Если бы только и людей было так легко исправить.
«Почему так? Почему я могу сделать столешницу идеальной или изменить цвет черной пряди шерсти на лошади, стоит мне только захотеть этого, а людей нужно убеждать?»
Очевидно, что это было какое-то основополагающее правило реальности, о котором он раньше не знал. Открыл ли он новое правило? Вернувшись с победой из Готлоса, надо будет как следует разобраться в этом вопросе.
Разница между людьми и столами была очевидна: столы не имели собственной воли. Они являлись неодушевленными предметами, и для того, чтобы изменить их, особых усилий не требовалось. Разница между лошадьми и людьми была менее очевидной. И те и другие являлись живыми существами с собственными желаниями. Лошадей можно было выдрессировать, но они так же обладали собственной волей. И все же сделать его лошадь идеально белой было легко, а изменить оттенок кожи даже самой благочестивой жрицы Геборене оказалось ох как непросто. И даже после всех затраченных им усилий кожа женщины становилась естественного цвета, стоило жрице выйти за пределы сферы его могущества. Он был разочарован. Если бы он смог сделать эту жрицу идеальной, с фарфоровой кожей, это позволило бы ему надеяться, что он сможет изменить и всех остальных своих последователей, избавить людей от всех их бесчисленных изъянов и недостатков.
«Возможно, если бы я сначала убедил весь Зельбстхас, что у этой женщины идеальная кожа, внесенные мной изменения сохранились бы».
В этом и была вся загадка. Людей было чертовски трудно убедить. И чем старше, тем тверже они становились в своих представлениях и ожиданиях от реальности.
«Если бы только все стали как…»
Дети.
«Вот почему Кёниг работал с детьми, чтобы создать своего бога».
После своего Вознесения он узнал от Кёнига и Краха, что попыток воспитать бога было много и что все остальные либо закончились самоубийством кандидатов, либо гнет собственного безумия привел их к Вершине. Чем же Морген отличался от всех остальных?
«Меня было легче всего убедить?»
Если так, что это говорило о нем? Первое слово, которое пришло на ум, было «доверчивый», но доверчивость Морген счел слабостью, родной сестрой глупости.
«Я не глупый».
Но теократ, все жрецы Геборене, Бедект, Вихтих и Штелен лгали ему почти до самого конца, когда он в полной мере осознал их вероломство. Мог ли он одновременно быть доверчивым и не глупым? Сводилось ли все лишь к его невинности и неопытности?
«Я не глупый».
Но как он мог быть в этом уверен?
Морген увидел Троттеля, идиота, начисто лишенного воображения. Его единственной задачей как участника похода было чистить всем сапоги, в чем он был изумительно хорош. Подъехав к нему, Морген окликнул мужчину:
– Как у тебя дела с сапогами идут, Троттель?
Идиот, начищая на ходу запасные сапоги генерала Миссерфольга, ухмыльнулся Моргену.
– Хорошо. Очень блестят.
Троттель наклонился, чтобы получше рассмотреть сапоги Моргена, увидел, что они начищены просто безукоризненно, и радостно кивнул.
Как он мог узнать у Троттеля, считает ли тот себя глупым, не обидев его при этом? Некая мыслишка появилась у него в голове.
– Троттель, – сказал Морген, низко склонившись к нему с седла, чтобы никто не мог подслушать их разговор. – Как ты думаешь, кто самый глупый человек в этой армии?
– Генерал Миссерфольг, – не колеблясь ни секунды, ответил Троттель.
Морген взглянул на своего генерала. Этот человек был гением войны. Никто никогда не обыграл Миссерфольга ни в шахматы, ни в какую-либо другую стратегическую игру.
«Если самый глупый человек в нашей армии – Миссерфольг, то у нас проблемы».
К счастью, самым глупым человеком в армии Моргена определенно был Троттель.
– Почему ты так решил? – спросил Морген.
– Он здесь самый главный. Только дурак захочет нести столько ответственности.
Троттель пожал плечами и плюнул на сапог генерала у себя в руках, а затем стер оскорбительное пятно.
Ответственность создает человека. Так говорил Кёниг, а теократ дураком не был.
– А ты? – спросил Морген, надеясь, что собеседник не обидится. – Себя ты считаешь умным?
– Да, – ответил Троттель, полностью сосредоточившись на сапоге.
– Почему?
– Я чищу сапоги.
– Да, – сказал Морген. – Я знаю.
– Все, за что я отвечаю, – чтобы сапоги блестели. Каждый захочет убить генерала. А меня? Нет. Всем нужны начищенные сапоги.
Если этот дурак думает, что кто-то в этой куче дерьма, которой являлся Готлос, заботится о чистоте своей обуви, его ждет большой сюрприз.
Морген отъехал от него.
«Троттель, явно глупый, считает себя умным».
Нет ничего неожиданного в том, что идиотам не хватает ума осознать собственную глупость, решил Морген. Но как понять разницу? Как Моргену понять, умный он или дурак.
«Я не чувствую себя глупым».
Троттель, вероятно, тоже.
Поразмыслив над этой идеей, он решил, что должен быть умным, потому что никто в Зельбстхасе не считал его глупым богом. Его жрецы изо всех сил убеждали жителей города, что он совершенен. Совершенный бог должен быть очень умным. Так что, если подумать, он, вероятно, был не просто умен; бог – воплощение совершенства должен быть гением. Оглядываясь назад, Морген, безусловно, чувствовал, что стал намного умнее, чем был до Вознесения.
Морген встал в стременах, чтобы осмотреть ту часть своей армии, какую мог увидеть. Вся земля была покрыта белым ковром. Это было красиво. Пятнадцать тысяч мужчин и женщин, в полной боевой готовности. Несколько тысяч человек обслуживающего персонала, и даже вьючные животные – все были в белом. Подожди он еще пару дней – и он бы сейчас вел двадцать тысяч воинов. Но, судя по донесениям разведки, Готлос мог выставить едва ли шесть, так что этого должно было хватить. Время терпеливо готовиться прошло; настало время действовать.
К концу первого дня ему едва удалось вывести все свои войска из Зельбстхаса. Армия растянулась на пятнадцать миль. Это был какой-то позор – генерал Миссерфольг не смог сделать того, чего Морген легко добивался со своими игрушечными солдатиками.
«Профессиональный солдат должен бы уметь организовывать процесс лучше, чем маленький мальчик».
Возможно, Троттель был прав в своей оценке умственных способностей генерала.
Ближе к вечеру, когда заходящее солнце скрылось за кипой облаков, Морген с ужасом увидел, что его войска роют отхожие ямы и оборонительные траншеи, уродуя безупречный ландшафт Зельбстхаса грубыми шрамами.
Морген щелкнул пальцами, привлекая внимание генерала Миссерфольга. Он указал на оскорбляющих его взор солдат.
– Что они делают?
– Копают…
– Это я вижу. Зачем?
– Пятнадцать тысяч солдат – очень много… – генерал глянул на Моргена. – Отходы нужно куда-то девать. Лучше закапывать, чем…
– Они разрывают землю! Неужели они не могут его нести?
– Нести с собой отправления пятнадцати тысяч солдат? – Генерал Миссерфольг посмотрел на Моргена так, словно бог сошел с ума. – У нас нет для этого ни лошадей, ни повозок.
Видя, что необходимость в его объяснениях исчерпана, генерал отъехал и занялся тем, чем обычно занимался, когда не выкрикивал приказы подчиненным.
Лошади. В войске Моргена была и тысяча конницы. Он содрогнулся при мысли о хаосе, который звери оставили после себя. Были и еще лошади – впряженные в госпитальные повозки и повозки с припасами. Как по команде, его собственная лошадь пукнула, испустила струю дымящейся мочи и наложила внушительную гору дерьма. Это проклятое животное было дальше от совершенства, чем он думал. Многое еще предстояло сделать. Когда-нибудь его последователям больше не нужно будет делать такие непристойные вещи, как испражняться и мочиться. Древние боги, должно быть, были отвратительны, были одержимыми скверной, раз создали таких несовершенных существ. Морген справится лучше.
C идеального клинка ближайшего солдата, гладкого как зеркало, Моргену усмехнулся Нахт.
«Война – грязное занятие», – сказало его Отражение.
– Она не должна быть такой.
«Ты искушен в военном деле, не так ли?»
– Я сыграл во все военные игры, проверил все свои стратегии…
«С игрушечными солдатиками, – Нахт с жалостью посмотрел на него. – Ты вокруг-то посмотри. Видишь здесь игрушечных солдатиков? Твои игрушки не гадят, не мочатся, не истекают кровью и не кричат, когда их ранят. Они не скучают по своим семьям. Они не переживают, что, если эта маленькая война не закончится достаточно быстро, они не успеют вернуться в Зельбстхас к сбору урожая».
– Хорошая речь, – сказал Морген. – Война – такая же, как и все остальное. Я могу ее улучшить.
«Собираешься устроить идеальную войну, не так ли?»
У Моргена возникло стойкое ощущение, что он упускает что-то в этом странном вопросе.
– Я воюю ради совершенства. Если мне…
«Придется запачкать руки по пути, значит, так тому и быть?»
Это было не то, что он собирался сказать.
– Так тому и быть, – согласился он.
«Зеркальщица блокирует меня, – сказал Нахт. – Очень сильная».
– Мне все равно. Ты мне не нужен, и я, конечно, тебе не доверяю.
«Но я все еще вижу проблески возможных будущих».
– Уходи.
«Король Диб Шмуцих знает, что ты выступил в поход. Унбраухбар отлично укреплен».
«Стены не остановят моих гайстескранкен».
«Не остановят, – Нахт ухмыльнулся, показав зубы. – В Унбраухбаре будет… интересно. Познавательно. Но до Готлоса ты не доберешься».
– Ничто не сможет остановить меня.
«Кроме одного».
Морген посмотрел на свое Отражение.
– И что же это?
«Ты».
Глава девятнадцатая
Если смотреть, какой из городов-государств ломится от золота, то это, конечно, Гельдангелегенхайтен. Если смотреть, трущобы какого города самые опасные, какой город сочится дерьмом и кровью, – то это тоже, конечно, Гельдангелегенхайтен.