– Моника, не знаю даже, что сказать… – Хазард тяжело опустился на диван. – Вчера я непростительно дурно обошелся с тобой. Мне очень-очень жаль. Тот человек был не я. По крайней мере, полагаю, он часть меня, но та часть, которую я пытался отбросить. Я ненавижу человека, каким становлюсь в подпитии, и мне действительно нравится человек, в которого я превратился за эти последние месяцы. А теперь я все испортил.
Он сидел, зажав голову в ладонях. Всклокоченные потные волосы падали вперед.
– Ты плохо со мной обошелся. Неописуемо плохо.
Но она поняла, что впервые увидела настоящего Хазарда. Несовершенного, ненадежного и уязвимого парня, скрывавшегося под наигранным бахвальством. И сердиться на него казалось несправедливым. Очевидно, он сам хорошо справлялся с этой задачей. Вздохнув, она отложила в долгий ящик речь, которую мысленно репетировала вчера по дороге домой.
– Давай просто сегодня начнем с начала, а? Я спущусь вниз, возьму кофе и попрошу Бенджи присмотреть за кафе.
Моника с Хазардом сидели в разных углах дивана, деля на двоих большое пуховое одеяло и ведерко с попкорном за просмотром одного из сериалов «Нетфликс». Хазард потянулся за попкорном, и Моника успела заметить его покрасневшие пальцы с обкусанными ногтями. Это живо напомнило ей о собственных руках, какими они были после смерти матери, – воспаленные, кровоточащие, с потрескавшейся кожей после бесконечной стирки. Она не знала, пытается ли помочь Хазарду или себе самой, но она должна была рассказать ему эту историю.
– Послушай, я понимаю, что такое навязчивая тяга к чему-то, когда тебя одолевает потребность что-то сделать, даже если знаешь, что делать этого не следует, – сказала она, глядя не на Хазарда, а прямо перед собой; он промолчал, но она почувствовала, что он слушает, поэтому продолжила: – Моя мама умерла, когда мне было шестнадцать, как раз перед Рождеством, в год получения аттестата об общем среднем образовании. Она захотела умереть дома, поэтому мы превратили гостиную в больничную палату. Поскольку ее иммунная система была совершенно разрушена химиотерапией, медсестра из Онкологического центра Макмиллан велела мне постоянно дезинфицировать ее комнату. Это было единственное, что я могла контролировать. Я не могла сделать так, чтобы мама не умирала, но я могла убить все микробы. И я чистила и чистила, я по нескольку раз за час мыла руки. И даже когда она умерла, я не могла остановиться. Даже когда с моих рук начала сходить кожа, я не остановилась. Даже когда ребята в школе начали шептаться у меня за спиной, а потом в лицо называть психованной, я не могла остановиться. Так что я тебя понимаю.
– Моника, мне так жаль. Потерять мать в таком возрасте – это ужасно!
– Я не потеряла ее, Хазард. Ненавижу это слово. Можно подумать, мы пошли в магазин, и я просто оставила ее там, потеряла. И она не скончалась и не ушла. Не было никакого мирного, красивого ухода. Было грубо, отвратительно, плохо пахло. И было чертовски несправедливо!
Слова царапали ей глотку.
Хазард взял Монику за руку, разжал ее и накрыл своей ладонью:
– А твой отец? Он тебе не помогал?
– Он тоже боролся. Он писатель. Ты когда-нибудь читал детские книги, в которых действие происходит в вымышленном мире под названием Драгонлиа? – Краем глаза она заметила, что он кивнул. – Ну, так он их писал. Он, бывало, уходил в свой кабинет, чтобы спрятаться в волшебный мир, где всегда побеждает добро, а зло наказано. В то первое Рождество мы с ним были как два матроса с потонувшего корабля, пытавшиеся остаться на плаву, но каждый держался за свой обломок кораблекрушения.
– Как ты справилась с этим, Моника? – осторожно спросил Хазард.
– Поначалу мне было очень плохо. Я забросила учебу и перестала даже выходить из дому. Я просто зарылась в книги. И конечно же, занималась уборкой. Папа тратил бо́льшую часть авторских гонораров на психотерапевта для меня, и ко времени сдачи экзаменов со вторым уровнем сложности мне стало гораздо лучше. Я по-прежнему чересчур рьяно отношусь к вопросам гигиены, но в остальном я совершенно нормальна! – с оттенком иронии сказала она.
– А я считал тебя самым разумным человеком из всех мне известных. Или мне это показалось? – спросил Хазард.
– Ну, до вчерашнего дня я считала тебя самым трезвым человеком, – с улыбкой откликнулась Моника.
Когда автоматически загрузилась новая серия, они повернулись к экрану.
Хазард зачерпнул пригоршню попкорна и швырнул одно зернышко через комнату. Моника понятия не имела, куда оно приземлилось. Потом он повторил то же самое. Три раза.
– Хазард! – резко произнесла Моника. – Какого черта ты делаешь?!
– Назови это терапией для выработки рефлекса отвращения, – швыряя очередное зерно через комнату, ответил Хазард. – Постарайся посмотреть всю серию, не беспокоясь из-за попкорна.
Моника может это сделать. Конечно может. Но все же, сколько длится эта чертова серия?! Она сидела пятнадцать минут, показавшиеся ей часами, стараясь не думать о мерзких зернах, забившихся в трещины и впадинки и прячущихся под мебелью.
Ну хватит! Она пошла за метлой.
– Ты проявила большую выдержку, Моника, – сказал Хазард, когда они вымели последнее зернышко и снова уселись на диван.
– Хазард, ты понятия не имеешь, насколько мне это трудно.
– Вот здесь ты не права, – ответил он. – Я точно знаю, насколько это трудно. Каждый раз, проходя мимо паба, я чувствую то же самое. Знаешь, мы все пытаемся тем или иным способом спрятаться от жизни: я – с помощью наркоты, Джулиан – становясь отшельником, Алиса – с помощью соцсетей. А ты – нет. Ты намного смелее любого из нас. Ты встречаешь жизнь с поднятой головой, пытаясь победить и контролировать ее. Иногда излишне контролировать.
– Нам всем надо быть немного похожими на Райли, правда? Вот почему он так мне подходит.
– Ммм, – промычал Хазард.
Какое-то время они молчали. Вначале они сидели в противоположных углах дивана, но теперь пододвинулись к середине и уселись рядом.
– Знаешь, Моника, в той тетради тебе следовало написать вот эту историю, – сказал Хазард. – Как ты ухаживала за умирающей матерью и какой после этого стала. В этом твоя правда, а не вся эта чепуха с замужеством и детьми.
Она понимала, что он прав.
– Мне просто любопытно, все банки в твоих кухонных шкафах стоят наклейками наружу?
– Конечно, – ответила она. – А иначе как я прочту наклейки?
Он протянул к ней руку и осторожно извлек из ее волос зернышко попкорна, а потом положил его на кофейный столик. На миг она подумала, что он собирается ее поцеловать. Но разумеется, не поцеловал.
– Хазард! – позвала она; повернувшись, он остановил на ней пристальный взгляд. – Можешь положить это зернышко в мусорное ведро?
Райли
Англичане, решил Райли, очень похожи на здешнюю погоду. Изменчивые и непредсказуемые. Сложные. День кажется погожим, потом вдруг откуда-то налетит шквал и пойдет град, отскакивая от тротуаров и капотов автомобилей. Как бы прилежно ни следил за прогнозом, никогда не знаешь точно, что случится в следующую минуту.
Со времени неудачной свадьбы Хазард был сам не свой. Райли был уверен, что тот не пьет и не принимает наркотики. Хазард сильно сокрушался, и чувствовалось, что он усвоил суровый урок, но весь как-то сник.
А между тем Моника немного приободрилась. Она и Райли много времени проводили вместе, подолгу предаваясь на ее диване горячим ласкам. Но она была как роза с шипами – красивая, душистая, многообещающая, но, если приблизишься, уколешься о шипы.
Хотя Райли пару раз оставался на ночь, у них по-прежнему не было секса. Это смущало Райли. Для него секс был в жизни одним из простых удовольствий, как серфинг, свежеиспеченные булочки или хорошая прогулка на восходе. Он не видел смысла сдерживаться теперь, когда между ними не осталось секретов. Тем не менее Моника придавала этому такое значение и относилась с такой осторожностью, словно это была неразорвавшаяся бомба.
И Моника так и не сказала ему, поедет ли с ним путешествовать. Не то чтобы это влияло на его планы. Ему не нужны были планы. Он просто соберет рюкзак, отправится на вокзал и посмотрит, что будет дальше. Но ему хотелось бы знать, – представляя себя на ступенях Колизея, он должен знать, представлять ли себе, что рядом сидит Моника. Или нет.
Райли выдернул маленький сорняк из цветочного бордюра, который уже был почти безупречным перед тем, как он начал работу. Миссис Понсонби любила, чтобы все было идеально. Никаких случайных сорняков, лобковых волос или мужей. И, как он догадывался, никаких развлечений. Она угощала их с Бреттом чаем – каким-то особым, с цветочным вкусом. Он предпочитал обычный чай. Известного ему сорта.
Передавая Райли кружку с чаем, миссис Понсонби слегка задела его руку и дольше, чем нужно, задержала на нем взгляд.
– Скажите мне, если вам понадобится что-то еще, Райли, все что угодно.
Это смахивало на сценарий из плохого порнофильма семидесятых. Что не так с домохозяйками из Челси? Скука? Или они просто ищут занятие, более привлекательное, чем обычные тренировки по пилатесу, или их возбуждает риск, на который они идут? Возможно, он все это придумал и миссис Понсонби предлагала ему всего-навсего шоколадное печенье?
Как только Райли закончил там, он отправился в «Мамин маленький помощник», где выращивал нарциссы в горшках для кафе Моники. Идея состояла в том, чтобы заполнить кафе цветами для занятия по рисованию четвертого марта, на пятнадцатую годовщину смерти Мэри. Моника собиралась испечь торт. Лиззи, новая подруга Алисы из детсада, была примерно одного возраста с Мэри, поэтому она предложила поискать ее снимки в Интернете, чтобы развесить на стене.
С тех пор как Лиззи вмешалась в жизнь Алисы, та сильно изменилась. Лиззи наладила для Банти нужный режим, и Алиса стала меньше уставать, поскольку ребенок теперь хорошо спал. Алиса объявила, что Лиззи расщепила ее геном. Райли толком не знал, что такое геном, но это было не важно. Поскольку Лиззи часто сидела с ребенком, Алисе не приходилось постоянно таскать Банти с собой. Она также перестала непрерывно пялиться в свой телефон. Очевидно, Лиззи сказала, что Алисе нужно урезать общение в соцсетях. Честно говоря, немного раздражало то, что Алиса теперь начинала каждую фразу словами: «Лиззи говорит…»