Нет. Нужно читать. Мама никогда ничего не делала просто так, и то, что она отдала мне тетрадь, не было порывом или необдуманным решением старой женщины заставить меня читать чьи-то мемуары… Я буду читать. Я почему-то должен… Сегодня мне исполнилось шестьдесят лет. Я – взрослый состоявшийся мужчина, уже дед, а волнуюсь, как ребёнок, который получил в подарок что-то интригующее и бесценное…
Глава втораяЕврейское местечко
«Было такое маленькое еврейское местечко, каких было очень много на территории, Литвы, Украины, Молдавии, России… Штэтл – так называли его наши, местечковые, евреи. Наш штэтл, мой мальчик, был совершенно живой: плакал, смеялся, любил и ненавидел, рожал детей, хоронил стариков…
Нам, местным жителям, скучная с точки зрения городского обывателя жизнь совершенно не казалась однообразной. Она была наполнена семейными заботами, интригами и скандалами, походами в синагогу и ежедневными местечковыми слухами. Тёплыми летними вечерами люди сидели на крылечках своих домов, обсуждая последние новости, рассуждали о глобальных проблемах человечества и евреев в частности. А зимой сидели у печки, учили детей уму разуму и мечтали о замечательной жизни своих потомков, не забывая опять-таки о мировых проблемах, кризисах и “паршивых зажратых капиталистах, цорес на все их больные головы”. Cинагога и церковь находились на одной улице: на протяжении многих десятилетий они соседствовали, совершенно не мешая друг другу, как не мешали друг другу люди различных вероисповеданий, жившие в этом местечке.
В таком штэтле я родилась и выросла в большой еврейской дружной многодетной семье. На соседней улице родился и вырос твой отец, Изенька. Сколько я себя помню, я любила его. Как только увидела, поняла, что я его люблю. Моя память хранит очень много эпизодов из детства, начиная, наверное, с двух лет. Я вспоминаю некоторые события, людей и даже запахи. Так, стоя на табуретке у окошка, я впервые увидела его. Мне было годика три, а ему пять. Он стоял на улице и сосал палец. Моя бабушка глянула в окно и сказала моей маме: «Посмотри, Хана, каков хуцпан – он уже заглядывает в наши окна. Нет здесь для тебя невесты, шлемазл!» После чего она вышла на улицу и дала мальчику кусочек сахара. Мальчишка стоял и не уходил. Тогда мне показалось, что сквозь кружевные занавески, висящие на наших окнах, он смотрел исключительно на меня. Так начиналась наша любовь.
Мы всегда были вместе, сколько я себя помню: строили крепости из песка на берегу реки, играли в лапту и прятки, ходили в синагогу на Шаббат, и если мне перепадало что-нибудь вкусненькое, я никогда не ела это сама – съедала это вместе с ним, моим верным другом, Арончиком. Так мы и росли вместе, делясь друг с другом своими детскими тайнами, доверяя друг другу всё самое сокровенное.
Мой папа, твой дедушка Ицхак, злился, видя такую дружбу между его драгоценной дочкой и пареньком из очень небогатой еврейской семьи, да к тому же и неполной.
“Эта несчастная Ривка где-то нагуляла байстрюка и теперь хочет, чтобы наша Мирка повторила её подвиг!”, – ругался отец на непутёвую мать моего Арончика, “которая уехала одна, а приехала с пузом”. Наверное, поэтому папа велел своим сыновьям присматривать за сестрой, то бишь за мной, чтобы я, не дай Бог, не “принесла в подоле, как сделала эта несчастная Ривка”.
“Азохн вей, – возражала ему моя сердобольная мама. – Ты что, не видишь, что он просто-напросто хочет вкусно покушать?” И сразу же следовало “вежливое” приглашение отобедать:
“Иди уже, садись с нами обедать, Арончик, будь неладен твой папа, которого никто не знал”.
Его не нужно было просить дважды. Он всегда был голоден. Он был оборванец, шлемазл, байстрюк, но я его безумно любила.
В пятнадцать лет Арончик уехал учиться сапожному ремеслу и через два года приехал уже совсем другим человеком: это был не голодранец Арончик, а предприниматель Арон Абрамович. В семнадцать лет открыл свою собственную сапожную артель и набрал пару таких же молодых голодранцев в подмастерье. Ах, какую обувь они шили, мой дорогой мальчик! У твоего отца был настоящий талант – шить дамские туфли. Все местные модницы заказывали у него обувь и щеголяли по нашим пыльным улицам в прекрасных атласных туфельках, расшитых золотыми и серебряными нитками. И даже мой строгий отец, глядя на меня исподлобья, хмыкал:
“Этот швицер Арончик таки стал Абраамовичем, кто бы мог подумать? А не выдать ли нам за него нашу Мирку? Что скажешь, Хана?”
Я краснела, убегала из дома, отсиживалась какое-то время в погребе, рисуя в своём воображении картины нашей с Ароном свадьбы…
Я очень хорошо помню тот день, когда в дверь нашего дома постучали, и вошли Арон и его мама, Ривка. Мне только исполнилось шестнадцать лет, и он пришёл просить моей руки. Арончик принёс в подарок туфли. Что это были за туфли, сынок! Царицы, наверное, ходили в таких туфлях по своим дворцовым залам. Белые атласные туфли, украшенные бисером и жемчужинками, стояли в коробке на столе, и все женщины, собравшиеся в доме, не могли отвести от них глаз. Папа позвал меня и спросил: “Ну что, Мирка, пойдёшь за него?” Я почему-то заплакала, а вслед за мной заголосила мама, бабушка, мама Арончика и моя младшая сестра Этя.
“Цыц, бабы! – грозно сказал отец и все тут же замолчали. – Мирка, что-либо одно из двух: или ты воешь, или ты выходишь замуж! Ну?”
Так состоялась наша помолвка. Свадьба была назначена на конец октября.
“Урожай собран, приходит время праздников и свадеб. Осень – очень хорошее время для свадеб!”, – сказал нам раввин, который должен был делать Хупу.
Нужно сказать, что все свадьбы были целым событием в жизни нашего местечка. И совершенно неважно, где проходила свадьба: в синагоге или в церкви, её отмечали все жители нашего местечка. Вместе готовили столы, вместе пили, вместе веселились… Вместе плакали…
Почему плакали, если свадьба, ты меня спросишь? Потому, что началась война! Я не буду описывать тот ужас, который охватил всех жителей нашего местечка. Война – это всегда страшно, мой мальчик! Страшное слово, страшные события, страшные последствия. Горечь и жестокость, кровь и ненависть, искалеченные судьбы, убийство невинных, горе матерей приносят на Землю войны. Реальность же была настолько ужасна, что никакие слова не могут передать то, что чувствовали люди, шедшие в газовые камеры, бросавшиеся под танк с гранатами, закрывающие своими телами дзоты…
Для евреев самым страшным новым словом военного времени было «гетто». Какое-то время мы жили в гетто, потом нам сказали взять всё самое необходимое и ценное и прибыть на вокзал. К этому времени не было уже моего отца Ицхака – он был убит на фронте практически в первые дни войны, об этом я узнала гораздо позже, через много-много лет, в тысяча девятьсот семьдесят пятом году, когда посетила родные места.
Не было моих старших братьев: они не успели уйти на фронт, и фашисты расстреляли их прямо на нашей улице, перед окнами нашего дома.
Не было и моей доброй, милой бабушки, сердце которой не выдержало такого горя.
Не было моей обезумевшей от горя мамы, которая повесилась на дверной ручке нашего дома, когда фашисты подкинули и поймали вилами мою сестру Этель, которой не было ещё и двух лет…
Никого, кроме Арона, у меня не было – он тоже не успел уйти на фронт. Мы так и не стали мужем и женой. Не успели… Ничего не успели…
Мы шли по центральной улице нашего городка, прошли мимо синагоги и мимо церкви… Наши соседи провожали нас со слезами на глазах, боясь как-либо выказать нам, шедшим с жёлтыми звёздами на одеждах, свою поддержку. Священник вышел из церкви и зачем-то нас перекрестил. Уже потом, много лет спустя я узнала, что именно он, местный священник, всю войну хранил у себя дома свиток Торы из нашей синагоги…
Вокзальная площадь, битком набитые вагоны, дорога длиною в жизнь… Я оглянулась, чтобы запомнить всё это: моё местечко, где я родилась, жила и где встретила свою первую и единственную любовь.
Этого местечка не было ни на одной карте Мира и всё же оно было. Оно и сейчас существует, мой мальчик. В моей памяти…»
Глава третьяДорога, длиною в жизнь
Я всё понимаю: война, горе еврейской девочки, потерявшей всю свою семью, её несбывшиеся мечты… Какое это отношение имеет к моей семье – пока не ясно. Но имеет – это точно. Я испытал огромное искушение заглянуть на последнюю страницу тетради, где наверняка есть ответы на все мои вопросы. Я иногда так читаю книги – с конца. Зачем сидеть, переживать за несуществующих героев, когда можно, прочитав благополучный или не очень конец, спокойно узнать историю и судьбы персонажей, которые её творят. Но в данном случае мне почему-то не хотелось этого делать, хотя вопросы, копившиеся в голове, не давали мне покоя.
«А! Я боюсь пропустить что-то очень важное», – наконец сформулировал я своё отношение к прочтению тетради, чётко осознавая, что всё, что здесь написано, – не очередной вымысел какого-то писателя, а чистая правда. Страшная правда, которую мне и предстоит узнать.
«Здравствуй, дорогой Изенька, любимый мой мальчик!»
Может быть, Изенька – вымышленный персонаж? Гораздо проще рассказывать свою историю незнакомому человеку, можно ребёнку, а ещё лучше выдуманному: не предаст и не осудит. Видимо, таким человеком и был для этой женщины её Изенька.
«Имя какое-то странное, не находишь?», – спрашиваю себя и прислушиваюсь к себе же. Нет, не странное… Оно мне почему-то показалось очень близким и родным, как будто я слышал его в детстве. Только где и когда? Не помню…
Но вдруг я почувствовал, что волей-неволей становлюсь героем этой истории: я и есть тот самый Изенька, ведь это я читаю письма, а в письмах очень конкретное обращение к Изеньке, то бишь ко мне. Мама, судя по всему, уже прочитала их. Наверное, она тоже чувствовала себя Изенькой. Нужно будет спросить у неё…
«Здравствуй, дорогой мой Изенька, любимый мой мальчик! Тебе сегодня исполнилось пятнадцать лет, и я буду праздновать твой день рожденья, как если бы ты был рядом со мной. Я всегда накрываю стол на троих. Во главе стола сидит твой отец, справа от отца ты, слева я. Господи, как же ты на него похож, сынок! Те же чёрные кудрявые волосы, тот же взгляд, целенаправленный и устремлённый, точно такие же губы, брови, сросшиеся на переносице… Всё вижу так отчётливо, как будто вы действительно рядом. Первый тост отца. Он подходит к тебе, кладёт руки на твою голову, благословляет. Я зажигаю свечи. Всегда шесть. На шестой день я потеряла твоего отца, на шестой день я потеряла тебя, шесть лет скитаний, шесть миллионов погибших во времена Холокоста…