Когда все остальные потерпят крах, когда армии, разбитые, падут, меня отправят сойтись с ней лицом к лицу – с Безумной Императрицей Зиннлоса. Меня. Гехирна Шлехтеса, хассебранда из собранного Теократом отряда опасных психов. Если моя воля будет сильна, я повернусь спиной к Теократу и сделаю все, что должен, чтобы сохранить ей жизнь. Тогда и только тогда я позволю себе проявить необузданные чувства.
И сожгу армию Теократа.
Два месяца подряд Теократ бросает на Зиннлос все новые и новые войска.
Мы с капитаном не получаем никаких новых приказов, и я шатаюсь по лагерю вместе с ним, моя одежда в пятнах пота забавно контрастирует с его покрытым пылью мундиром. Гниль на пальцах его левой руки уже пожирает средние фаланги.
Я вижу, как тает армия Теократа, когда бесчисленные жизни бросают на штурм красной стены, и снова увеличивается, когда прибывает пополнение. Дисморфиков никогда не отправляют на штурм, они так и стоят отдельным лагерем. Такое количество дисморфиков в одном месте не может быть ошибкой или совпадением.
Дисморфики – наше подразделение, обладающее сверхчеловеческими силами.
Они станут пеплом, что развеется на ветру.
Мы с капитаном принимаем пищу вместе. Единственный акт настоящего человеческого общения в моей жизни. Иногда он пытается удержать вилку в левой руке, затем изрыгает проклятья и берет ее здоровой правой. Он был воспитан в богатой и привилегированной семье, и это незначительное нарушение этикета причиняет ему невыносимую боль. Как-то раз он замирает посреди трапезы, вперившись взглядом в щербатую тарелку.
Я сижу напротив и запихиваю в себя еду.
– Проклятый песок везде, а? – говорю я в промежутке между отправкой в рот новых порций.
Он не отвечает, вскакивает, разворачивается на каблуках и уходит, так и не сказав ни слова. Но я успеваю увидеть его глаза. Хочу последовать за моим капитаном. Моим другом. Вместо этого остаюсь на месте и доедаю, ненавидя себя за трусость.
Мундиры рвутся и изнашиваются под постоянным ветром пустыни и выцветают в лучах безжалостного солнца. Люди истаивают и проваливаются внутрь себя, кожа висит на них морщинистыми мешками. Лагерь сух, как старые кости. Весь мир готов вспыхнуть.
Мне снится, что я кремень и сталь.
Дисморфики по-прежнему не получают никаких приказов. Когда капитан не нуждается в моей компании, я наблюдаю за ними – они тренируются как одержимые, сравнивают размеры мышц и переживают об изъянах во внешности (предположительно существующих). Я тем временем поглаживаю свой выпуклый живот, вспоминаю о своих маленьких глазках и лысой голове, и задаюсь вопросом, почему не в силах разделить их тревоги. Я предпочел бы быть, как они, пародией на натренированность, чем воплощать собой лень и обжорство.
Каждую ночь я думаю о том, чтобы сжечь этих бодрячков. Каждое утро просыпаюсь весь в поту, охрипший от крика.
В начале пятого месяца прибывает отряд личной гвардии Теократа. Небольшой – всего четыре человека. Капитан послал меня встретить их, и, хотя столь незначительное поручение уязвляет мое самолюбие, я отправляюсь.
Я приближаюсь медленно, чтобы успеть как можно подробнее рассмотреть их. Трое мужчин, один из них под семь футов ростом, лохматый, с жесткими каштановыми волосами, и женщина плотного телосложения, не выше четырех с половиной футов, но мышцы так и бугрятся на ней. Ее черные волосы коротко подстрижены, и она выразительно двигает бровями, о чем-то разговаривая со своими людьми. Пузырь темной похоти поднимается внутри меня, лопается и стекает обратно в ту редко посещаемую часть моей души, что его и породила.
Они замечают мое приближение, замолкают и поворачиваются навстречу. Самый низкий из троих мужчин ухмыляется при виде меня, обнажив черные десны и острые мелкие зубы. Я не обращаю на него внимания.
Валяй. Смейся над толстяком. Я сожгу тебя дотла.
Я останавливаюсь перед самым высоким из мужчин – кто еще может быть командиром этого отряда? – и смотрю ему в лицо. Взгляд его карих глаз оказывается на удивление мягким.
– Меня послали встретить вас и проводить в лагерь, – говорю я.
В ответ он продолжает внимательно смотреть на меня.
Третий мужчина шипит что-то себе под нос. Поворачиваюсь к нему. Вторичные мигательные перепонки на миг прикрывают его желтые глаза с темно-фиолетовыми вертикальными прорезями вместо зрачков и снова расходятся. Ноздри раздуваются, словно он принюхивается, и он кивает на женщину. Разворачиваюсь к ней.
– Вы здесь главная? – спрашиваю я.
Она пожимает плечами:
– Я – Асена из териантропов Теократа.
Ее глаза лишены белков; радужка холодного голубого оттенка просто темнеет по мере приближения к центру, где и переходит в черноту зрачков. Как у северного волка.
Я слышал о териантропах, воинах-зверях, меняющих облик.
– Я – Гехирн Шлехтес, – говорю я. – Хассебранд.
Как и любая собака, эти оборотни будут уважать только того, кто заставит их бояться.
Я разворачиваюсь и направляюсь обратно к лагерю. Они либо последуют за мной, либо нет. Как правило, лезть из кожи вон, чтобы произвести на психов приятное впечатление, – занятие абсолютно бесполезное.
Они последовали за мной. Асена ускоряет шаг, чтобы поравняться со мной. Ее сапоги вздымают клубы ржавой пыли, которые разлетаются прочь, как перепуганные души.
– Стены Зиннлоса все еще стоят, – отмечает очевидное она.
– Стоят, – соглашаюсь я.
Несмотря на жару, я ощущаю тепло ее тела. Не осмеливаюсь отстраниться, хотя мне очень хочется.
– Расскажи мне о своем отряде, – говорю я, чтобы отвлечься.
– Самый большой – Бэр. Зубастый, со скверным характером, – Штих. Последний – Массе.
Она смотрит на меня своими голубыми глазами, насмешливо приподняв брови.
– Штих – самый опасный, – она ухмыляется, показав крупные выраженные клыки. – Он сумасшедший.
– А хассебранды вовсе не опасны, – я хотел просто пошутить, но звучит это напряженно, словно я защищаюсь.
Асена чуть приподнимает бровь: «Неплохо».
– Императрица уже явила свою силу? – спрашивает она.
– Нет. Мы не увидим таких проявлений, пока Теократ не применит свою.
Мы оба знаем, что это значит. В этой битве сила Теократа – мы.
– Значит, уже скоро, – говорит она.
В последовавшие за этим два месяца Асена частенько составляет мне компанию. Я не могу понять, чувствует ли она некое душевное родство между нами или просто избегает своих товарищей-оборотней. Спросить мне не хватает смелости. Это не поддается никакому объяснению – чтобы эта сильная, уверенная в себе женщина могла найти во мне что-то стоящее?
Теперь я часто обедаю вместе с Асеной, а капитан ест один. Как он это воспринимает – что я покинул его, предал? Я бы подумал именно так. Я не осмелился бы предпринять ничего, что могло бы разрушить нашу хрупкую дружбу с Асеной, но не могу не заметить, что эти отношения отдаляют меня от капитана. Он ни разу не упоминает об этом и, кажется, даже не замечает, что я теперь редко бываю доступен. Пятно гнили меж тем разрастается и уже покрывает большую часть его левой руки. Теперь он носит кожаные перчатки, но иногда я чую слабый, сладкий запах разлагающегося мяса, идущий от него. Каждый вечер обещаю себе, что завтра поговорю с капитаном, но завтра становится сегодня, и трусость берет верх. Что бы я сказал ему? Чувство вины грызет потрепанные ошметки моей души.
Однажды после ужина Асена идет вместе со мной в мою палатку, и мы сидим и болтаем до самого восхода солнца. Она, кажется, ждет, что я скажу или сделаю что-нибудь, но я не могу сообразить, что именно. Вернее, могу, но не осмеливаюсь. Утром она, грустно улыбаясь, уходит, но вечером снова следует за мной. Прошлой ночью я не спал, и потому быстро проваливаюсь в сон. Проснувшись, обнаруживаю ее у себя под боком. Она свернулась калачиком и мирно спит. Впервые за много лет мне не снятся кошмары. Опасаясь, что если я случайно разбужу ее, то она уйдет, я лежу, не двигаясь, без сна до самого утра.
На следующий день териантропов и дисморфиков вызывают в штаб. Мы не можем похвастаться никакими успехами, и Теократ теряет терпение.
Асена уходит, чтобы получить приказы, а я отправляюсь на поиски капитана. Нахожу его у поилки – он поит своего коня, гладит животное обнаженной правой рукой и что-то нашептывает ему, а конь в ответ шевелит ушами. Я замечаю, что конь не сводит расширенных глаз с левой руки капитана, и надеюсь, что сам он не видит этого. Его мундир стал жестким от красной грязи, каштановые волосы отросли до самых плеч, став буйной неопрятной гривой. Столкнувшись с ним случайно в толпе, я бы не узнал в нем некогда подтянутого франта.
Я откашливаюсь. Плечи капитана напрягаются. Он перестает гладить животное и надевает на правую руку перчатку, но я успеваю заметить темные пятна на кончиках его пальцев. Как можно спросить у человека, не сошел ли он все еще с ума? Мне хочется крепко обнять его, защитить израненную душу своей жирной тушей.
– Я слышал, поступили новые приказы от Теократа, – говорю я вместо этого. Трус.
Капитан смотрит на меня своими серыми глазами – ни единого проблеска жизни или чувства не отражается в них – и ничего не говорит.
– Ты уже получил свои? – спросил я.
Семь месяцев молчания. С одной стороны, я счастлив – мне не приходилось раскачивать мой и без того хрупкий рассудок, применяя силу хассебранда. С другой, я чувствую себя нежеланным, ненужным и нелюбимым. Такова сила Теократа. Он выжимает всю твою любовь к нему, твое желание служить, и ты уже почти ненавидишь его; затем, когда он отбрасывает тебя в сторону, ты чувствуешь себя покинутым и ждешь не дождешься, чтобы снова иметь возможность служить ему. Пусть я собирался изменить ему, но все равно чувствовал себя позабытым.
– Нет, – отвечает капитан, глядя на свои руки в перчатках.
– Нам пора собирать вещи и идти домой, – шучу я.
Капитан смотрит на меня немигающим взглядом, и я чуть не пнул себя, когда до меня дошло, что я сказал. Дом. Родители капитана мертвы. У него не было дома. Я ненавижу себя за свой бездумный эгоизм.