– Правду говори, скотина!
Полицай скрутил ребёнку ухо. Один из старших мальчиков набросился на полицая.
– Оставьте его! Сказали, наш он. Виталиком зовут! Евреи так детёнышей не называют!
– Ах ты, щенок! – сбросил с себя пацана полицай и стеганул его, лежащего в пыли, плетью. Мальчишка взвыл от боли.
– Наш он! Наш он! – кричал парень, а садист Стёпка хлестал его, извивающегося, кнутом.
Малыши заплакали, старшая девочка бросилась защищать брата, но удар кнута сбил её с ног, и она упала на землю. Все дети заголосили хором:
– Наш он! Мамка народила! Виталькой зовут. Беленький! Писюн нормальный…
Ничего не добившись от детей, Стёпка и староста убрались со двора. Дети помогли встать избитому брату, взяли малыша и пошли в дом. Через час домой пришла, вернее, приползла Горпина. На ней не было живого места: вся в кровоподтёках и синяках, в зубах зияла дыра, а изо рта тоненькой струйкой стекала кровь. Превозмогая боль, она кинулась к малышу, схватила его на руки и крепко прижала к себе…
Глава пятаяЖизнь продолжается
Хана Коломиец с Танькой, к счастью, не погибли. В первые же дни войны они успели эвакуироваться, и после освобождения Украины от фашистов одними из первых вернулись в родной городок. То, что они увидели по возвращении, ввергло их в шок: некогда цветущий городок был превращён в руины. Все евреи колхоза, не успевшие эвакуироваться, были убиты: одни сожжены заживо, другие расстреляны в близлежащем лесочке, третьих просто закопали живыми. Всем имуществом, оставшимся после убийства евреев, пользовались местные жители. Того местечка и того колхоза уже практически не было на карте Земли. То есть его и так не было – слишком уж он был мал – а тут его ещё не стало и в реальности.
Что такое эти еврейские местечки, штэтлы? Разве это дома? Разве это сады? Прежде всего, местечки – это люди, которые их населяют, а поскольку не стало людей, пропали с лица Земли и штэтлы.
С огромными трудностями Хана с дочерью заняли квартиру, некогда принадлежащую дяде Ханы. Как и все остальные евреи, он навсегда остался в лесу, и когда после войны стали раскапывать могилы, а все жители городка присутствовали при раскопках, бедная Хана в одной из могил увидела своего дядю и всю его семью. Все они стояли рядышком, череп к черепу. Жена брата держала на руках маленькую внучку в некогда голубой шапочке в белый горошек. По этой шапочке Хана и узнала своих родных.
Хана до сих пор ничего не знала о судьбе старшей дочери, и это очень мучало её. Чтобы узнать хоть что-то об Эте, она поехала в село к родителям Алексея, к сватам. Дом был закрыт на замок, окна заколочены. Она постучалась к соседям, и те сказали, что сваты съехали в неизвестном направлении перед самым приходом красной армии, так как активно помогали фашистам и полиции.
Сколько их, затерявшихся «помощников» осталось после войны – одному Богу известно. И поныне живут эти нелюди, сохранившие каким-то непостижимым образом человеческий облик. Казалось бы, ушли они от наказания – ан нет. Есть такая невидимая штука, и зовётся она совесть. А ещё есть память. Вот они-то как раз и не дают спать спокойно, призывая в свидетели безвинно убиенных людей. И дело здесь совсем даже не в национальности и не в вероисповедании: сволочь не имеет ни того, ни другого…
– Вы ничего не слышали о моей Этл? – Хана ходила по дворам и спрашивала людей о дочери.
– Нет, ничего. Здесь её точно не было. А то б мы знали.
Так отвечали все соседи, и бедной женщине ничего не оставалось, как вернуться домой и жить дальше ради Таньки. Одна мысль не давала ей покоя: так не может быть, чтобы от человека и следа не осталось! Должен же хоть кто-то знать о судьбе её дочери и внука! Надежды было мало, к тому же война только-только закончилась, так что Хана продолжала жить и верить. Портрета Изи давно не было, но осталась маленькая старая фотокарточка, которую Хана забрала с собой, когда бежала из Черняхова. И сейчас, глядя на карточку, она спрашивала мужа, не встречал ли где он там, на небе, их Этеле с младенцем?
Изя по-прежнему молчал и лишь иногда покачивал головой. Так, по крайней мере, казалось Хане.
Жизнь продолжалась, но это была совсем другая жизнь: без близких, родных соседей, без дочери, без внука… Часто Хана садилась на стул, смотрела в окно и ждала. Чего ждала – она и сама не знала. Ей всё время казалось, что всё должно быть как в кино с хорошим концом: по дорожке, ведущей из леса, появляется фигура женщины, держащей за руку мальчика. Хана вглядывалась вдаль, но видение исчезало так же, как и появлялось, и тогда она начинала тихо плакать. Когда домой приходила с работы Танька, Хана старалась выдавить из себя хоть какое-то подобие улыбки, но Таньку не так-то просто было обмануть: видя заплаканные глаза матери, дочь садилась рядом и обнимала её. Так они и сидели обнявшись, одни на всём белом свете…
Глава шестаяВозвращение
– Дети, кушать! Я кому сказала! А ну сюда! Три раза повторять не буду!
Из старенького покосившегося домика с соломенной крышей и старой, почти прогнившей дверью, вышла немолодая женщина. Она улыбнулась во весь свой беззубый рот белобрысому мальчишке, который играл с братьями во дворе, потом строго посмотрела на старших и ещё раз позвала:
– А ну, ходите до дома! А то я зараз устрою вам обед! От, подлюки! Мать зовёт, а их как будто и нет вовсе.
Мальчишки побежали в дом и сели за стол. Их старшая сестра сестра помогала матери на кухне. Она всё делала, потому что была уже совсем взрослая: наготовит похлёбки, отварит картошки, покормит младших, помоет посуду и постирает… Как только все сели за стол, раздался стук в дверь.
В комнату вошла молодая женщина. Она пристально смотрела на детей. Её блуждающий взгляд остановился на самом маленьком. Все замерли.
– Виталик! – тихо, почти шёпотом позвала его женщина. Виталик оглянулся.
– Иди сюда, мой мальчик! Иди! Это я, твоя мама…
Виталик соскочил со стула и прижался к Горпине. Из глаз Горпины потекли слёзы. Дети сидели, замерев. Горпина крепко обняла мальчонку, потом осторожно оторвала от себя и, легонько шлёпнув по попе, сказала ему на ухо:
– Иди, Виталя, мамка твоя пришла.
Виталик вцепился в Горпинину юбку и, видя, что мать плачет, тоже заплакал.
Несколько недель Этя, а это, как вы уже догадались, была она, прожила у Горпины. Сын должен был к ней привыкнуть, да и подготовиться нужно было обеим женщинам: Эте – к тому, что у неё теперь есть семья, а Горпине – к тому, что у неё теперь не будет сына. Этя рассказала Горпине, что встретилась с мужем, Алексеем, и что не смогла простить его за родителей. Как он ни упрашивал, как ни уверял, что его вины в этом нет, как ни убеждал, что дети за родителей не в ответе, – ничего не помогло. Сердце Этеле молчало, а жить и ненавидеть она не хотела и не могла.
«Пойми, Алексей, всегда, когда я буду на тебя смотреть, буду видеть лица твоих родителей. Когда я буду слышать твой голос, я буду слышать их голоса. Это нечестно по отношению к тебе. Уезжай. Не будет нам с тобой жизни».
«Но я люблю тебя, Этя! Я всю войну прошёл только потому, что любил тебя! Прости ты меня ради Христа»
«Не могу, Алёша, прости…»
Виталик постепенно привык к новой маме, и Этя, несмотря на все уговоры Виталькиной семьи, решила уехать в свой городок. Нужно было только найти могилки мамы и сестры, помолиться за них и посмотреть, что стало с домом.
Хана как всегда сидела у окна и смотрела на тропинку, ведущую из леса к дому, где они с Танькой сейчас жили. Вдали она увидела два светлых движущихся пятна. Хана сняла очки, протёрла подолом фартука стёкла, надела очки и вгляделась туда, где, как ей показалось, шли двое. В какой-то момент она испугалась: что это? Сумасшествие? Бог ты мой, не может быть! Это наяву или опять привиделось? Хана отошла вглубь комнаты, а потом быстрыми шагами снова подошла к окну.
«Что делать? Бежать к врачу или поверить в чудо?» – судорожно думала Хана, вглядываясь вдаль. По тропинке, прямо к дому, шла её дочь Этя, держа за руку чудесного, самого красивого на свете мальчика. Картина, которая столько раз возникала в её голове, постепенно оживала, становилась объёмной. Женщина и мальчик, самые настоящие, из плоти и крови приближались. Хана стала медленно оседать на стул. Не отрываясь, она смотрела на идущих Этю с сыном и шептала одними губами: «Спасибо, Господи! Спасибо, Господи! Спасибо, Господи…»
История пятаяСтерва
Глава перваяДорога
У Сергея Михалкова есть стихотворение, которое я в детстве обожала: «А что у вас?» называется. Даже если вы не помните всего стихотворения, эти две строчки, прочитав однажды, не забудете никогда:
«Мамы разные нужны.
Мамы всякие важны».
Безусловно, один из любимых всеми детьми бывшего Советского Союза автор писал о наболевшем: признаком послевоенного времени были бездомные дети, потерявшие мам и пап, да и вообще всех родных. Поэтому в стихотворении ребята сидели на заборе и рассуждали, чья мама лучше.
Мама – особая женщина в жизни каждого человека, и не мне вам рассказывать о феномене, имя которому МАМА.
Вова, Толя, Нина, Коля, Лёва, у которого мама повар, и Боря, у которого в кармане гвоздь… И ни одного слова нет, да и не могло быть о том, что у кого-то из них была еврейская мама.
Я всё время возвращаюсь в своё детство: я родилась в любящей еврейской семье и у меня была настоящая еврейская мама. Но что это такое, я узнала гораздо позже, когда сама стала еврейской мамой. На еврейском это звучит так: «аидише мамэ». Что подразумевается под этим «аидише мамэ», я попробую вам рассказать.
Аидише мамэ – это мама, но её характеризует совершенно ненормальная, я бы даже сказала, чрезмерная любовь к своим детям и готовность защищать их на любом уровне, от любых врагов, от всяческих друзей, от друзей друзей, от друзей врагов… Да от всего человечества! Эта мама даст разрезать себя на части, чтобы ребёнку было хорошо и радостно. Я нисколько не сомневаюсь, что у каждого народа именно такие мамы, но что такое «аидише мамэ», хорошо знает весь мир благодаря анекдотам про эту стоическую женщину. Когда появились анекдоты про еврейских мамочек, не могу сказать, но в том, что эти мамы обладают безусловным авторитетом в семье, даже не сомневайтесь.