Валерка долго не мог уловить высоту этого звука, а когда наконец нащупал, заговорил так, что у всех у нас каждый раз бегут от него мурашки.
– Я хочу, чтобы всё стало целое, – говорит Валерка и встаёт на канат. Одна нога, шаткий миг, взмах руками, вот и другая встала. Дальше нужно идти, и нести, и не наступать на землю так долго, как сможешь. Чем дольше, тем больше времени слова останутся в силе.
Первый раз, когда Валерка попросился со мной, я его не взяла.
Покрутила пальцем – ты, мол, что ли, ку-ку, где ты меня видел, какой-такой канат, нет никакого каната. Он шмыгал носом, сопел в спину, говорил, что он видел и ему надо, но я убежала, а он за мной не пошёл.
Пришла к ребятам, рассказала Юльке с Серёгой, они неуверенно моргнули и сказали, что лучше подождать остальных.
Остальные – это у нас Тоха и Соня, они живут дальше всех, на другом конце дач, у них обоих вместо бабушек всё лето мамы, и отпускают они неохотно. Дают кучу заданий: смородину собери, математику порешай, варенье варить научись, посуду помой, нечего болтаться без дела. Так что Тоху и Соню мы всегда ждём и часто не дожидаемся, а без них такие важные решения принимать нельзя.
Пока ждали, у меня в голове всё звучала фраза: «Я только что-нибудь маленькое умею чинить», Валеркиным голосом, и дальше что-то про «но мне очень надо». И дальше ещё – бабушкин сад, который этим летом бушует как никогда.
– Даже картошка заколосилась, – смеётся бабушка, довольная урожаем.
Ей важно, чтобы после лета детям можно было выдать по несколько банок закруток, и себе чтобы осталось – это тоже будет выдано детям, но попозже, зимой. Сама баб Тома за зиму съедает полторы банки варенья из чёрной смородины и пару баночек кабачковой икры, а все огурцы, помидоры, компоты и соки раздаёт детям-внукам, такой у неё способ любить. Я чувствую эту её любовь, и травяной запах от банок щекочет мне нос, передаёт приветы от спящей нашей земли, общей, любимой. Бабушкины закатки никогда не доживают до начала нового лета, но в этом году всего столько, что я добровольно иду собирать. Обычно меня ещё пойди загони, скучно же.
«Я только что-нибудь маленькое умею чинить», и мы с Валеркой собираем смородину в четыре руки вторую неделю, а её как будто не убавляется.
«Я только что-нибудь маленькое умею чинить», чёрт, как это я прошляпила? Привыкла, что нечего там смотреть.
Подрываюсь, бегу обратно, только бы он не успел разозлиться всерьёз, иначе хана баб Томиной хвалёной картошке.
У нас уже было одно такое лето, когда «целое» означало, что всё растёт, как безумное, тогда на всех дачах так было, а мы ещё даже канат не достали, ходили по трубам у водокачки. Трубы были короткие и скользкие, особенно вечером, но это совсем не мешало. Сидели потом на этих же трубах, а они чуть вибрируют от воды, и кажется, что это целое идёт через них, чтобы попасть туда, куда ему сейчас нужно.
Я тогда решила за всех. Привела Валерку, поставила на канат, и ребята начали корчить мне рожи: ты что, мол, совсем, он же трепаться будет. Но Валерка сказал слова и пошёл, и целое стало такое, что даже Серёга больше ни разу не возразил, а Серёга большой любитель.
Нас долго было пятеро, мы как-то случайно все собрались. Взрослые говорят, рыбак рыбака, вы просто все хулиганы, вот вы и спелись. Мы киваем, мол, да, конечно. Каждое лето хотя бы раз кто-нибудь да приходит жаловаться, что мы таскали их яблоки или обрывали крыжовник, но кто же им виноват, что яблоки и крыжовник так заманчиво свисают из-за забора (или растут к нему непростительно близко, а между рейками как раз пролезает рука) и никто их не собирает. Один раз мы, конечно, совсем по-дурацки попались: поздно вечером гуляли по дачам, подобрали у одного забора несколько падалиц, а они такие вкусные были, сладкие невозможно. Смотрим вверх – висят, заразы, но высоко, просто так не достать. Посадили Юльку, самую лёгкую, Серёге на плечи, она нам рвала, кидала прямо вниз, в руки, но мазала иногда. Яблоки рассыпаются, нам смешно, мы шепчемся, хихикаем, ну видно и разбудили хозяина. Оказалось, окно спальни было ровно напротив. Свет зажёгся, Юльку узнали (у кого вкусные ягоды близко к забору, те нас отлично знают), наутро пошли к бабушке жаловаться.
С Валеркой стало… Иначе.
Нам как будто передалось это медлительное спокойствие. То, которое раньше держало его взаперти, а теперь почему-то вылилось через край и сделало его уметь целое – до сих пор гадаю, как так получилось, что я раньше не видела.
Обрывать соседские яблоки мы, конечно, не перестали. Благо, на дворе середина августа, самое время. Наши любимые сладкие-сладкие и высокие маняще белеют на ветках, канат рыжеет за высокой травой у Юльки в саду, и я не знаю, кому из нас первому пришло в голову, но как будто всем вместе: в августе нужно обязательно делать бусы из ягод. Взять длинную нитку, нарвать рябины, черноплодки, яблоки порезать тонкими прозрачными ломтиками, придумать, что ещё такого можно сорвать и сушить. Повесить потом у печки, у нас с Валеркой как раз есть печка, бабушка топит её, когда ночи становятся похолоднее, вчера вот первый раз за лето топила.
Высушить, нашептать на них важного и дарить.
Тому склочному деду, у которого сладкие яблоки.
Тохиной маме: она часто плачет по ночам, когда думает, что никто не слышит.
Валеркиной бабушке, той, второй, с которой они не совпали по времени – это он сам попросил. Говорит, что один не сможет, не умеет чинить такое большое, а вместе с нами, может, получится. Говорит, она иногда снится ему, грустная, молодая, гладит по щеке, просит передать маме, что очень скучает. А как такое передавать?
– Может, сделаем бусы для них обеих?
Юлька всхлипывает, Серёга кивает, Тоха вертит в руках травинку и совсем не смотрит на нас.
– Сделаем, – отвечаем за всех мы с Соней, и у меня в горле ком от того, что, кажется, настолько вместе мы не были ещё никогда, даже вокруг каната.
Самым сложным оказалось придумать, что бы такого интересного ещё туда запихать. С рябиной и черноплодкой понятно, с яблоками вроде как тоже – собрали упавших сладких, они не только самые вкусные, но ещё и самые наши. А дальше?
Облепиха? Калина? Груша?
Грушу не стали, она плохо сохнет, облепихи нашли всего один куст, и тот за забором, нарвали, сколько смогли дотянуться, но оказалось немного. Калина никого не вдохновила, слишком злая и горькая. Ей плеваться хорошо через трубочку, ягоды тяжёлые, далеко летят, больно бьют, но на бусы мы калину забраковали.
Пробовали ромашку и пижму, и пижма в основном развалилась, маленькая и хрупкая, а ромашка ничего, держится.
Пробовали шиповник, но от него нужно брать только самые лёгкие ягодки, большие делают бусы тяжёлыми и ломают всё равновесие. Мы и так кучу ниток порвали, не сразу додумались, что нужно складывать их в несколько раз и брать большую иголку.
Три дня носились туда-сюда, сидели по вечерам у нас с Валеркой на кухне: бабушка, когда будни и родителей нет, пускает нас, а сама уходит читать.
Бусы для Валеркиной второй бабушки собирали все вместе, по кругу. Брали из кучи посередине стола, что понравится, продевали, передавали дальше другому. Юлька смущённо улыбнулась и достала из кармана крохотный колокольчик: это, мол, чтобы идти на звук. Колокольчик тоненько тренькнул, пока она надевала его на нитку, Тоха кивнул, Валерка закашлялся, колокольчик тренькнул ещё раз и замолчал.
– Я хочу, чтобы всё стало целое, – хором говорим мы, когда становится ясно, что бусы услышали всё, что мы надеялись через них передать.
Валерка осторожно поднимается и выносит их на крыльцо, подышать звёздной ночью.
Это были последние бусы, остальные мы уже сделали. И все начинают ёрзать, и я ставлю чайник, и кто-то находит пакет с печеньем, припрятанный до после всего, а мы, оказывается, страшно голодные, и это самое вкусное печенье на свете, песочное с шоколадом.
Ещё потом мы осторожно собираем все бусы и идём вешать их возле печки, и возле печки сухо и пряно – баб Тома сушит там чабрец, мяту и яблоки.
Развешиваем так, чтобы каждая нитка висела отдельно, не касаясь других. Молчим торжественно, слушаем, как трещит огонь в печке.
– Я хочу, чтобы всё стало целое, – шепчет Валерка и первым уходит обратно на кухню, и сразу на улицу, бросив через плечо короткое «щасвернусь», которое обычно означает у нас поход «в дом раздумий», но сейчас мы все чуем, что ему просто нужно побыть одному, и идём заново ставить чайник.
Возвращается Валерка, мы ещё немножко сидим, а потом становится пора провожать Соню домой, и мы выходим под звёзды. Ночи уже ледяные, но звёзды яркие-яркие, и к положенным Соне десяти часам мы, конечно, не успеваем. Хором просим Сонину маму её не наказывать, потому что это мы виноваты, похитили её, как марсиане, скоро лето кончается, ну пожалуйста, не ругайтесь.
Сонина мама вздыхает, смеётся, обещает не ругать и даже отпускает пройтись с нами ещё пятнадцать минут.
– Действительно, лето же уже почти кончилось.
Вздыхает опять, уходит в дом, выносит нам по конфете, кивает на калитку: идите, мол.
И мы идём, у нас есть целых пятнадцать минут яблок и звёзд, ощущения целого, ощущения, что у нас один на всех пульс – общий, он есть и он такой громкий.
Провожаем Тоху, провожаем Соню, провожаем Юльку с Серёгой, они живут совсем рядом, через забор друг от друга. Провожаем лето, идём с Валеркой тихо-тихо рядом по замершим в тишине дачам, настолько умаялись, что даже яблоки ни у кого не рвём.
– Валер, – хрипло говорю я. Не знаю, как это сказать, знаю, что сказать обязательно нужно. – Если не получится с бусами, мы следующим летом что-нибудь другое придумаем.
– Спасибо, – откликается мой брат по крови, звёздам и яблокам. – Придумаем, конечно. Хотя мне кажется, что всё уже получилось.
– Утром расскажешь, что снилось, да?
– Ага, расскажу.
Не отвечайте ему
Вот как стемнеет, и начинается.
Ходит, шаркает, в окна стучит, бормочет.