В семье Арончика счастье и радость: родилась ещё одна сестра! Для кого радость и счастье, но для Арончика и всех – это лишняя работа и забота: та малышня ещё не подросла, а уже новый рот проклюнулся. Но в еврейских семьях рождение детей всегда принималось, как Божье благословение и не меньше. Ерунда все эти разговоры о трудностях и болячках, когда ты смотришь на розовощёкого малыша, сосущего большой палец. Куры несли яйца, корова давала молоко, свиньи и прочая живность процветали: копеечка к копеечке, и вот уже всё не так страшно! Все деньги собирались и аккуратно складывались в семейный банк: в подушку бабушки Миндл. Видимо, более надёжного места в доме не было.
У Арончика тоже не было ни одной свободной минуты: нужно было помогать бабушке, смотреть за малышнёй, то есть быть воспитателем, работать на огороде весной, осенью и летом. Зимой было меньше работы и больше времени для отдыха, но эта семья отдыхать не привыкла и какое-нибудь дело всегда находилось для всех её членов.
Как-то в местечке, возле одного колодца, мужики залили каток, и на этом расчудесном катке катались все дети: кто на санках, а кто и на самодельных коньках. Делались эти коньки довольно просто: бралась деревянная колодка с проволокой и эта конструкция привязывалась верёвкой к ботинкам. Да, были и настоящие коньки, но они были лишь у детей местной знати. Остальные довольствовались тем, что имели: главное, чтобы ехалось!
Был назначен и комендант катка: семнадцатилетний Топеле. Топеле не выговаривал половину букв и учился во втором классе много лет. Он не знал, сколько будет дважды два, но возомнил себя большим начальником, когда ему доверили быть комендантом, вернее, сторожем катка. О да, он был большим начальником, и вся местная ребятня знала: не дай Бог попасть в немилость к этому зверюге, изобьёт до синяков.
В редкое свободное время на каток ходил и наш Арончик. Поскольку семья Арончика была уважаемой в местечке, Топеле радушно принял мальчика и угостил его… Не конфетой, как вы могли подумать, друзья мои, он угостил Арона папироской! О, ужас! Мальчик никогда не курил папиросы, но разве он мог ударить в грязь лицом перед взрослым начальником катка? С видом бывалого куряги, Арончик взял папиросу в руки, поднёс ко рту и затянулся. Лучше бы он этого не делал: слёзы брызнули из его глаз, а из горла вырвался такой кашель, что у Арончика перехватило дыхание. Но, несмотря на этот позор, Арончик пытался сохранить в себе остатки чести, продолжая затягиваться, плакать и кашлять.
В тот самый момент, когда папироса была почти выкурена, Топеле сказал: «Тепель ты долзен тли пацки “Мотола”. Понятно, плидулак?» Три пачки папирос «Мотор»? Но где, откуда у Арончика деньги на три пачки? И на одну нет, а тут три!
Мысли судорожно роились в голове бедного парня: «Одна пачка стоит тридцать пять копеек. Три пачки – рубль и пять копеек! Что делать? Что же мне делать? Стоп! Подушка!»
Арончик побежал домой и быстренько лёг спать. То есть не лёг спать, а сделал вид, что лёг спать, но в эту минуту в комнату вошла бабушка и потрогала губами лоб Арончика.
– Что это ты так рано спать улёгся? Может, тебе нездоровится?
– Здоровится. Замёрз и хочу спать. Иди, бабуля, не мешай.
– Да кто тебе мешает? Я тоже прилягу. Устала. Спина болит.
– Бабушка, а принеси мне чаю!
– Утром.
– Мне холодно, я продрог.
Бабушка нехотя встала и, закутавшись в старый, как она сама, пуховый платок, пошла на кухню.
Арончик не долго думая нырнул в бабушкину подушку и вытащил оттуда рубль. Потом прыгнул в свою кровать и стал ждать бабушку с чаем.
Бабушка принесла чай, Арончик сел на кровати. Бабушка в этот момент решила взбить и поправить подушку Арончика, и в этот самый момент из-под подушки вылетел и плавно спланировал на пол украденный рубль.
Сказать, что Арончику стало дурно, – не сказать ничего.
– Готеню! – заорала на весь дом бабушка. – Откуда ты взял эти огромные деньги? Признавайся!
На крик бабушки сбежались родители Арончика. Дело в том, что до этого позорного момента Арончик никогда в жизни ничего чужого не брал, и, поскольку вором он был совсем неопытным, прокололся очень быстро, спрятав злосчастный рубль под свою подушку
Папа, узнав в чём дело, сходил в другую комнату и принёс большой кожаный ремень, коим и отхлестал несостоявшегося вора. Потом мама учуяла запах папирос, и Арончику пришлось во всём сознаться. Он горько плакал, но не столько от боли, сколько от стыда перед родными: ему как никому была хорошо известна цена этого рубля – ровно столько папа получал за пару сшитых валенок.
На следующий день папа пошёл в поселковый совет, и Топеле был низвергнут с престижной и почётной должности коменданта катка. Мало того, председатель сельсовета пригрозил ему судом, если тот потребует возврата долга с мальчишек, которых оказалось довольно много.
Но Арончик после той папиросы подсел на курение: уж очень ему хотелось быть взрослым. Сигарет не было – они с ребятами собирали окурки. А если мама отправляла его в магазин, он оставлял себе несколько копеек, и в течение недели, а то и двух у него собиралась необходимая сумма на пачку папирос «Мотор». Он сделал дырку в кармане пальто и прятал папиросы там, за подкладкой.
Как-то раз, когда во дворе школы была драка, какая обычно бывает во дворах школ, одноклассник Арончика Зюня Перельман нащупал в кармане пальто мальчишки пачку папирос, о чём незамедлительно доложил директору школы Гитерману.
У Шейлока Абрамовича разговор с курильщиками был коротким:
– Немедленно приведи сюда свою маму. Пока не придёт – в школу можешь не ходить!
Если бы сейчас кому-нибудь из подростков сказали «в школу можешь не ходить», счастья было бы полные штаны. В те далёкие годы ученик, отстранённый от школы за нарушение дисциплины, как бы приговаривался к позорному столбу. Все только и говорили: «Какой позор! Арончик-то каков! Курильщик несчастный! И где только он деньги на папиросы брал?»
Арончик, как пришибленный, два дня просидел во дворе школы, глядя на окна директора, но маме говорить о вызове боялся. Вернее, не столько он боялся мамы, сколько отца. Через два дня Гитерман вышел во двор и строго сказал:
– Завтра родителей не будет в школе – исключу к чёртовой матери.
Делать нечего: пришёл Арончик домой и всё рассказал маме. А у той проблема: школа – приличное заведение, абы в чём не пойдёшь. Пальто у Бейлы было старое-престарое, никак руки не доходили новое справить.
Пошла мама к соседке, одолжила у неё пальто, сшитое из обычного крестьянского сукна, Набросила на голову старый бабушкин пуховый платок и поплелась в школу, держа Арончика так, чтобы не вырвался. А он и не собирался вырываться. Так они и вошли в кабинет к Гитерману: сначала мама, потом сын с поникшей головой.
Гитерман строго посмотрел на Арончика, и Арончику опять стало не по себе. А потом директор сказал:
– Мальчик мой! Посмотри на свою маму.
Арон поднял глаза и посмотрел на Бейлу. Бейла плакала.
– Будь мужчиной! Сделай, пожалуйста, так, чтобы эта достойная во всех отношениях женщина никогда больше не проронила ни одной слезы из-за тебя и твоих выкрутасов. Те деньги, что ты прокуриваешь, – выкинутые деньги. Это новый платок для твоей мамы.
Ещё раз посмотрел на Арона и вымолвил:
– Идите. Я не смею вас больше задерживать.
Арон стоял как вкопанный. От Гитермана он ждал чего угодно, только не этих слов. Они жгли душу и заставляли плакать сердце. Это был удар побольнее всех папиных ударов ремнём.
– Я больше не буду. Я, честное слово, больше никогда не буду курить. Поверьте мне! Пожалуйста!
– Я верю. Идите, – просто сказал директор и уткнулся в бумаги.
Арончик с мамой вышли из кабинета и молча побрели к дому.
Арончик сдержал слово, данное директору. Никогда в жизни он больше не притронулся к папиросам: ни когда учился в школе, ни когда стал студентом. И даже на фронте, когда воевал, он не прикоснулся к табаку, отдавая свои сто грамм спирта и двадцать грамм махорки однополчанам.
Глава девятаяМы здесь, дорогой…
Окончив семь классов еврейской школы, Арончик поступил в украинскую десятилетку. Поскольку в еврейской школе все предметы, кроме русского и украинского, изучались на идиш, у парня возникли серьёзные проблемы именно с этими двумя языками. К тому же учительница, преподававшая эти два языка, имела блат в Райнаркомпросе, где работал её муж. Каким-то непостижимым образом каждый год она имела трёхмесячный декретный отпуск прямо посреди учебного года. Все знали, что этот отпуск – самая настоящая туфта, но никто ничего сказать не мог, даже директор школы. Уроки заменить было некем, и вся орава детей либо гуляла, либо изучала идиш, благо учителя этого языка имелись в наличии в необходимом количестве.
Хотя, если честно, всё остальное время, пока эта красотка находилась в школе, было потерянным точно так же, как и её декретные отпуска. Про неё говорили, что и русский и украинский она знала, как турецкий султан мог знать идиш. С этой дамочкой всё было просто: ей нужно было рассказать прочитанный текст, и поскольку никто лучше Арончика этого не мог сделать, она вызывала только его. Может быть поэтому, когда в украинской школе у всех выпускников еврейской школы было по сто ошибок по украинскому языку, Арончик делал только сорок. Мама взяла ему репетитора, и Арончик благополучно был переведён в восьмой класс.
Школу он окончил на «хорошо» и «отлично» и готовился, как и все молодые люди того времени, идти в армию.
Но и тут парню не повезло: в армию его не взяли. Вызвали в военкомат и сказали: «Не пригоден ты для воинской службы по причине плоскостопия и разных детских болезней». Арончик недолго думая подал документы в Житомирский пединститут, и вот он уже, слава Богу, студент первого курса исторического факультета и по совместительству поставщик хлеба для своей семьи.
Но не это занимало Арончика в его восемнадцать лет. Дело в том, что одновременно с обучением в институте и пост