Один из сыновей умер в младенчестве, а остальные шестеро успешно продолжали отцовский бизнес, официально и неофициально именуемый «семьей Чинквента». Дружная итальянская семья последние тридцать лет контролировала почти все занесенные в уголовный кодекс США противоправные действия на территории Северо-Восточных штатов.
Начало семидесятых было бурным – негритянские волнения, демонстрации против войны во Вьетнаме, однако все это не очень беспокоило дона Луиджи.
Но вдруг подняли голову тигры «Триады», внезапно возникла китайская мафия, состоявшая уже не из пришибленных жизнью эмигрантов, а из тех, кто родился в Америке, имел американское гражданство и поэтому думал, что имеет равные со всеми права, в том числе и право на преступление.
Китаец Брюс Ли, начистивший рыло рыжему американцу Чаку Норрису под сенью Колизея, стал идеалом тысяч косоглазых пацанов, выросших в Чайнатаунах американских городов. Стать большим и бить янки, как это делал Великий Брюс, вот о чем мечтали молодые китайцы, вскормленные матерью-Америкой.
Потом оживилась «Якудза», как на дрожжах стали расти группировки «латинос», правда, вместо дрожжей у них была колумбийская кока…
Русских, слава Богу, тогда еще не было.
Хлопотными были те годы для Луиджи Чинквента, хлопотными и кровавыми, в борьбе погибли его брат, два племянника, несколько человек, которых он знал долгие годы, и много, слишком много преданных итальянских парней. Но все завершилось благополучно, чем-то пришлось поступиться, но что-то удалось и получить.
Клан Чинквента не потерял своих позиций, как многие другие итальянские кланы в других частях страны, и стал лидирующей преступной группировкой северо-востока.
Пьетро Чинквента подошел к дремлющему в своем купе отцу и осторожно тронул его за плечо:
– Папа, проснись, подъезжаем.
– Я не сплю, сынок.
Он действительно не спал, он думал.
Падре ехал прощаться с семьей. Давным-давно, сразу после европейской войны, когда прошел первый раздел сфер влияния и он оказался в победившей семье Каталони, Луиджи Чинквента сказал себе – я буду стоять во главе своей собственной семьи.
Через двадцать лет он стал самым влиятельным доном Иллинойса, Мичигана, Огайо и Пенсильвании. Тогда он принял решение – если Дева Мария продлит мои дни до старости, через тридцать лет я передам свою власть тому, кто будет ее достоин. Эти годы прошли, и теперь он ехал в Чикаго, чтобы назвать своего преемника.
В последние годы он отошел от дел, жил в Калифорнии, в своем имении на берегу Тихого океана, и приезжал в Чикаго дважды в год – на День святого Януария, любимый праздник живущих в Америке итальянцев, и в третье воскресенье июня – Fathers Day, который отмечал в память о своем отце, погибшем в разборках сорок восьмого года.
Все представители семьи Чинквента собирались в эти дни в Чикаго, выбирали какой-нибудь итальянский ресторанчик в Саут-Сайде и тихо, по-семейному, обсуждали свои дела.
В южном районе Чикаго, Саут-Сайде, традиционно жило много итальянцев, не самых богатых жителей не самого бедного города Америки. Но даже последний бедняк должен что-то есть, поэтому на каждом углу городских кварталов Саут-Сайда были закусочные, бистро, кафе, вездесущий «Макдональдс» и, конечно же, пиццерии.
Ресторанчик синьора Джованни носил гордое имя «Стромболи»[1], отражавшее вулканический темперамент его владельца.
Помимо дешевой домашней кухни, он был известен в узких кругах тем, что из него, пройдя узкими темными коридорами, можно было выйти совсем в другом конце квартала, в мясную лавку с висящими на крюках тушах. Живущие в Чикаго члены семьи выбрали «Стромболи» не только поэтому, но и потому, что старый синьор Джованни тоже отмечал в этом году юбилей, и вырос он в одном квартале с падре Чинквента.
Вереница черных лимузинов заполнила узкую улочку, на которой стоял ресторан «Стромболи». У дверей ресторана уже красовались два сверкающих лаком полицейских автомобиля с включенными разноцветными огнями на крыше. Благодаря этим огням прохожие и проезжие американцы должны были понимать, что полицейские выполняют сейчас важное задание по охране американской жизни и здоровья, понимать и уступать дорогу, а также преисполняться уважением к двухметровым служителям закона, с хот-догами в руках восседавшим в автомобилях.
Завидев кортеж синьора Чинквента, из полицейской машины вылез немолодой мужчина в форме лейтенанта полиции.
Падре Луиджи вынул из кармана очки, всмотрелся в полицейского, затем его лицо расцвело улыбкой, и он поспешно, как только позволило ему здоровье и возраст, выбрался из лимузина. Они встретились на середине улицы, как представители враждебных армий, обменивающих своих пленников, и неожиданно для всех крепко обнялись.
– Луиджи, Луиджи, – шептал полицейский, осторожно хлопая старика по узкой сухой спине.
– Карлито, – бормотал ему в щеку Луиджи.
Прошло добрых пять минут, прежде чем они разомкнули объятия и отступили на шаг, чтобы лучше рассмотреть друг друга.
– Ты все еще служишь в полиции? – удивился Чинквента.
– Конечно нет, давно в отставке, но вот приоделся, чтобы встретить тебя.
Карлито любовно разгладил парадный полицейский мундир со множеством значков, жетонов и медалей, которые ничего не говорили обычному человеку.
– А ты, – спросил он старого дона, – все еще крестный отец, гроза порядочных налогоплательщиков и честных полицейских?
– Ухожу в отставку. Сегодня, – с грустью ответил Падре.
– И кто сядет на твой трон?
– А вот этого я тебе не скажу, – рассмеялся Чинквента. – Узнаешь из газет.
Полицейский тоже рассмеялся и спросил:
– Здесь? – и ткнул большим пальцем через плечо.
– Здесь, – кивнул Падре. – Тебя не приглашаю, извини.
Теперь уже кивнул полицейский:
– Понимаю. Ладно, поеду я. Удачи тебе. Может, свидимся еще.
– Может и свидимся.
Старый полицейский тяжело пошел к сверкающей огнями машине, у которой курили два молодых копа, черный и белый, курили и с любопытством разглядывали Падре Чинквента, такого же знаменитого, как главный герой фильма «Крестный отец».
Приглашенные долго входили, долго, не спеша рассаживались, ожидая, когда подъедут остальные участники прощального ужина дона Луиджи, а тот, когда уже все собрались, еще разговаривал о чем-то с синьором Джованни. В углу, у кухонной двери, тихонько перебирал струны, наигрывая что-то итальянское, смуглый гитарист в длинном, до пола, плаще.
– У тебя уже свой оркестр? – спросил дон Луиджи.
– Ну что ты, пригласил специально для тебя.
– А ты его проверял?
– Да что его проверять, такие парни играют на каждом углу, этот мне понравился больше других, вот и все.
– Да, ты прав, хорошо играет…
У входа в мясную лавку, ту самую, куда вел длинный темный коридор из ресторана «Стромболи», остановился большой солидный лимузин, и из него вышли трое крупных, под стать автомобилю, мужчин.
Они вошли в холодный полумрак лавки.
– Хозяин! – зычно позвал самый большой из них.
В открытых дверях подсобки появился хозяин, высокий, жилистый, в жилете на голое тело. Длинными рельефными мышцами, сухим впалым животом и выступающими ребрами он сам напоминал только что освежеванную тушу какого-то животного.
– Чем могу, господа? – спросил он, поигрывая узким разделочным ножом.
– Хотелось бы мяса, синьор хозяин, – по-итальянски, но с акцентом сказал один.
– Свежего мяса, – сказал второй.
– Много, – добавил третий.
Хозяин отложил нож, вышел из-за прилавка.
– Сколько?
– Четырнадцать тел, – с акцентом сказал третий.
– Мы говорим – не тела – туши, – улыбнулся мясник.
– Пусть будут туши, – согласился третий, – но только свежие.
– Насколько свежие, синьоры? Вы же знаете, что убоина должна немного полежать, чтобы набрать достойный мужчины вкус.
– Самые свежие, с кровью.
– Увы, синьоры, у меня не бывает такого мяса, и, уверяю вас, что в Чикаго мясо с кровью можно найти только на бойне.
– Хорошее слово – бойня, – сказал третий, – очень хорошее. Что ж, тогда мы сами позаботимся о свежем мясе.
Лавочник схватился рукой за шею, в которую впилось какое-то насекомое, и так, не отрывая руки, опустился на пол.
Первый заглянул за прилавок, нашел там табличку с надписью «Chiuso» – «Закрыто» и повесил ее на дверях лавки, а двое других оттащили спящего торговца за прилавок, после чего странная троица скрылась в подсобке.
Плетеные бутылки с молодым кьянти наполовину опустели, фирменное блюдо синьора Джованни – телячьи зразы по-римски – нашло достойное место в желудках мужчин, и наступило то приятное состояние, которое итальянцы называют dolce far niente – сладкое ничегонеделанье, когда люди сидят, наслаждаясь самим фактом своего существования, пьют хорошее вино, курят хороший табак, молчат или разговаривают о чем-то незначительном, не будящем страсть к спору.
Кто-то из гостей вполголоса подпевал перебиравшему струны гитаристу.
В это время из кухни донеслось пронзительное кошачье мяуканье, сытые расслабленные мужчины с улыбкой переглянулись, а музыкант неожиданно отложил гитару, распахнул полы своего плаща и извлек небольшой, похожий на детскую игрушку, автомат.
В дверях кухни возникли трое мужчин.
Двое из них, с автоматами в руках, опустились на одно колено, третий продолжал стоять, держа, как герой боевика, в каждой руке по пистолету. Все четверо открыли огонь одновременно.
Люди не кричали, потому что пуля быстрее крика, люди не стонали, потому что мертвые не стонут, только бутылки с кьянти не желали молчать и со звоном рассыпались на стеклянные блестки, смешивая молодую кровь винограда со старой кровью людей, да глухо крякали дубовые панели, принимая в свою плоть маленькие кусочки свинца.
Гитарист медленно обошел зал, внимательно вглядываясь в лежащих на полу людей, лишь однажды остановившись, чтобы исправить ошибку пули, после чего достал из кармана конверт, положил его на ближайший столик и придавил стаканом с вином.