Вот сидит передо мной мудрый человек, среднего достатка, и мы говорим, говорим, говорим. Главная его идея – их всех не сталкивать. Каждому дать по куску – кому квартиру (если есть), кому землю (если есть), кому дачу (если есть), а кому – деньги на то, что называется «первоначальное обзаведение» – на ипотеку, на свадьбу, как подарок, когда карьера начинается, и т. п. Или хоть что-нибудь, если нечего дать.
Он из тех, кто всю жизнь работал до упаду, умея сберечь и – пусть по небольшому – к своему дому, к имуществу прирастить.
У него – удивительно сбалансированная мозаика. Интуиция – так, чтобы дары эти были равновесны. Не то чтобы поровну, а по весу и способности в общей семье, без обид, когда все по умолчанию всё понимают, кого нужно пожалеть, а кто – сам всё заработает.
По ценности даров – всеми понимаемая иерархия.
И ни в коем случае – долевая или совместная собственность. Нет таких буйств, и непониманий, и расставаний, которые бы не случились в родственных семьях, когда они почкуются, на почве того, что кому оставили или отдали старшие, кто больше сил в это вложил и кому это должно, на самом деле, принадлежать.
Какая рациональность! Вроде бы все полны сил, но дары и сделки, и документы, и распоряжения на будущее (пусть оно никогда не наступит) – только сейчас.
Есть один только казус. Один кусочек имущества придется оставить детям всем вместе. Ну, сами разберутся. Риск, конечно.
Мы говорим и говорим – кому, что и как – и я тысячу раз поражаюсь, насколько у него от природы ясное, точное и спокойное мышление, понимающее, как всё устроено и как заранее всех сохранить, как им помочь, как попытаться удержать семью, как целое, на несколько поколений вперед.
Хотя все заранее знают, что это невозможно.
Это доступно только владельцам больших состояний или больших имен, когда, действительно, есть, что делить и чем питаться до скончания века.
Броненосец Дача
Дачи – наше зеркало. Дача – это обязательно.
Есть мир городской, мир деревенский и мир, их отражающий – дачный. Значит, у дач есть иерархия. Когда-то cверху были крымские дворцы. Ливадия, Воронцовский, Массандра. Ниже – дачи с башенками, модерн, вьющиеся столбы. Они и сейчас кое-где стоят. Комарово и ленивый Сестрорецк под Петербургом. А дачникам пожиже – перекрашенные избенки. Вокруг Москвы, губернских городов – их море. Оркестры, купание, дачные мужья. И обязательно – террасы, чай, губы под луной. Чай из душистой липы, бесконечная жизнь, деревня как корова, из которой льется молоко.
Но вот что обнаружилось – дачи меняются, как люди. С двадцатых, красный век – другая иерархия. Кремлевские дачи как Эльбрус. Вагоны с провизией. Заимствованные имения, бронза, но чужая. Охрана, играющая в прятки. Клетки, из которых рассылаются сигналы. Там лопатами переворачивали нашу жизнь.
Пусть там останутся, как будто пролиты чернила. Наш путь, конечно, вниз. Вот дачи старых большевиков. В два этажа, с заборами в рост, хмурой зеленью и песнями ссыльнокаторжных. Папки Госплана и дети коммунаров, блуждающие, как пчелы. Завистливый взгляд электрички, пролетающей мимо.
Не задерживаемся. Есть кое-что поинтереснее – дачки-подачки. Битва перьев за Переделкино. Из-за поворота, на редкостном автомобиле выплывает сам мэтр. Но он уже знает, кто в очереди на его дачу, когда он помре. И еще – академические дачи! Обратная сторона шарашек! Рукопожатие от партии за вдохновенный труд. Орденоносные дома – там можно было выращивать и укроп.
Что же это за странные поселения? Разве что вышек с охраной по углам им не хватало. Дачи – резервации, дачи – вырезки из сероватой ткани, дачи – укрытия от всё поедающего кумача. Там, где мог быть бархатный халат, где чай и девы с персиками, а трубка – что ей еще делать: дымится, рассуждает и, может быть, глумится.
Стоп-стоп, не наша жизнь. Не наши дачи. Там – скол синего фарфора. Наши дачи – фаянс, глиняная чашка, плошка из алюминия. – Люминий, – как говорил сосед, закусывая с любовью. Ржавый самовар во дворе, из которого течет вода, если ее налить. Дачки – чтобы глотнуть сирени и кислорода и прокормиться.
Имя им – миллион. Дом в деревне, где живет мать-вдова, – это тоже дача. Каждое лето из больших городов стекались на покосы, на картошку, на починку сараев и крыш миллионы тех, кто ушел в города после войны. С детьми – к молоку, к пышкам, к козам, полным меда, к помидорам, бугрившимся от волнения. К божеству воздуха, чтобы младенцы стали, наконец, похожи на бутоны.
Или вот еще дачи. В 1960-х свой дом под городом, чтобы сокрыться от коммуналки, от клети в 20–30 метров, если они есть. Натасканный по доскам, квадратных метров в семьдесят, священное укрытие от тещ, свекровей и свекров. Предаться плоти, жаре, свекольнику, холодному, как космос, карасям, электроплитке и ночнушке, безусловно сорванной, когда другие поколения спят за стенкой, всё заглушающей.
Свой дом – нельзя. Два этажа – нельзя. Дважды прописаться, в Москве и под Москвой – нельзя. Дом в роли дачи – нет, никак нельзя. Они не выжили.
И, наконец, Она. Внебрачное дитя всех дач двадцатого века. На шести сотках. Великая Дача – сарайчик, домик, сараюшка, любовница народа. Не на куриных лапах, но с холодильником внутри, с прекрасным лежаком, с терраской для возлияний. Какие консервы там вырастали! Какие заросли, чтобы солить, варить, закатывать, завинчивать и закручивать, чтобы шкафы забеременели!
Шесть соток? Нет, верх кормежки, верх летних воскресений, верх комарья, верх дружества, ибо жил и паял там банки большой завод, все те, кому раздали шесть – соток – земли – в – ближайшем – Подмосковье – профкомом – как дар – поощрительный, – как дар – окормляющий, – как дар – выделяющий из всех!
Сарайчиков были миллионы. И кормили они нешуточно. Они – и еще кусочки земли у деревенских домов. В восьмидесятых, в разгар красной экономики, когда исчезли даже будки с сапожниками, 45 % картошки собирали частники[86]. Не колхозы, не филологи, не студиозы и даже не взмокшие доценты, а – просто частники. Как же помним! Холодноватый сентябрьский денек, ожидание – труда собачьего, но праведного. Соседская лошадь, глупая, взламывающая плугом землю. Семья с соседями на грядках, как воробьи. Вытравить из земли корни, обсыпанные гранатами. Ссыпать, как тушки, в ведра, в мешки. Разделить – кого на костер, кого в подвал, кого – в яму. Дать подвалу проглотить. И на плечо к самогону – губастому, перченому, со снежным салом наперерез – о, счастье есть!
Богоданная смородина? Штрифель? Вишня, чтобы валяться под ней бесконечно? Где взять? Когда ты ешь пепин шафран, можно визжать! В 1980-х годах больше 50 % ягод (сладчайших), фруктов (нежнейших), овощей (величественные тыквы, достойные пера) собирались частным образом. На шести сотках или на малых остатках земли, оставшейся от коллективизации.
Сверхдержава прокормить не смогла. 7 миллионов семей в 1986 году были в «коллективных садах» (СССР). Почти 6 миллионов – в «коллективных огородах». У 75 % участок в среднем – не больше пяти соток. В садах – по статистике – собирали по 100 с лишним килограммов фруктов и ягод в год, больше 200 килограммов картошки, больше 100 килограммов овощей. И если вам хотелось испить козьего молока, то нужно было идти к бабушкам, потому что 80 % коз было у них. В деревенских домах была пятая часть коров и овец. И мясо от своей свиньи – тоже пятая часть.
А теперь другие времена. Но дачи живы, живы. И снова – зеркало, и снова – иерархия. Вверху – непроницаемые особняки. Не дачи, а дворцы. Зелено-серые заборы угрожающи и кратно выше, чем двадцать лет назад. Они размножились, как крапива, и застилают небо. Там что-нибудь растет? Бывает и такое.
А дачки-подачки? Писательству – капут? Академиков – на собственное попечение? Они тихо вымирают, хотя всё еще смотрят на старые сосны. И за них идет война: кому достанутся, когда помре.
Большой приплод домов на сотках до двадцати. Там – средний класс, там те, кому гараж на две машины в самый раз. Только в 2016 г. построено больше 250 тыс. частных домов, средняя площадь – 130 квадратных метров[87]. Строй больше, строй из того, что хочешь, окнами вверх, вниз, с баней, с шашлычницей, с хозяйством для прислуги. Строй сауны, строй книжные шкафы в два этажа, бильярдные, курительницы и даже теплые места, чтобы у камина или даже у трех каминов – возлежать.
Там тоже всё растет. Там исполняются мечты – развести, скрестить, накрыть парником и вырастить. Иметь свой виноград. Вырыть пруд. Иметь вишенную кипень ранней весной. Эти дачи, эти дома окружают Москву, Петербург и города-миллионники, как розовая пелена. Красные и серые крыши, парники, сирень. Им – быть, им – расширяться.
Но это только часть жизни. Вся жизнь там, где семей – миллионы. Там, где выдержать только на зарплате невозможно. Для очень многих 4–5 тысяч рублей – это очень большие деньги. Именно там – Дачи с большой буквы, дачи – кормилицы. Без них прожить нельзя. Во всех регинах России обычная, повсеместная «модель жизни» у большинства семей – денег мало, докармливаемся на собственных огородах и в «тени».
А где они, эти огороды? Пока еще есть бабушкины дома в деревнях, хотя время их стирает. В России в 1959 году было около 300 тысяч сельских поселений, сегодня – чуть больше 150 тысяч. В них 38 млн. человек. Они – не дачники, они – кормильцы, они там живут. И всё больше пустых, разломленных домов. Мы в детстве в них ездили, мы были в них на даче. Но их всё больше нет.
Где еще есть дачи? Да везде! Миллионы сарайчиков, по шести соток – были, есть и будут. Рассыпаны, как бисер, где-то подросли вторыми этажами, но живы и плодоносят.
В 2017 году 35 % аграрной продукции России создали «хозяйства населения» (и те, что на шести сотках, и деревенские дома, и те, кто балуется в коттеджах)[88].
В 2017 году 35 % аграрной продукции России создали «хозяйства населения» (и те, что на шести сотках, и деревенские дома, и те, кто балуется в коттеджах). Как будто в советские времена.