– На что? – проблеял дьяк.
Ах, ну да, семечек еще нет. Хотя погоди-ка, а тыквенные? Или они тут называются иначе? Но на всякий случай поправился:
– На сласти, – гадая, а выдержит ли его сердце дальнейшее разорение.
Меж тем очередной доверху заполненный сундук быстро захлопывался, запирался и опечатывался Еловиком Яхонтовым, которому я временно поручил заведование печатью.
Тут же еще одна пара специально подобранных мною самых здоровенных ратников выносила его на улицу, где уже ждали подводы, которые по мере загрузки одна за другой катили к Запасному дворцу, под надежную охрану полка, проживавшего в нем.
С тридцатью сундуками мы управились буквально за три часа – дьяк только глаза таращил, после чего настала очередь золота.
Вообще-то цена его, как я предусмотрительно выяснил, была разная, причем все зависело от… цвета.
Например, огненные угорские цехины и рыжие фряжские флорины ценились несколько дороже, чем высокопробные, но бледно-желтого цвета польские дукаты, а также английские соверены и кроны. Испанские реалы и французские экю стояли примерно посредине.
Но не возиться же, отбирая монеты пожелтее. Лопаты в руки, и посыпались в пустые сундуки без разбору тяжелые португальские с крестом, английские корабленники и новенькие юнайты Якова I, генридоры и экю, дукаты и цехины, пиастры и песо…
Греби как попало, ребята, потом разберемся. Потом – в смысле в Костроме.
Тут управились куда быстрее – восемь сундуков по сто шестьдесят три фунта в каждом заполнили за час.
– Кажись, все, – печально и в то же время с некоторой долей облегчения подытожил дьяк, после того как был опечатан последний, восьмой сундук.
Я сочувственно посмотрел на него – бедный, не знает, что его ждет впереди, и… возмутился:
– Как это все? Считай сам. Сорок пять тысяч серебром и пятьдесят золотом. Итого девяносто пять, а в грамотке указано – сто.
– Дак ты яко злато считал? – не понял он. – Ежели по полтине за золотник, то…
– Ай, нехорошо царевича обманывать, – покачал головой я. – Золотник золота стоит тринадцать алтын и две деньги, так что ты Федора Борисовича не сбивай – все равно не дозволю.
– Ну… пущай дале грузят, – сокрушенно махнул рукой он.
– Э нет. И без того тридцать восемь сундуков – замучаемся везти. – И я шагнул в сторону, уступая свое место прибывшему полчаса назад Запону.
Ювелир был готов и во всеоружии, то есть имел под мышкой ларец с небольшими весами. Он деловито кивнул, давая понять, что готов приступить к работе, и спросил:
– С чего начинать, Федор Константиныч?
– А вон с того дальнего уголка. – Я мотнул головой в сторону отдельно стоящих сундучков, которые были куда меньше ларей по размеру, но сокровищ в себе таили как бы не больше.
– Об их в грамотке и речи не было! – взвыл дьяк.
– Часть пойдет в зачет пяти тысяч, – пояснил я, – а мелочь почтенный Запон прихватит на изготовление украшений для царицы Марии Григорьевны и царевны Ксении Борисовны.
– Какие еще украшения?! – возмутился Меньшой-Булгаков.
– А вот сам читай. – И я, сунув дьяку под нос недавно полученную от Дмитрия грамотку, велел ювелиру: – Приступай.
– Да что ж это такое?! – встал на дыбки казначей. Подскочив к сундучкам и шкатулкам, встал, загородив их и широко раскинув руки в стороны. – Не дам государево добро расхищать! Царь-батюшка добр, а вы и рады-радехоньки попользоваться оным! Креста на вас нет!
Запон, шагнувший было вперед, нерешительно остановился и вопросительно повернулся в мою сторону. Годунов тоже растерялся, не зная, что сказать.
Получалось, что надо принимать руководство на себя.
– Понимаю твой кивок, Федор Борисович. – Я склонил голову перед царевичем, хотя никакого кивка не было и в помине. – И впрямь дьяк за такое непочтение к государеву слову заслуживает лютой казни, но ты уж прости его на первый случай из милости своей. А далее упрямиться станет, тогда уж иной разговор с ним затеем.
Подействовало.
Стих Булгаков, ручонки опустил, личико побледнело.
А что ты думаешь, мужик, валандаться с тобой никто не собирается.
Судя по отобранному количеству камней, носить теперь перстни Ксении Борисовне круглый год, причем каждый день меняя на новые. После того как двести худосочных «вишенок» и восемьсот упитанных горошин перекочевали в ларец Запона, я перешел к камням покрупнее.
– Ну уж они и вовсе ни в один перстень не влезут. Грешно тебе, княже, таковское добро за бабье украшение выдавать, – вновь подал голос дьяк.
Я прикинул. Действительно, учитывая, что чуть ли не каждый, судя по размерам, тянул на несколько десятков карат, а некоторые на сотню, а то и несколько, получалось и впрямь «грешно», но…
– Это бабе простой такое не личит или, скажем, графине, маркизе или герцогине, – невозмутимо парировал я, – а у нас царевна, понимать надо, дурья твоя голова. – И скомандовал Запону: – Для Ксении Борисовны на ее лебяжью шейку три ожерелья, и чтоб каждое одного цвета.
Тот хладнокровно устремился выбирать, лишь уточнив:
– По сколько камней на каждое?
– По… сорок, – после легкой заминки, связанной с беглым подсчетом хранимого, выдал я и благочестиво перекрестился, заметив: – Божье число, меньше никак нельзя.
Но я несколько поспешил. Получилось совсем немного, тем более ювелир деликатно брал те, что поменьше.
Пришлось добавить еще три – для невесты Федора Борисовича.
Меньшой-Булгаков удивленно уставился на царевича, а тот в свою очередь на меня.
– А когда ж ты, государь?.. – удивленно протянул он.
– Когда! – возмущенно хмыкнул я. – Еще о прошлое лето.
Вначале-то я решил приплести какую-нибудь Амалию-Фредерику-Доротею-Луизу, дочку пфальцграфа Баден-Баденского. Помнится, сынок у него на выданье точно был, которого я забраковал еще Борису Федоровичу, ибо тоже из сопливых, семнадцать лет, куда ему царевну, он и на руки-то ее не поднимет, поди, чтоб из ЗАГСа вынести или там из церкви.
Ну а раз сынок имеется, почему бы не быть и дочке?
Но, припомнив, как со мной скандалил Квентин, ответил честно или почти честно:
– Посольство-то помнишь, которое в том году на Кавказ укатило во главе с Татищевым?
– А-а, – понимающе протянул дьяк и… сокрушенно выпустил из рук шкатулку. Правда, уточнил: – Так вроде не приехал еще Михайла Игнатьев[80], как же так?
– Не приехал, – согласился я. – Но весточку прислал. Сразу двоих грузинок подыскали нашему престолоблюстителю – Гюльчатай и Зухру. Теперь вот ждем описания – как выглядит, дородна ли, – припомнились мне критерии женской красоты, – ну и прочее. А ты для невесты каких-то жалких камешков пожалел.
– Так брать? – уточнил Запон.
– А ты еще не взял? – удивился я.
– Сколько?
– Так же, как и для Ксении Борисовны, – недолго думая распорядился я.
Ни к чему будущей невесте Федора, как бы ее ни звали – Лейла, Фредерика или Аграфена, – иметь на груди больше камней, нежели у царевны.
Сам же, пока Запон трудился, перешел к самым крупным камням.
– Такие на груди не поместятся, – сразу предупредил дьяк.
Экий надоеда, честное слово! И он будет учить меня, что там поместится, а что нет. Хотя и впрямь несколько крупноваты они для ожерелья…
Ладно, пусть будет аттракцион неслыханной щедрости. Но вначале попугать.
– Вообще-то смотря какая грудь, – задумчиво протянул я, вертя в руках здоровенный, сотни на две каратов, не меньше, рубин.
– Бога ты не боишься, вот что, – вновь запричитал Булгаков, чуя неладное.
– Боюсь, – выразил я несогласие, – а потому буду их покупать. – И напомнил опешившему от такого поворота дьяку: – У нас же еще пять тысяч не выбрано. Вот за счет них. – И кивнул Запону, давая понять, что тот может идти.
Проводив ювелира до самой двери пристальным взглядом – не иначе как опасался, что тот по дороге возьмет и сопрет какую-нибудь безделушку, Булгаков сурово заявил:
– Тута не на пять тысяч, а куда боле.
«Он мне еще указывать станет!» – возмутился я, но спорить не стал, миролюбиво посоветовав:
– А ты, вместо того чтоб охать да подвывать, лучше б достал нужные книги, где указано, какой и за сколько покупался. А то, не ровен час, и впрямь дешевле оценим. – И улыбнулся, заметив, как сразу засуетился дьяк, сноровисто метнувшийся за ними.
Вот балда, хоть и казначей.
Они-то мне требовались как раз для иного. Уверен я был, что не могли Иван Грозный, Федор Иоаннович и Борис Годунов покупать драгоценные камни за их подлинную стоимость. У нас ведь государство испокон веков всегда норовило надуть человека вне зависимости от того, какая власть, купив у него как можно дешевле, а продав как можно дороже.
К тому же я точно помнил цену именно этого камня. Знаком он мне.
Именно его, с двумя острыми гранями и закругленной широкой частью, показывал мне как-то по осени Борис Федорович, только что купивший рубин не помню у каких купцов, но что за восемьдесят рублей – железно.
Запомнилось, потому что, когда царь назвал цену, я сильно удивился – эдакий здоровяк и за столь ничтожную сумму.
Память меня не подвела – спустя минуту Булгаков назвал именно ее.
– Покупаем, – кивнул я и, открыв пустую шкатулку, лежащую на столе, положил в нее первую добычу.
За ними последовали алмазы, изумруды, еще один рубин, только поменьше, огромный синь-лал, как тут называют сапфир, который пошел вовсе за бесценок – всего сорок рублей…
– Покупаем, – всякий раз небрежно говорил я, едва дождавшись названной цифры.
В итоге в шкатулке скопилось порядка восьмидесяти камней на общую сумму в четыре тысячи девятьсот сорок рублей.
– А теперь, – торжествующе объявил я, – царевичу осталось забрать только кухонную утварь. – Пояснив остолбеневшему дьяку, решившему, что я ошалел на радостях и потому перепутал казнохранилище с поварской: – Ну всякую там посуду. – И недолго думая схватил и сунул десятнику в руки первое попавшееся мне на глаза массивное блюдо из литого золота, размерами больше похожее на поднос.