Бедект, Штелен, Вихтих и Цюкунфт смотрели, как второй Бедект, молодой и сильный, пока еще только со шрамами от тех ран, что нанес ему отец, поднимается в огне и поражает могучего противника. Смотрели, как он обнимает свою мать, обещая, что эта скотина больше никогда не причинит ей вреда. Смотрели, как вытаскивает отца на задний двор их лачуги и закапывает там среди овощей. Когда его мать умерла от ран, они смотрели, как он уходит, чтобы никогда не вернуться.
– Всегда убегаешь, – сказала Штелен. – С самого начала.
Бедект уставился в огонь.
– Ты не настоящая.
Они видели, как он принимает участие то в одной войне, то в другой, иногда армия, к которой он примкнул, побеждала, и тогда он грабил и делил добычу вместе с остальными; иногда – проигрывала, и тогда Бедект бежал, спасая свою жизнь. Они видели битву при Зиннлосе, когда гайстескранкен из Зигеров заставил городские стены сначала пойти трещинами, а потом и вовсе рухнуть. В этой битве он лишился пальцев – и обручального кольца вместе с одним, они видели, как оно катится прочь, подпрыгивая, а потом тонет в грязи. И вот Бедект бежит снова, бросив своих друзей, – людей, с которыми сражался бок о бок, вместе пил и ходил по бабам.
– Я – Величайший Мечник в Мире, – сказал Вихтих, глядя на остальных сквозь пальцы – сквозь дыру, оставшуюся на месте двух из них.
– Тебя здесь нет, – сказал Бедект. Он посмотрел на Цюкунфт через костер. – И тебя тоже. Я сплю и вижу кошмар.
– Не спишь, – ответила Цюкунфт. – И я – здесь.
– Нет.
– Всегда убегаешь, – повторила Штелен.
– От тебя я не убегал.
– Кому ты лжешь? – спросила клептик. – Ей? – она злобно посмотрела на Цюкунфт. – Или себе.
– Я остановлю Моргена.
– Если бы ты действительно собирался остановить этого маленького паршивца, ты бы сделал это, пока ты был еще мертв и имел власть над ним. Он был связан с тобой Кредо Воина. А ты убежал.
Почему он не остановил Моргена в Послесмертии? Он не мог вспомнить. Из-за списка? Бедект изо всех сил пытался объяснить:
– Я исправлю ущерб, который нанес.
Штелен гнусаво-насмешливо фыркнула.
– Пойдет в бой и убьет за малую монету, – сказала она. – Но при этом он – трус.
– Лучше быть живым трусом, чем мертвым героем, – огрызнулся Бедект, пытаясь сохранить самообладание.
– Почему же ты тогда не бросил мою сестру? – спросила Ферганген из зеркала.
– Оставь его в покое, – умоляюще произнесла Цюкунфт.
– Ничего из этого не происходит на самом деле, – сказал Бедект. – Это все горячечный бред. Я умираю и брежу из-за лихорадки. Я все еще в здравом уме.
– Я все еще в здравом уме, – проскулила Штелен. – Люди в здравом уме умирают от всех видов ужасных смертей, и ни разу они не сошли с ума при этом, и их безумие не воплотилось в реальность.
– Я в здравом уме.
– Скажи ей, почему ты ее не бросил, – потребовала Штелен, кивнув на Цюкунфт. – Ты любишь ее, не так ли? Старый грязный кабан. Ты хочешь войти в эту идеальную бледную плоть, отравить ее своей скверной.
Бедект помнил каждый раз, когда перед ним мелькало ее бедро или изгиб груди. Помнил, как она выглядела в мокрой, облепившей ее тело рубашке и юбке. И снова и снова каждый изгиб ее тела появлялся в отблесках костра. Он галлюцинировал эти моменты на глазах у всех.
– Я никогда…
Он не мог закончить мысль. Разве он никогда не хотел трахнуть ее? Он все время думал об этом. Она была молода, красива. Но суть была не в этом. Он никогда не предпринимал никаких действий в этом направлении, не относился к этим своим желаниям всерьез. Он никогда не прикоснется к ней, никогда не развратит ее.
– Я не стану.
Цюкунфт спряталась в одеяло, широко раскрытыми глазами глядя на образы своего тела в пламени костра, видя себя такой, какой он ее воспринимал.
– Это не я. Я не настолько чиста.
– Я никогда…
– Ты не смеешь, – сказала Штелен, глядя на девушку с ненавистью и тоской. – Трус.
Она зашмыгала носом, и Бедект понял, что клептик борется со слезами.
– Я любила тебя, а ты меня бросил. Ты ни разу даже не сказал… – она осеклась на полуслове.
Бедект вспомнил ту ночь в Найдрихе, галлюцинировал эту сцену пьяного разврата на всеобщее обозрение. Они все смотрели, как Бедект и Штелен трахаются в грязном переулке. Они все слушали, как Штелен, яростно прыгая на нем, шепчет: «Я люблю тебя» – снова и снова в обрубок его уха, и как вопит от оргазма.
Все, кроме Штелен. Она крепко сжала ноги, прижала их к груди и зарыдала, не стыдясь и не пытаясь скрыть слез. Это зрелище разрывало душу Бедекту. Он видел столько боли в своей жизни, что уже думал, что разучился плакать; но сейчас слезы потекли по его щекам.
– Извини, – сказал Бедект.
Штелен всхлипывала, уткнувшись лбом себе в ноги.
– Я – Величайший Фехтовальщик в Мире, – сказал Вихтих.
– Почему она? – спросила Цюкунфт из-под одеяла, глядя на Штелен. – Что со мной не так? Почему ты не прикасаешься ко мне?
– Я не могу, – сказал Бедект, подыскивая слова, желая подойти к Штелен и обнять ее, зная, что если он это сделает, она воткнет ему нож в живот.
«Ее здесь нет. Это все нереально. Ты собираешься утешить галлюцинацию».
Но это выглядело слишком реально, и не попытаться ее утешить было трусостью, и осознание этого жгло Бедекта как огнем.
«Трусости нет в моем списке».
– Прикоснись ко мне, – сказала Цюкунфт. – Покажи мне, что я чего-то стою. Покажи мне, что я желанна. Покажи мне, что я не кажусь тебе отвратительной. Покажи мне, что и мои преступления могут быть прощены.
– Я не могу.
«Это все не на самом деле. Не на самом деле. Не на самом деле. Ее здесь нет. Я брежу».
– Я в здравом уме.
– А я вот нет, – сказала Цюкунфт. – Ты кажешься мне отвратительным.
Она пожала плечами под одеялом.
– Я убила свою сестру еще в детстве. Я заслуживаю твоей ненависти. Мое Послесмертие будет адом, бесконечным наказанием.
У Бедекта голова пошла кругом, но он взял себя в руки. Тихое рыдание Штелен разрывало ему сердце, и Вихтих бормотал себе под нос о горах, стариках и убийстве богов.
– Ты не в себе, – согласился Бедект, не успев сообразить, как это может прозвучать. – Твоя сестра – это воплощение твоего чувства вины.
– Нет, она настоящая. Она застряла в зеркале, и это моя вина, – глаза Цюкунфт блестели из складок одеяла. – Она показала мне, как ты умрешь. Твои друзья тоже умрут. Ты не остановишь Моргена. Не сможешь исправить ущерб, который нанес.
«Правда ли это?»
Неужели все это было напрасно?
– Она – Отражение, – сказал Бедект. – Зеркало всегда лжет.
– Ты все время это говоришь, – ответила Цюкунфт, – но ты – не зеркальщик. Ты не знаешь.
Они сидели молча, и единственными звуками было потрескивание веток в костре. Штелен и Вихтих исчезли.
«Просто видения в горячечном бреду. Я в здравом уме. Я все еще в здравом уме».
Как только ему станет лучше, как только жар спадет, он снова станет самим собой.
– Я не спала, – сказала Цюкунфт. – Когда она говорила с тобой. Я все слышала.
– Она? – Бедект смущенно моргнул.
Кого из его галлюцинаций она имеет в виду?
– Моя сестра. Она сказала тебе, что ты можешь спастись, – Цюкунфт кивнула на зеркало, в котором снова отражалось только пламя. – Она сказала, что ты все еще можешь. Если ты меня бросишь и будешь гнать во весь опор…
– Никогда не верь Отражению, – сказал Бедект. – Она хочет, чтобы ты потеряла надежду. Она хочет, чтобы ты сдалась. Когда она сломает тебя, она затащит тебя в зеркало. Ты окажешься в ловушке, а она будет свободна. Это все, чего она хочет. Все остальное – отвлекающие маневры.
Цюкунфт вздрогнула всем телом и еще сильнее закуталась в одеяло, но глаз не отвела.
– А ты? Чего ты хочешь, если не меня?
«Я хочу тебя. Я хочу тебя больше всего на свете».
Бедект уставился на землю между ними, не желая встречаться с ней взглядом.
«Она – ребенок. Она есть в списке, и я не откажусь от своего списка».
Он вспомнил ее в той таверне, промокшую до нитки, склонившуюся над ним, ее волосы закрывали все дерьмо мира, и остались только они двое. Он вспомнил мягкость ее губ и желание ответить на поцелуй. Он вспомнил, какой маленькой и хрупкой она казалась и в то же время – какой сильной. Вот он сидит, убийца, с ног до головы покрытый шрамами, а она не боится его. Он снова и снова галлюцинировал эту сцену, а Цюкунфт молча смотрела.
Она сморгнула вновь навернувшиеся слезы.
– Это лишь красивая оболочка, – сказала она. – Вся гниль – внутри.
Ее лицо изменилось, потемнело, как темнеет небо от внезапно налетевшей бури. Она оскалилась на него, как бешеная собака.
– Всех мужчин, попадавшихся на моем пути, я использовала, крутила ими как хотела в своих целях, а потом выбрасывала. Ничтожества. Подлецы, которые принимали решения головкой, а не головой. И ты – точно такой же. Я видела твои мерзкие галлюцинации. Я видела тебя с той женщиной. Она любила тебя, а ты бросил ее.
Она наклонилась, подняла зеркало и убрала его в сумку.
– То же самое будет и со мной.
«Хорошо».
По крайней мере она, может быть, не будет разочарована.
Языки пламени танцевали, мерцая, и в них бушевала бесконечная война, люди шатались, кричали и падали на землю с ужасными ранами. Города горели, женщин насиловали и убивали, детей били о каменные стены, пока тела их, обмякшие и безжизненные, не обвисали как тряпочки. Бедект помнил все, что происходило. Ни разу он ни во что не вмешался.
«Этого не было в моем списке».
Люди, защищавшие гораздо лучших правителей, чем мелкие тираны-гефаргайсты, работая на которых было так легко сшибить деньгу, падали под топором Бедекта. Он переступал через них, как будто они ничего не значили. Всегда смотрел только вперед, всегда искал новой возможности заработать. И он заработал – хватило бы прожить десять вполне обеспеченных жизней, – но все спустил на шлюх и выпивку. Да, он частенько подумывал оставить эту жизнь, полную насилия и преступлений, но так этого и не сделал. Даже не попытался ни разу. Каждый свой провал он тщательно сп