На следующую нас с огоньками было уже тридцать пять человек.
Шарканье и бормотание совсем не исчезли, но стали заметно тише.
Мы слышали его, все, кивали друг другу – да, мол, вон он, опять пришёл.
Сначала молчали, потом стали шикать, мол, что ты разговаривать мешаешь, уйди.
Ещё потом пришёл кто-то с гитарой и стопкой распечатанных песен, и по законам природы уже на нас должны были начать шикать из окон.
Но из окон молчали, из подъездов стали выходить новые люди со свечками и огоньками, а на моём подоконнике отчётливо забелелась трёхцветная кошка (белый у неё был всё-таки основной цвет).
Через неделю спать стало можно уже без беруш.
Через три встреченный на утренней остановке Генка извинился за хэви-метал и сказал, что значение медитации в мировой культуре явно переоценено.
Кошка каждый вечер встречала меня на пороге, повадилась скрестись прятаться в шкаф с футболками и начала отзываться на Машку.
Ходить, шаркать и бормотать во дворе продолжало ещё какое-то время, но так тихо, что гитарный кружок перекрикивал его на раз-два.
От любого шороха за дверью квартиры я всё ещё сначала вздрагиваю, а потом уже одёргиваю себя и иду открывать: скорее всего, это Света принесла почитать книжку, которую обещала, или Генка откопал у себя в антресолях очередной классный альбом.
Один раз, правда, открыл, а там никого. И тут же мурашки забегали по спине, а где-то внизу на лестнице, у подъездной двери, неприятно знакомо забормотало.
Я не вполне могу описать тот звук, с которым подошедшая кошка ответила этому бормотанью, но с тех пор окончательно совершенно нормально сплю.
Потому что всё самое страшное в этом доме определённо уже перешло на мою сторону и теперь мурлычет каждое утро в лицо: вставай, мол, эй, ты, всё хорошо, я проверяла.
И сметану, сметану иди уже доставай.
Как сюда добраться
Бабушка говорит:
– Не выбрасывай косточки, из них потом будет роща.
Подставляет ладонь, я кладу в неё серединку от персика со сладкими остатками мякоти. Бабушка промывает её под краном и добавляет к горке тех, которые уже есть: в основном абрикосовые, их сейчас много, сезон.
Из апельсиновых, зимних, роща уже подрастает. Она пока что в горшке, вернее, в горшках, двух – из всех косточек взошли только две. Мы решили, что всё, что не один – уже вполне себе роща, особенно если из апельсинов, и забрали её на дачу. Не оставлять же рощу без присмотра до осени.
Я не хуже бабушки помню не выбрасывать косточки, но нам обеим нравится раз за разом повторять – «будет роща», будто и растёт она наполовину из этих слов, и только на вторую половину – из солнца, косточек и воды.
У бабушки в саду всё так растёт.
Бабушка ходит по саду, шепчет, улыбается, снова шепчет, обрывает засохшие листики, поливает, рыхлит. Каждое наше утро начинается с сада.
– Аль, пойдём посмотрим, что там у нас приключилось за ночь.
И открывает лёгкую-лёгкую деревянную дверь.
Мама говорит, что с такими дверями всё равно что совсем без дверей. Говорит, что бабушкин дом давно пора перестраивать, ремонтировать бесполезно, нужно просто сломать и построить новый. Говорит, что даже готова сделать это сама, бабушке ни о чём не придётся думать.
– Я ещё недостаточно старая, чтобы хотеть не думать, – каждый раз отзывается бабушка, и дом стоит, как стоял.
Каждое утро открывается деревянная дверь – два поворота ключа в замке, на крыльце прогибаются старые доски.
«Давай хотя бы крыльцо починим, прогнило же насквозь, убьёшься», и прошлым летом всё-таки поменяли ступеньки, они теперь крепче, чем всё остальное в доме.
Бабушка кивает малине, гладит землянику по зазубренным листьям, протягивает мне четыре ягоды на ладони. Мне в этом году исполнилось десять, но с бабушкой никогда не поймёшь, сколько мне, как никогда не поймёшь, сколько ей – столько же, сколько морю.
Море от нас в двух часах езды медленной электричкой.
Мама приезжает к нам на машине, всегда очень уставшая от города, шума и пробок. На моё предложение в следующий раз ехать на электричке смеётся, что она не против, но что-то рельсы к нам сюда всё никак не проложат, а до тех, которые есть, двадцать километров по грунтовой дороге. Можно, конечно, дойти, но не ближний свет.
Мама никогда не жила в этом доме. Бабушка купила его после смерти деда, когда мне только-только исполнилось два. Дед, говорят они хором, очень не любил быть не в городе, и в мамином детстве они просто каждый день ходили на набережную, благо, от дома до моря пятнадцать минут пешком или пять на автобусе. Мама как дед, тоже не любит не-город, и сюда надолго не приезжает – привозит меня, иногда ночует, иногда сразу сбегает назад. Навещает, но не каждые выходные, а через одни, через двое, раз в месяц – когда как с работой.
– Я-то не против, только рельсы сюда что-то никак не проложат, – смеётся мама, а я улыбаюсь ей и молчу. Мне уже десять, но к нашей с бабушкой двойной жизни я до сих пор не привыкла.
Забываюсь, вот как с электричкой, могу ляпнуть невпопад про янтарный пирог, про кашу с грозой, про сердечные капли из лепестков «золотых шаров», и мама хмурится на мгновение, но потом смеётся – что, новая книжка со сказками у тебя? Бабушка балует, да? Да, отвечаю, конечно, бабушка балует меня ещё как. Ты даже не представляешь.
Бабушка говорит:
– Аль, поехали сегодня на берег, а? Через час электричка, как раз успеем позавтракать.
На берег не ехать нет дураков, а до станции нам идти десять минут. Платформа ветшает всё больше, совсем как бабушкин дом, но наша электричка всё ещё ходит. Мне кажется, она будет ходить, пока бабушка здесь, а потом, наверное, перестанет. Не уверена, что она будет приходить для меня.
Я сажусь у окна, смотрю на стволы деревьев, перекрывающие пути – за заброшенной веткой никто не следит, и каждый год в грозу что-нибудь падает, но мы проезжаем по гладким рельсам до самого моря, как и всегда, только ветки иногда мелькают у самого моего носа.
Станция стоит на холме, с него нужно спуститься-сползти по песку на берег. Бабушка называет это «давай поиграем в метеориты», будто мы летим вниз к земле, а за нашими спинами горит хвост кометы, яркий-яркий и слегка тревожный, как в книгах у Туве Янссон.
Бабушка уходит купаться и не возвращается очень долго, с каждым летом всё дольше. Один раз мне даже пришлось ждать её на берегу весь вечер и всю ночь до рассвета. Я сначала плакала, потом устала плакать и начала петь колыбельные, которыми бабушка баюкала меня раньше. Теперь-то я засыпаю сама, вернее, не засыпаю, а неохотно отрываюсь от книжки, когда глаза начинают слезиться, и выключаю бесполезную на рассвете лампу.
Колыбельные сработали быстро: бабушка вернулась на третьей, золотистая, смущённая, солёная и пряная от воды. Сказала, это я хорошо придумала, и чтобы в следующий раз, когда мне кажется, что её слишком долго нет, я сразу пела ту, которая про лампу на подоконнике, она лучше всего помогает позвать кого-то домой.
Мы ехали потом в электричке, бабушка рассказывала про деда, как он не любил не-город, потому что встретил её когда-то на берегу. Был как мама – не знал ничего, кроме того, что в городе лучше, меньше соблазнов, незачем испытывать судьбу почём зря.
Он не держал бабушку, она сама решила остаться. Надеялась, что будет подольше, но уж как получилось.
Собиралась уйти сразу после него и ушла бы, но «твои сны так отчётливо шумели морской волной, что я решила ещё задержаться».
Вздохнула, купила дачу подальше от моря, поливала сад туманами и грозой, пела мне колыбельные про звёзды и лампу на подоконнике, шептала маме в трубку «да, спит уже, всё в порядке».
Меня никогда не пугало и не удивляло ничего из того, о чём бабушка просила не рассказывать маме. Я только путаюсь иногда, забываю, проговариваюсь, но книжек «со сказками» у меня целый шкаф, и на них можно свалить что угодно.
Думаю, рано или поздно бабушка перестанет откликаться на колыбельные. Ещё какое-то время у нас точно есть, я чувствую это морской водой, которая внутри у меня тоже шумит, где-то там, глубоко. Иногда вместе с кровью, иногда вместо неё – последнее редко.
Не знаю, будет ли приходить электричка, когда я останусь одна. Смогу ли я найти берег, станцию, дом?
Уверена, что мама забудет сразу же и никогда не вспомнит, что была какая-то дача где-то незнамо где.
Но пока что бабушка каждое утро просыпается и идёт проверять землянику, и просит меня не выбрасывать косточки от абрикосов, апельсинов и персиков – собирается растить рощу, значит, я ещё всё успею.
Я рисую карту. План, как сюда добраться. Я рисую его каждый год и снова теряю, или не могу разобрать, что на нём нарисовано, или ещё иногда просто нахожу бумагу размокшей, пряной и пахнущей солью, и улыбаюсь невольно тому, как всё-таки это красиво.
В этом году мне исполнилось десять, но здесь я не помню об этом. Чувствую, что мне столько же, сколько морю, и что упрямства во мне не меньше, и рисовать этот план я буду хоть миллионы раз. Окрестные деревеньки, улица, дом, дорога до электрички, станция, бабушка на перроне, рельсы, станция, море.
Темнеет рано, особенно в августе, и мы с бабушкой подолгу сидим на крыльце. Пьём чай с грозовым раскатом, она рассказывает имена звёзд, я слушаю её голос и море, которое шумит в каждом слове.
Запоминаю, чтобы однажды суметь услышать наоборот.
Вдруг именно это и есть моя настоящая карта.
Ольга Березина
Моя идеальная сеть
Генерал-Космонавт Герой Император свалился на меня, как снег на голову. Как, впрочем, и всегда. К тому времени он был ветераном четырех Мировых войн – пяти, если считать за мировую Биполярный конфликт, и двух Межзвездных – и, конечно, давным-давно мертвым не один раз. Даже так – Дважды Мертвым (уж что-что, а титулы собирать он всегда умел). Но это вообще ничему не мешало. Мертвый Генерал-Космонавт куда круче живого.