— Мама, ты должна поесть, — сказала Карла. — Давай я принесу что-нибудь из кафетерия.
— Нет, — поморщилась Одри. — Я ничего не смогу проглотить.
— Тебе станет легче, если ты поешь, — уговаривала ее Карла. — Иначе ты лишишься сил.
Одри открыла глаза:
— Ты только и думаешь, что о еде.
Карла потупилась.
— Вообще-то, Карла, — произнес Ленни, — я бы, к примеру, не отказался от батончика «Миндальной радости».
Роза укоризненно взглянула на брата:
— Сходи сам за своей «Миндальной радостью».
— Все в порядке, — Карла встала, — я принесу.
— Она сама вызвалась, — пожал плечами Ленни.
— Нельзя же быть таким лентяем, — не унималась Роза.
— Все в порядке, правда, — повторила Карла.
— Ради бога, Роза, не лезь не в свое дело, — положила конец препирательствам их мать.
— Тогда заодно уж принеси и кофе, — приободрился Ленни. — Черный, с двумя кусочками сахара.
Роза поднялась вслед за сестрой:
— Я пойду с тобой.
В лифте они улыбнулись друг другу.
— Как Майк? — спросила Роза.
— Хорошо, — ответила Карла и тут же начала оправдывать мужа, до сих пор не доехавшего до больницы: — Он приедет как только сможет. После обеда у них очень важное профсоюзное собрание. Завтра они объявят о том, кого из кандидатов на выборах в законодательное собрание штата поддерживают.
— Вот как? — вежливо откликнулась Роза. О работе Майка, профсоюзного деятеля, Карла всегда говорила с пиететом жены миссионера, проповедующего слово Божье на Борнео. — А мама, как обычно, неотразима, — помолчав, заметила Роза.
— Ей сейчас очень тяжело.
Роза вздохнула: достижение сестринской близости с Карлой — тяжкий труд. Большинству братьев и сестер — как бы далеки они ни были друг от друга — удавалось сплотиться под знаменем борьбы с родителями, которые «достали». Но Карла отказывалась присоединяться даже к самой мягкой критике в адрес Джоела и Одри. В этой неколебимой дочерней преданности Розе чудился некий трагизм. Супруги Литвиновы были не слишком внимательны к своим детям и менее всего к старшей дочери, поэтому ради рассеянной родительской похвалы Карле приходилось прилагать куда больше усилий, чем остальным. Но, как ни странно, низкий статус в семье лишь побуждал Карлу еще крепче цепляться за эту институцию. Розе сестра напоминала тех людей, кто, проведя четыре одиноких, безрадостных года в колледже, спустя десяток лет становятся председателями клуба выпускников.
Под безжалостными лампами дневного света кафетерий выглядел уныло. Сестры взяли подносы и поплелись вдоль волнистой стойки, разглядывая содержимое пластиковых коробов. Карла застряла у блюда с посеревшими сырными булочками.
— Не стоит их брать, — сказала Роза. — Наверное, они здесь уже неделю лежат.
Искоса поглядывая на сестру, она отметила, что Карла еще больше располнела. Лишние подбородки умножились, и даже походка изменилась: Карла теперь переваливалась на ходу, слегка отклоняя назад спину. Роза обиделась бы, скажи ей кто-то, что она придает чересчур важное значение внешности. Наоборот, физическую красоту она ни в грош не ставила и чувствовала себя неловко, когда ее смазливая наружность вызывала у незнакомцев внезапную и беспочвенную приязнь. Более того, красивые люди представлялись ей чуть ли не участниками какого-то надувательства, от которого сама она изо всех сил старалась откреститься. Однако полнота Карлы была не эстетической проблемой, но этической. Эти объемы свидетельствовали об отвратительной прожорливости, то есть о фундаментальном дефиците самоуважения.
В надежде подать добрый пример Роза переместилась к фруктовому отсеку. Изучив корзинку со сморщенными яблоками и почерневшими бананами, она нехотя выбрала слегка помятый апельсин. Карла уже расплачивалась, в том числе и за сырную булочку. При приближении сестры она поспешно сунула булочку в сумку.
— Ого! — воскликнула Роза, заглянув в битком набитую сумку сестры. — Похоже, ты готова к любым чрезвычайным ситуациям. — Углядев банку с тальком, она спросила: — А зачем ты это носишь с собой?
Карла покраснела и захлопнула сумку.
— Это… ну, для ног. Когда я долго хожу, на бедрах… с внутренней стороны… появляются потертости.
— А-а. — Роза силилась не показать, насколько она шокирована. — Да, просто кошмар.
Наверху они обнаружили, что Джоела привезли с обследования и поместили в палату интенсивной терапии. У его постели стояли Одри и Ленни.
— Ты не останешься здесь надолго, милый, — говорила Одри, когда в палату вошли Роза и Карла. — Вечером я позвоню доктору Сассману, и мы перевезем тебя в университетский медцентр.
Джоел неподвижно лежал на кровати, седые волосы липли к черепу влажными желтоватыми прядями, из широких рукавов больничной рубахи, словно языки колокола, торчали узловатые руки. В глубине души — в той ее части, где Роза оставалась ребенком, — она надеялась, что отец силой духа одолеет телесный недуг. Она воображала, как он сядет в постели, примется балагурить и укрощать медперсонал в привычной манере громогласного командира. Но в этом полуживом, веснушчатом существе Роза не узнавала своего отца; все, что было ее отцом, куда-то подевалось. Это был не Джоел, но облаченный в застиранную больничную робу еще один новобранец несметной армии больных и умирающих.
— Ты уверен, что все это тебе пригодится? — игривым тоном спрашивала Одри, имея в виду трубки, густо облепившие череп, рот и запястья Джоела. — По-моему, ты просто решил выпендриться… — Не закончив фразы, она набросилась на Карлу: — А ты чего ухмыляешься?
Роза взглянула на сестру. Угодливость Карлы не обходилась без побочных осложнений, и одним из них было бессознательное подражание окружающим: она имитировала выражения лиц, а иногда перенимала обороты речи и акцент. Сейчас сестра с таким увлечением наблюдала за тем, как их мать натужно изображает оптимизм, что физиономия невольно расплылась в глуповатом жалостливом веселье.
— Прости, — попятилась Карла. — Я не хотела…
— Бог ты мой, — прошипела Одри, — завязывай краснеть, как отшлепанная задница. Уж кто-кто, а ты должна знать, как ведут себя у постели больного.
— Отстань от нее, мама, — тихо сказала Роза.
Одри продолжала испепелять взглядом Карлу:
— Давай, поговори с ним!
— Мама, оставь ее в покое, прошу тебя, — повторила Роза.
— Что ты сказала? — Одри выпрямилась во весь рост и обернулась к младшей дочери.
— Ты срываешься на Карле. Это несправедливо.
— Все хорошо, — пробормотала Карла, — честное слово…
Одри сложила руки на груди:
— Выходит, ты осчастливила нас своим присутствием только затем, чтобы поучить меня хорошим манерам?
— Я лишь говорю, что необязательно быть такой сукой, Карла этого не заслуживает, вот и все.
— Не ссорьтесь, — чуть не плача попросила Карла.
Одри шагнула к Розе:
— Ты назвала меня сукой?
— Я только… — Нижняя губа Розы мелко задрожала.
— Пошла вон, дрянь! — взвизгнула Одри.
Роза не шевелилась.
— Ну же! — заорала ее мать. — Катись отсюда!
Роза медленно направилась к двери.
— Вот-вот, проваливай! — крикнула Одри, когда Роза выходила из комнаты. — Хотя бы от одной дуры отделались!
Пока Роза была в больнице, прошел дождь, и, когда она шагала к метро, кипя от возмущения и переизбытка эмоций, деревья на Генри-стрит роняли ей на голову ледяные слезы. Ее мать невыносима. Невыносима. На старости лет Одри превратилась в деспота-параноика, который в любом пустячном неповиновении видит зародыш масштабного бунта. Ты бросаешь в нее камешком, она отвечает огнем из гаубицы. Того, что случилось в больнице, Роза ей никогда не простит.
Она свернула на Кларк-стрит, и тут зазвонил ее мобильник. Звонил Рафаэль из Центра для девочек.
— Ты как? — спросил он. — А твой отец?
— Трудно сказать. Он все еще без сознания.
— Фигово. Хочешь, я приеду в больницу?
— Нет. Я иду домой. Мы с матерью поругались, и она меня выгнала.
— Что?
— Она измывалась над Карлой, я попросила ее прекратить, и она взбесилась.
— Она тебя выгнала?
— Ну да.
— Бедненькая Ро. Хочешь, я приеду к тебе?
— Не-ет. Я собираюсь лечь спать.
— Точно?
— Да, точно. Слушай, я сейчас вхожу в метро. Так что до завтра.
Выключив телефон, она ощутила смутное недовольство собой. Рафаэль мгновенно принял ее версию событий, но эта безоговорочная вера лишь породила сомнения. Проходя через турникеты, спускаясь в почерневшем от времени лифте, она уже чувствовала, как греющая душу ярость гаснет под натиском раскаяния. Не надо было затевать ссору с матерью — по крайней мере, не у постели тяжело больного отца. Она вступилась за сестру, что, конечно, похвально, но, с другой стороны, Карла не просила о заступничестве. И она назвала мать сукой! Она, которая гордилась тем, что никогда не употребляет это гадкое сексистское слово. А теперь из-за глупой детской выходки ее изгнали из палаты отца именно тогда, когда он более всего в ней нуждается.
Поезд подошел сразу, как только Роза ступила на платформу. Вагон был обклеен рекламой страшноватого на вид доктора Зет, манхэттенского дерматолога со светящейся кожей. Под размноженным взглядом докторских печальных глаз она размышляла о своих прегрешениях.
Чувство вины — не абстрактного стыда, который якобы обязан испытывать каждый белый богатый американец, но подлинной личной вины — появилось в эмоциональном репертуаре Розы совсем недавно. Прежде непререкаемые истины социалистических убеждений надежно оберегали ее от угрызений совести. Претензии морального толка адресовались другим — одноклассникам, не устоявшим перед соблазном полакомиться южноафриканскими фруктами, знакомым по колледжу, недостаточно озабоченным судьбой ангольских борцов за свободу, и, разумеется, родителям, законченным буржуям, которые только прикидываются кристально чистыми социалистами. Когда она была подростком, отец часто говорил ей, что хорошо бы умерить революционный пыл, если речь заходит о человеческих слабостях.