Джулиан старался не думать о разорении, которому подвергался его дом.
Впервые за много лет Джулиан постучал в дверь собственного дома. Входя, он немного нервничал, чувствуя себя скорее гостем, чем хозяином. Через минуту или две появилась Моника с повязанным на голову шарфом, из-под которого выбивалось несколько влажных прядей. Лицо ее пылало, а глаза сверкали, словно она почистила и их тоже. На ней был один из фартуков Мэри. Где она только его раскопала?
– К сожалению, я убрала только гостиную и кухню, – сказала она. – В следующий раз сделаю остальное. Входите!
– Моника, все так преобразилось!
Так оно и было. Сквозь чистые окна струился свет, отражаясь от вымытых и отполированных поверхностей. Коврики поменяли тусклые цвета на яркие, сочные расцветки, и нигде не осталось и следа от паутины. Все это стало вновь похожим на дом, словно Моника вместе со всей грязью отмыла пятнадцать лет.
– Какие запахи вы чувствуете? – спросила она.
Он закрыл глаза и вдохнул.
– Определенно, лимон, – ответил Джулиан.
– Ага. Я пользовалась чистящим средством с лимонной отдушкой. Что еще?
– Земляничный джем!
– Снова угадали. Потихоньку кипит на сверкающей варочной панели на кухне. Надо будет найти несколько стеклянных банок. Посидите, пока я не закончу.
Моника вышла за дверь и вскоре вернулась с тремя большими охапками роз, которые, вероятно, припрятала на заднем дворе. Потом засуетилась в поисках ваз и расставила цветы в разных местах.
– А теперь, – напыщенно произнесла она, – последний штрих! – Она достала флакон лака для волос «Элнет» – в точности такой, каким пользовалась Мэри, – и попшикала им в гостиной. – Закройте глаза, Джулиан. Теперь здесь пахнет, как при Мэри?
Он откинулся в своем любимом кресле, больше не казавшемся засаленным, и вдохнул. И действительно. Ему захотелось вовсе не открывать глаз и оставаться в 2003-м. Но нужна была еще одна вещь.
– Моника, – начал он, – нам надо заняться живописью. Я дам вам частный урок. Это самое меньшее, что я могу сделать.
Джулиан распахнул двустворчатые двери из гостиной в свою студию. Он достал рулон полотна, расстелил его на полу и принялся смешивать краски с льняным маслом.
– Сегодня вечером, Моника, мы будем писать как Джексон Поллок. Я наблюдал за тем, как вы рисуете. Вы делаете это очень аккуратно и точно. Вы пытаетесь скопировать то, что видите. Но Поллок говорил: «Живопись – это самопознание. Каждый хороший художник пишет то, чем он является». Он говорил это о выражении ваших чувств, а не только для иллюстрации. Вот, возьмите кисть. – Он вручил Монике кисть размером почти с ее ладонь. – Поллок пользовался самодельными красками, но у меня таких нет, так что я беру масляные краски в смеси с льняным маслом и скипидаром. Он расстилал полотно на земле и рисовал в пространстве над ним, пользуясь всем телом, как это делает балерина. Вы готовы?
Джулиан догадывался: Моника не готова и боится, что в доме опять воцарится беспорядок. Но так или иначе, она кивнула. Он вернулся в гостиную, выбрал виниловый альбом и поставил пластинку на проигрыватель. Только один человек мог помочь в столь театральном действе: Фредди Меркьюри.
Сняв туфли, Джулиан проскользнул в студию по отполированному, сверкающему деревянному полу, напевая «Богемскую рапсодию» со всем чувством, если не талантом, Фредди. Потом он взял кисть, обмакнул ее в баночку со жженой сиеной и резким движением прикоснулся к полотну, распределяя краску широкой дугой.
– Давайте, Моника! – воскликнул он. – Работайте всей рукой. Свободнее движения!
Поначалу она двигалась неуверенно, но потом засмеялась, расслабилась, начала разбрызгивать краску над головой, как теннисист, делающий подачу от задней линии. В ее волосах заблестели капли красного кадмия.
Джулиан в широком плие заскользил по всей длине полотна, разбрызгивая краску резкими взмахами кисти.
– Ну что, Моника? Покажите-ка мне фанданго! А что такое фанданго, интересно знать? И кто такой Скарамуш, черт побери?!
Громко хохоча, оба они в изнеможении рухнули на пол рядом с этим чудесным буйством красок. Над ними в воздухе витал запах свежей краски, смешиваясь с ароматом роз, лимонов, джема и «Элнет».
– Мэри умерла дома, Джулиан? – спросила Моника, когда они успокоились и дыхание у них выровнялось. – Знаете, мне знакомы эти переживания…
– Если не возражаете, я не стану об этом говорить, – резко оборвал ее Джулиан, но сразу пожалел об этом.
Похоже, она хотела что-то ему рассказать. К счастью, она переменила тему разговора.
– У вас с Мэри не было детей? – поинтересовалась Моника.
Господи, эта тема едва ли была лучше!
– Мы пытались, – ответил Джулиан. – Но после нескольких ужасных выкидышей решили, что, видимо, не судьба. Нелегкое это было время.
– А вы не хотели усыновить ребенка? – Моника упорно отказывалась выпустить косточку, совсем как его пес Кит.
– Нет, – сказал он, что на самом деле не соответствовало правде.
Мэри отчаянно хотела усыновления, но он наложил вето на эту идею. Он считал, что нет смысла иметь детей, если не можешь передать им свои гены. Представить только, что постоянно вглядываешься в лицо собственного ребенка, недоумевая, откуда он взялся. Джулиан догадывался, что такое объяснение выставит его с невыгодной стороны. Все-таки люди излишне сентиментальны в отношении детей.
– У вас есть какие-нибудь родственники? Братья и сестры? Племянники и племянницы? – продолжала расспрашивать Моника.
– Мой брат умер в сорок с небольшим – рассеянный склероз, жуткая болезнь, – ответил Джулиан. – От меня было не много толку. Я мало что понимаю в физических немощах. Один из многих моих недостатков. У него не было детей. Моя сестра Грейс эмигрировала в Канаду в семидесятых. Не приезжала сюда уже больше десяти лет. Говорит, слишком стара, чтобы путешествовать. У нее двое детей, но я видел их только совсем маленькими, а теперь смотрю в Facebook. Чудное изобретение, эта штука. Хотя я рад, что его не было, когда я был еще красавчиком. А не то возгордился бы.
До Джулиана дошло, что он невнятно бормочет.
– А с кем вы планируете провести Рождество?
Джулиан сделал вид, что серьезно задумался.
– Господи, у меня столько вариантов, я еще пока не решил, – ответил он.
Собирается ли она пригласить его куда-то? Он постарался не входить в раж – на тот случай, если она спросила просто из любопытства.
– Знаете, – Моника с трудом продиралась сквозь неловкое молчание, – мой отец с Бернадетт отправляются в круиз. На Карибы. Это пятая годовщина их свадьбы, то есть я остаюсь одна. Как и Райли, поскольку его родные на другом конце света. Так что мы подумали, что можно устроить в кафе рождественский ланч. Хотите присоединиться к нам?
– Ничего не может быть лучше, – ответил Джулиан, чувствуя, что у него кружится голова. – Не знаю, говорил ли я вам, Моника, как рад, что это вы нашли мою тетрадь?
– Я тоже очень рада, что нашла ее, – отозвалась она, накрывая своими ладонями его руки.
Он осознал, насколько отвык от физических контактов. Единственным человеком, который регулярно до него дотрагивался, был его парикмахер.
– Джулиан, вы должны написать Райли! Он будет прекрасной моделью.
– Ммм, – промычал Джулиан, подумав, что ему не понадобится много слоев.
Он обругал себя. В этой мысли нет доброжелательности, а он ведь перестал быть мерзавцем.
– Что касается Райли, – как можно более небрежно произнес Джулиан, – догадываюсь, что он самую чуточку влюблен в вас.
– Вы так думаете? – немного погрустнев, спросила Моника. – Я совсем в этом не уверена.
– Вы тоже написали что-то в тетради? – спросил он, меняя тему на тот случай, если Монике стало неловко.
Джулиан представил себе, что почувствовал бы отец, желая проявить интерес, но боясь переступить черту. Если этот Райли огорчит ее, то ему придется иметь дело с Джулианом.
– Да, но сейчас я расстроена тем, что написала. Хотя, помните, вы сказали: «Может быть, после написания этой истории ваша жизнь изменится?» Что ж, кажется, когда я написала свою историю, возникла какая-то магия, потому что моя жизнь действительно с тех пор изменилась. Все как будто бы сошлось. По крайней мере, так я думала. Несколько недель назад я оставила тетрадь в винном баре.
– Интересно, кто ее нашел. Помните, что я написал в конце? «Или жизнь какого-то человека, которого вы никогда не встречали?»
– Что ж, – сказала Моника, – достигнуто уже многое, разве нет?
И она улыбнулась ему – недавно обретенный друг, которого, казалось, Джулиан знал уже давно.
Райли
Райли сидел на узкой односпальной кровати с ноутбуком, позаимствованным у одного из соседей по квартире. В правое бедро ему впивалась одна из твердых пружин матраса, и он немного передвинулся влево, поправив клавиатуру на коленях. Он пил чай без молока, поскольку кто-то прикончил пинту, купленную им только вчера. Из шести упаковок «лагера» осталось только четыре, и его сыр чеддер лишился порядочного куска, а на оставшейся части появились отметины от зубов. Ему пришлось наклеить этикетки на все свои продукты, но его возмущало, что по воле соседей он превратился в такого вот парня. Он вовсе не наклейщик этикеток, обозначающий свою территорию.
Комната освещалась холодным декабрьским солнцем, которое отважно пыталось проникнуть сквозь покрывающий окна слой сажи, накопившейся от выхлопов тысяч автомобилей, двадцать четыре часа в сутки грохочущих по Уорвик-роуд. Из-за недостатка солнечного света и свежего воздуха Райли чувствовал себя чахлым пожелтевшим растением, выросшим без света. Его от природы смуглая кожа приобрела желтоватый оттенок, а белокурые волосы потемнели. Скоро, подумал он, его волосы и кожа станут одного и того же оттенка.
Впервые со дня приезда в Лондон Райли ощутил почти невыносимую тоску по Перту, по дням, проведенным на солнце за подкормкой, поливкой, прополкой и обрезкой садов других людей. Он взглянул на пинборд у своей кровати со снимками из дома. Он подростком с отцом и двумя братьями, оседлавшие одну и ту же волну. Они улыбаются маме, которая их фотографирует. Как всегда, он напортачил с кадрированием – слишком много неба. Мама держит на руках его, совсем маленького, во время поездки к ее родным на Бали. Группа друзей, подносящих бутылки с пивом прямо к камере на вечеринке с барбекю, устроенной в честь его проводов в большое турне. Зачем он променял жизнь в окружении восхитительно зеленеющей природы на жизнь среди бетона, где с каждым вдохом отравляешься загрязнениями?