Правила игры в человека — страница 17 из 69


– Короче, там даже нет богов, по большому счету, – продолжила Джо. – Человек сам придумывает себе практики и ритуалы и работает с ними. Изгоняет демонов, например. Призывает разного рода магические сущности, чтобы кому-то помочь или там, ну, наоборот. «Обея» – это от слова «убио», на одном из нигерийских языков это «плохой знак». Короче, это плохой убик, если вы понимаете, о чем я.


– Не понимаю, – ответил полицейский. – У меня мало времени.

– Извините, – Джо отпила кофе, отметив про себя, что это чужой кофе, наверняка предназначавшийся полицейскому и его покачивающемуся головному воинству полупрозрачных фруктов непонимания. – В общем, это плохая, очень нехорошая ритуальная шаманская практика. На работу он не ходит, сидит дома. Практикует круглосуточно. После каждого ритуала ему надо, видимо, произвести выброс духовных отходов или выпустить на волю темные силы, которые он изгонял из своих клиентов. Делает он это прямо в форточку: надевает такую, знаете, золотую голову быка, видели такие? Как на дискотеке в лабиринте.

Полицейский кивнул.

– Нет, – смутилась Джо. – Я риторически спросила, вы таких не видели точно. Короче, он надевает голову быка, открывает окно, вылезает оттуда и вываливает туда эти ритуалистические песенные отправления. Звучит это чудовищно, и, вот честно, очень раздражает и пугает. Понимаете, это черная энергия. И она такая не потому, что она такая, а потому что он уверен, что она такая – и я знаю, что он уверен в этом, и сумма наших знаний дает вот это вот все. А так я материалист. Я в эту херню не верю.


– Вы записали аудио, так? Мы получили несколько записей, но там ничего не разобрать.


– Да, да, – закивала Джо. – Записала. Он вот так вот высовывается – и начинает с таких длинных завываний, как бы готовится: ооооо! ооооо! На весь квартал. А потом вот так вот немножко как индюшка: гегооо-гегооо, гелагоооо, оооо! гегоооо, гелагоооо, гелагэ! глоглогло, гееее!


Джо помахала руками, изображая индюшку, потом скривилась и опустилась на стул.


– У меня артрит там, в коленке, и спина болит почти постоянно. И еще нога опухла – что-то с оттоком лимфы. Это уже месяц длится. Я точно знаю, что это его энергия. Не в том смысле, что это объективно такая энергия. Просто я точно знаю, что он верит в то, что делает. Поэтому я постепенно разрушаюсь. Видите, нога не работает почти.


Джо поднялась, немного попрыгала на больной ноге, потом снова скривилась и триумфально опустилась на пол штопорообразным движением, как в современном балете.

Полицейский смотрел на нее, подняв брови. Джо заметила, что полицейский – ее возраста, просто выглядит очень уставшим.


– Это вы думаете, что у меня уже все, началось, да? – усмехнулась она. – Так вот у меня еще не началось. Я отлично. Я в порядке. Просто знаете – он это делает раз семь в сутки, и ночью тоже, я просыпаюсь в полной тишине, лежу и слушаю это его курлыканье и завывания, и знаете – там такая ярость, там такая злость на мир – что у меня сердце в груди дергается и трепыхается безысходно и навсегда, как когда цыпленка душишь, знаете?


– Я понял, – сказал полицейский. – Темное дельце.


– Я вам чаю сделаю? – снова предложила Джо. – Может, вы кофе не пьете вообще, у вас и так работа стрессовая. Надо было сразу чай предложить, я дура.


– Я спешу, – сказал полицейский. – Вы думаете, у полиции есть другие дела? Точнее, нет других дел? Знаете, сколько нас у вас? Точнее, вас у нас.


Пока он это говорил, Джо пропрыгала к газовой плите и поставила на нее черно-розовый подкопченный чайничек.

– Мы сейчас к нему пойдем и допросим, – сказал полицейский. – По поводу жалобы. Вы бы выключили чайник, выкипит.


– Нет-нет-нет, – взмолилась Джо. – Я потому и подавала жалобу в три-один-один, а не звонила сразу в настоящую полицию. Мне страшно. Кто-то узнает. Кто-то точно сообщит. Меня все сгноят потом. Я белая же, вы что, не видите? Я работу потеряю. Я преподаю на полставки историю дизайна сейчас – меня сразу вышвырнут и всюду пропечатают, и полная отмена, я изгой, волчий билет, можно сразу идти вешаться. Ни за что. Это с моей стороны будет расизм, неуважение к чужой религии, чужим традициям. Может, у него традиция такая, может там, у них в культуре, все по десять раз в день из форточки выкрикивают вуду-проклятия. Ну, или не из форточки, что у них там вместо форточки для проклятий.


– Такие правила, – сказал полицейский. – Анонимный донос в полицию невозможен. А так я приду с вами, и сошлюсь на вас. Хорошо, кстати, что у вас есть какие-то нарушения в организме. У вас есть справки от врачей?


– Знаете, – подумав, сообщила Джо. – Я в итоге просто зеркало к груди примотала. Сердце болело иногда и трепыхалось хомячком и цыпленком, и я примотала такое круглое, икеевское, для косметики, знаете? Где с обратной стороны типа линза, и увеличивается площадь. Я им все равно не могла пользоваться, когда красилась, потому что в нем у меня поры на лице были огромные, как у чуваков с обложки журнала «Эсквайр» в нулевые. Короче, я его вынула из рамки и примотала изолентой к груди, и вот так с ним и работаю – показать?


– Не надо, – попросил полицейский. – Понимаете, мне нужны доказательства, свидетели. Справки от врача – это доказательство. А зеркало – не стоит.


– Давайте вы один к нему сходите, без меня, – сказала Джо. – Господи, это точно кто-то увидит или снимет на видео, я не отмоюсь потом.

– Мне нужны доказательства, – повторил полицейский.


Джо выключила чайник и выругалась – вода выкипела, как всегда, еще ни разу не было, чтобы не выкипела. Надо будет купить чайник со свистком.

– Так, – сказал полицейский. – Я должен убедиться в том, что он это все практикует. Если вы категорически отказываетесь идти со мной к нему домой, чтобы быть свидетельницей, я должен убедиться на практике. Я тут тогда у вас посижу и подожду, пока он – ну – не вылезет в окно и не начнет шуметь. Мы должны убедиться, что это действительно нарушающий спокойствие, невыносимый, опасный шум.


– Это может и через два часа произойти, – смутилась Джо. – Или через три.

– Нормально, – сказал полицейский. – Я вот тут на диванчике и посижу. Нам все равно нечего делать, сейчас мало вызовов, иногда по вечерам на стрельбу вызывают, но если вызовут, то я занят, я тут сижу.


– Вы же сказали, что у вас времени нет. Вы даже от кофе отказались.


– Я буду ждать, пока он наденет голову быка, – сказал полицейский. – Чтобы запротоколировать соблюдение им протокола, который вы нам предоставили. Чтобы засвидетельствовать. Я не могу даже дело открыть без свидетельствования.


Джо закатила глаза, прошла размашистым неровным шагом к столу, распахнула лэптоп и картинно, как кинематографический пианист, опустила чашечки рук на молчаливый гром клавиатуры.

– Вы можете работать, – успокоил ее полицейский, скролля что-то в телефоне. – Занимайтесь своими обычными делами, а когда это начнется, дайте мне знать.


Джо пожала плечами. Ей нужно было подготовить фрагмент лекции и придумать для студентов задание. Не хочет кофе – ну и ладно. Главное, чтобы не заснул тут, на диване. Интересно, если сфотографировать заснувшего в засаде полицейского и вывесить это в Инстаграм – могут за такое подать в суд как за дискредитацию образа полиции?


Полицеский не заснул: пока Джо работала, он, сидя строго и ровно, будто ему в спину вонзили меч, листал телефон, очевидно стараясь не рухнуть спиной в искушающую мякоть лимонных, как суфле, диванных подушек, которые Джо недавно купила с огромной скидкой: натуральный утиный пух, а стоят как синтетика, редкая удача.


Джо погрузилась в работу, и когда полицейский вдруг переспросил, как часто это происходит, она подпрыгнула от неожиданности, но быстро взяла себя в руки и ответила: два-три часа, я же говорила; полицейский неожиданно рассеянно повторил, словно убеждая себя в чем-то:


– Отлично. Отлично. Я подожду

– А когда вы все это увидите и услышите и таким образом сами станете необходимым вам свидетелем – вы к нему пойдете? – спросила Джо. – Вы его арестуете? Я не хочу, чтобы его из-за меня арестовали. Понимаете, сейчас такая всюду ненависть.

– Я знаю, – сказал полицейский. – Уж я-то отлично знаю.

– Мне иногда кажется, что эти практики – обея, например – они сейчас адаптируются специально для того, чтобы уничтожать таких, как мы. Или таких, как вы, – уточнила Джо. – Это их песни мести и ненависти лютой. Они делают это, чтобы мы умерли наконец. Чтобы нас больше не было. Понимаете, там травма. И нет никакого способа с ней справиться, кроме как уничтожив нас совсем. Потому что кроме нас, некому персонифицировать эту ненависть.


– У меня семья, – вдруг потеплев, признался полицейский. – Я сталкиваюсь с ненавистью каждый день. Они хотят, чтобы мы сдохли, я в курсе. Я специально не хожу на серьезные вызовы, я боюсь. Я стрелять не должен, я боюсь стрелять – а они, чуть что, будут по нам палить, да? Ну и палят же, чо. Я поэтому специально на такое хожу, на такие мелкие вызовы, бытовуха, шум, туда-сюда. И то – здесь тоже они: и когда бытовуха – они, и когда шум – тоже они. Вот, например, я поднимаюсь туда, а у него оружие. Но если я первый выстрелю – то я его убил, ой-ой, я мировое зло и фашист, и меня будут судить, и на весь мир я буду злодей, и мою дочку в школе затравят. А я не злодей. Я хороший человек. Я хороший отец. Я дочку каждый вечер вожу на баскетбол, она совсем крошка, начальная школа, а хочет баскетбол, и как я могу сказать нет? И я сижу с ней там четыре вечера в неделю, отвожу ее, сижу там, потом обратно везу, потому что ей хочется этот баскетбол сраный, я жену не вижу вообще, она с подругами там тусуется, или с друзьями, да, друзьями тоже, может, у нее кто-то есть уже давно, а я с дочкой сижу-катаюсь, а все остальное время работа. А дочку травят, кстати, мне она недавно говорит: баскетбол ей нельзя, оказывается, это чужая культура, она делает кому-то больно тем, что ходит на баскетбол, как вам такое, а? Ненавижу это, и ненавижу, что мне не с кем говорить про это. Они нас ненавидят, а мы что должны взамен делать? Бояться их ранить? Вот сейчас я тоже должен, как вы, бояться туда подняться?