испытывал он к таким отродьям – а те немногие, кто пережил обрушенное им очистительное пламя, вступили в ряды Геборене Дамонен. Юный бог проявил особый интерес к Эрдбехютер, взял ее под свое крыло. Он рассказал ей о своих планах создания идеального мира, показал ей, что это одно и то же, что и мир, о котором ей говорила Земля.
– Люди – заблудившиеся животные, – сказал он, и она ощутила, что он абсолютно прав. – С твоей помощью я сделаю их идеальными животными.
И она отдала ему себя, пообещала посвятить свою душу и все, что она есть, служению ему. Иногда ей даже казалось, что она сделала это по собственной воле.
– Долбаная палатка! – Унгейст пнул неуклюже сваленную ткань и уставился на нее. Он обычно зачесывал свои жидкие волосы вперед, чтобы скрыть залысины, но сейчас они растрепались и свисали – безжизненные и сальные.
Шесты торчали во все стороны под случайными углами, и палатка выглядела так, словно ее поставили вверх ногами. Его белые одежды под мышками пожелтели от кислого пота. Он посмотрел на нее сквозь пламя, и она поняла, о чем он думает.
– Нет, – сказала она.
Он подошел ближе и сел на расстоянии вытянутой руки.
– Что «нет»?
– Все «нет».
Он приподнял бровь, посмотрел на нее через полуприкрытые веки – когда-то она влюбилась в этот взгляд.
– И даже не…
– Нет, я палец о палец не ударю, чтобы эта куча тряпья встала как надо.
– А что если встанет у ме…
– Нет. И под одной скаткой мы спать не будем.
– Но это самое естественное для мужчины и женщины, – он указал на ночное небо. Звезды словно пробивали дыры в темноте своим светом. – Мы животные. Мы должны исполнять животные позывы. Иначе… – он не договорил, и так понимая, что сказанное бросает вызов ее убеждениям.
«Он слишком хорошо меня знает».
Что-что, а проложить себе языком дорогу прямиком в ее лоно он умел. Гефаргайстом он не был, но искусным манипулятором – да.
«Он проповедник, там без умения чесать языком – никуда».
Унгейст часто странствовал с проповедями и обращал в свою веру. Иногда она задумывалась – действительно ли он верит или служит Моргену только потому, что его это устраивает.
– В земле прямо под твоей задницей есть камень размером с твою лошадь, – сказала она.
Он взглянул вниз, коснулся земли пальцами.
– В этом совершенно нет никакой…
– Если ты попытаешься прикоснуться ко мне, он раздавит тебя, как жука, каковой ты и есть.
Унгейст кивнул, оглянулся на развалины своей палатки.
– В какой момент все пошло не так? Я думал, что мы счастливы.
– Ты был счастлив, – сказала она. – Ты все решал за нас. Мы всегда делали то, что ты хотел. Мне оставалось лишь следовать за тобой.
Он пожал плечами:
– В любых отношениях кто-то должен быть главным. Ты никогда вроде и не хотела вести. Ты рождена следовать за кем-то, а сердишься за это на меня. Не надо.
– Нет, – ответила она, усилием воли держа себя в руках. – Много раз я пыталась взять инициативу на себя, но ты меня просто игнорировал.
– Ты говорила недостаточно убедительно, – он покачал головой. – Слишком тихо. Ты хочешь, чтобы нами командовал я.
– Нет.
– В каждом стаде есть свой альфа. На вершине каждой стаи, прайда и даже косяка рыб находится одно животное, – Унгейст встретился с ней глазами, и, как бы ей ни хотелось это признавать, часть ее хотела трахнуть его тут, под звездами.
– Это естественно, – сказал он. – Таков порядок вещей.
Он наклонил голову набок и слегка пожал плечами в знак извинения, как бы смягчая свои слова:
– Но это животное – не ты.
– Земля говорит со мной, поверяет мне свои нужды. Моя работа не оставляет места в моей жизни, чтобы следовать за человеком.
– А как же Морген?
– Он – бог.
Она не смогла бы объяснить, чем юный бог Геборене отличался от всех остальных. Его цель была ее целью. Хотя Земля никогда ничего подобного не говорила, тем не менее она почему-то была твердо уверена, что Земля хочет, чтобы она, Эрдбехютер, делала то, что Морген ей говорит. Или он ей это сказал?
Унгейст подвинулся ближе и потянулся к ее бедру.
«Он никогда не слушает».
Все, что она говорила, проходило сквозь него, как рыба сквозь воду.
– Хрусть, – сказала она, прижимая большой палец к указательному. – Как жука.
Земля под ним зашевелилась, и Унгейст, раздраженно нахмурившись, прекратил свои поползновения. Он взглянул на привязанных неподалеку лошадей. Они, нервно вращая глазами, смотрели в небо.
– Должно быть, Драхе там, наверху, – сказал он. – Она пугает их.
«Меня она тоже пугает».
Драхе была идеальным животным, безупречным убийцей. В драконьем облике она не испытывала ничего похожего на человеческие чувства и уж тем более не знала, что такое мораль.
– Я покрою тебя, как жеребец, – сказал Унгейст. – Ты же сама знаешь, как тебе это нравится. Мы будем совокупляться в грязи, как звери. Мы будем кусаться, кричать и царапать друг друга, – он опять придвинулся. – А Драхе сможет смотреть на это.
Порыв страшного по силе ветра размазал их по земле и разметал костер, разбросав яркие угли по всей поляне. Когти длиной с короткий меч вонзились в бока одной из лошадей, та закричала почти как человек, и вот уже, отчаянно брыкаясь и лягаясь, исчезла в темном небе. Две оставшиеся сорвались с привязи и умчались во мрак.
– Дерьмо, – прошептал Унгейст.
Он свернулся калачиком на земле в отчаянной попытке стать мишенью как можно меньшего размера.
Теплые брызги пролились на них сверху, окрасив их белые одежды Геборене в красный цвет. Тут и там сыпались какие-то влажные куски.
Унгейст оторвал взгляд от неба.
– Утром мы найдем других лошадей, – сказал он и протер глаза рукавом, счищая заляпавшую их кровь.
Прозвучало это скорее как приказ, чем как предложение.
– Нет, – ответила она. – Драхе съест и их.
Струйка лошадиной крови стекла с ее волос мимо правого глаза, словно Эрдбехютер заплакала – кровью. Она потрогала свое лицо и обнаружила, что оно скользкое. Ее пальцы стали багровыми и теплыми от разодранной в клочья жизни.
Янтарные крылья Драхе мелькнули над лагерем, раздался рев, и палатку Унгейста тоже утянуло вверх.
Мерцание углей отбрасывало оранжевые всполохи на мужчину. Он вздрогнул всем телом.
– Дерьмо!
Сейчас, когда взгляд его метался с чернильно-черного неба на изуродованные остатки его палатки, он выглядел потерянным. Напуганным.
«Таким он мне нравится больше».
Это было не желание защитить или материнский инстинкт, а, скорее, использовать его, пока он слаб. Сможет ли она поддерживать в нем это состояние нервного ужаса? Пока Драхе кружит над ними, это будет не так уж сложно.