В е д у щ и й. Совершенно верно. Эта записка осталась на столе у Керенского после его бегства из Зимнего дворца… Что же там написано?
Ю м с. Документ имеет гриф «совершенно секретно», и я не могу его огласить.
В е д у щ и й. Ничего, ничего. Теперь он уже давно опубликован. (Читает.) «Хлеба в Петрограде осталось на полсуток. Подвозить неоткуда». Вот какое наследство было получено Советской властью… Вы, господа сенаторы, знаете об этом документе, но скрываете его — вот это и называется позицией. Майор Юмс, я просил бы вас прочитать и следующий документ. Да, да, вот эти листки на папиросной бумаге, с текстом, напечатанным через один интервал.
К и н г. А что это?
В е д у щ и й. Письмо Ленина американским рабочим.
О в е р м э н. Я протестую. Это письмо было переправлено в Америку нелегально, и мы… Нет, нет. Оно оглашено не будет.
В е д у щ и й. Нет, будет. Я оглашу его. Слушайте!
«…Нас любят обвинять в «хаосе» революции, в «разрушении» промышленности, в безработице и бесхлебье… О, лицемеры! О, негодяи, которые клевещут на рабочее правительство, дрожа от страха перед тем сочувствием, с которым относятся к нам рабочие «их» собственных стран! Но их лицемерие будет разоблачено…
Рабочие всего мира, в какой бы стране они ни жили, приветствуют нас, сочувствуют нам, рукоплещут нам за то… что мы вырвались на свободу, пойдя на самые тяжелые жертвы ради этого, — за то, что мы, как социалистическая республика, хотя бы и истерзанная, ограбленная империалистами, остались вне империалистской войны и перед всем миром подняли знамя мира, знамя социализма».
А это другая позиция! Как видите, нам трудно сговориться.
О в е р м э н. Я тоже так думаю.
В е д у щ и й (в зал). Прошу меня простить. Я серьезно превысил свои полномочия… Пусть уж господа сенаторы продолжают строго по стенограмме.
Включается свет. Сенаторы и свидетели в прежнем положении.
О в е р м э н. Я полагаю, что картина жизни в Советской России исследована комиссией с достаточной полнотой и объективностью…
Н е л ь с о н. Но что сказать о таком человеке, как например Рис Вильямс, который был там, видел такие вещи собственными глазами и затем возвращается сюда и превозносит большевистский режим?!
О в е р м э н. Именно для того, чтобы это выяснить, допросу подлежит Альберт Рис Вильямс… Мистер Вильямс, вы приносили присягу?
В и л ь я м с. Да, сэр.
Ю м с. Род занятий?
В и л ь я м с. Лектор и писатель.
О в е р м э н. У нас есть сведения, что вы находились на службе большевистского правительства. Это верно?
Ю м с. Отвечайте коротко и точно.
В и л ь я м с. Да.
Ю м с (Саймонсу). Доктор Саймонс, известно ли вам, в качестве кого прибыл сюда от большевистского правительства Альберт Рис Вильямс и в качестве кого он выступает здесь сейчас?
С а й м о н с. Судя по тому, что я читал в газетах и что слышал от некоторых людей, претендующих на осведомленность, он является представителем Ленина.
Ю м с. Сколько времени вы находились на службе большевистского правительства в России?
В и л ь я м с. Недель восемь.
Ю м с. Что же получается? Вы поехали в Россию от газеты «Нью-Йорк ивнинг пост», а служили советскому правительству?
У о л к о т. Кто платит вам за лекции, которые вы читаете по всей Америке? Я имею в виду лекции о России, о большевиках, о Советском правительстве. Мистер Юмс, располагаете ли вы какими-нибудь сведениями о том, кто финансирует, если можно так выразиться, пропагандистскую деятельность мистера Вильямса?
Ю м с. Я не делал запросов.
В и л ь я м с. Если разведка интересуется моей деятельностью, пусть она просмотрит мои бумаги и проверит, откуда я получаю деньги.
У о л к о т. Я задаю вопросы не из праздного любопытства. Комиссия обязана установить, откуда поступают средства на пропаганду, поскольку она действительно ведется.
В и л ь я м с. Вы, кажется, хотите, чтобы я сам выступал в роли разведывательного бюро и сам на себя доносил?
У о л к о т. Мистер Вильямс, все прочие свидетели выступали здесь беспристрастно. Вы же сами не отрицаете пристрастности своих показаний.
В и л ь я м с. Ни один свидетель не был беспристрастным. Не беспристрастен и я. Бесспорно одно: совсем по-разному рассказывают о России те, кто помогал русским, и те, кто стоял в стороне, глядя на все как на спектакль. Нет! Не могу быть беспристрастным! Когда выступает оратор и говорит лишь об одной стороне каких-то событий, так и хочется перебить его и рассказать обо всем, что произошло. Ведь в лодке обычно гребут двумя веслами, а у нас получается так, что все гребцы почему-то сидят на одной стороне. Лодка вот-вот перевернется. Прыгнуть бы в эту лодку, сесть на ту сторону, где никого нет, и навалиться всей тяжестью на весло! Тогда лодка будет плыть, не накреняясь. Во всей Америке нашлось лишь несколько человек, которые, возвратившись из России, подчеркивают в своих выступлениях все то хорошее, то конструктивное, что принесли с собою Советы. И мы здесь для того, чтобы рассказать американскому народу правду. Мы здесь для того, чтобы рассказать, как относятся к Советскому правительству девяносто процентов русских… Занимать такую позицию не очень-то легко!
В е д у щ и й. Да, занимать позицию правды и объективности нелегко в так называемом свободном мире, где столько говорят о свободе слова, о свободе печати… где именем бога заклинают говорить правду, всю правду, ничего, кроме правды… Не очень-то легко даже тем, кто стоит у кормила власти.
Появляется человек в камзоле и пудреном парике.
— Я Максимилиан Робеспьер. Я утверждал в Конвенте: Господа! После способности мыслить способность сообщать свои мысли… является самым поразительным качеством, отличающим человека от животного… Свобода печати не может отличаться от свободы слова; и та, и другая священны, как природа… Свобода печати должна быть полной и безграничной, или она не существует. Право обнаруживать свои мнения путем печати или всяким другим способом является столь очевидным, что, когда за них приходится бороться, — это значит, что налицо деспотизм либо свежая память о нем.
Раздается пистолетный выстрел. Раненый Робеспьер хватается за лицо.
Возникает памятник Робеспьеру. Подножие памятника усыпано цветами…
Появляется высокий человек с небольшой бородкой, в кашне. Он стоит перед креслом и говорит:
— Я президент Соединенных Штатов Авраам Линкольн. Вот что я говорил, обращаясь к своим политическим противникам: я ненавижу ваши убеждения, но я готов отдать жизнь за то, чтобы вы имели возможность их свободно высказывать…
Выстрел. Линкольн падает в кресло, разметав руки по подлокотникам.
Возникает памятник Линкольну. Он сидит в кресле с доброй и скорбной улыбкой на лице… Подножие памятника усыпано цветами.
Появляется человек в современном костюме.
— Я президент Соединенных Штатов Джон Кеннеди. Сегодня я обращаюсь к вам с надеждой в сердце. Мощь нашего государства много значит, но дух, который управляет нашей мощью, означает не меньше.
И я уверен, что, когда осядет пыль веков над нашими городами, о нас будут вспоминать не за наши победы или поражения, а за то, что мы сделали для духовного развития человека.
Соединенные Штаты не всемогущи и не всеведущи. В нашей стране всего шесть процентов населения мира, и мы не можем навязывать свою волю остальным девяноста четырем процентам человечества… Поэтому не существует американского решения всех международных проблем…
Выстрел, другой, третий. Кеннеди падает.
Возникает надгробие, усыпанное цветами и венками.
В е д у щ и й (после паузы). Демократию допрашивают, ее судят, ее ставят к позорному столбу, ей стреляют в лицо, в грудь, в затылок…
Рабовладельцы прошлого не стеснялись называть себя рабовладельцами. Тираны и диктаторы с гордостью носили звание тиранов и диктаторов. Но со временем реакция стала наряжаться в костюмы прогресса, ложь давно уже настойчиво именует себя правдой, насильники борются за звание гуманистов, а интервенты претендуют на лавры освободителей… Возникает профессия — выдавать белое за черное, черное за белое, зло за добро, факты за измышления, ересь за истину… В защиту обветшалых догматов пишутся трактаты и диссертации, присуждаются степени и звания… Магистры, бакалавры, доктора…
Возникает и еще одна профессия — вылавливания и уничтожения еретических мыслей и «вредных идей». Написать книгу о чем бы то ни было вообще стало опаснейшим делом.
«Слава богу, мой враг написал книгу, — потирая руки, восклицал английский епископ Броудер, — теперь он у меня в руках!»
«Дайте мне какие угодно строки какого угодно автора, и я доведу его до виселицы!» — авторитетно заявлял министр наполеоновской полиции Жозеф Фуше.
«Скорее бы вообще кончалась русская литература!» — мечтал министр просвещения при Николае I граф Уваров.
Попытки остановить мысль, подменить знание верой, диалектику догмой, аргументы судом обернулись для человечества величайшими несчастьями — кровью, кострами, пытками, войнами, гибелью лучших его сынов!
Но в мире не было и нет такой силы, которая могла бы остановить прогресс!
Не дано это и вам, мистер Овермэн, с вашей комиссией!
На сцене включается свет.
В и л ь я м с. Я хочу сделать заявление, которое прошу записать в протокол…
О в е р м э н. Не надо. Мы и без того вам достаточно обязаны, мистер Вильямс…
В и л ь я м с. И все-таки я хочу сделать заявление, которое прошу записать в протокол.
О в е р м э н. В этом нет необходимости…
Вбегает взволнованный шериф Сената с газетами в руках. Он передает газеты сенаторам.
Ш е р и ф. Сенсация! Сенсационная телеграмма!
О в е р м э н. Леди и джентльмены! В «Нью-Йорк таймс» напечатано чрезвычайное сообщение. Советская власть пала! Петроград и Москва заняты войсками Юденича и Деникина. Колчак перешел Волгу. Ленин скрылся в неизвестном направлении… Прошу спокойствия, леди и джентльмены! Это газетное сообщение, хотя и кажется вполне вероятным, требует, однако, официального подтверждения.