Так что когда он оказался передо мной с презервативом и бутылкой, я не особо удивился.
– Ну, хоть лимон у тебя есть?
Лимона у меня не было. Совсем я его разочаровал.
– Черт, черт, черт, вот у девчонок всегда был лимон! И как мы это будем пить? – спрашивает.
Я не знал, как мы это будем пить – я вообще не знал, как это пьют. Я никогда ничего спиртного не пил. Я вообще не был уверен, что буду пить. А он меж тем вытащил зубами пробку, взял у меня из руки стакан и плеснул из бутылки. Протягивает мне – и смотрит, как надзиратель. Я нюхнул. Запах невероятный. Попробовал – как огня хлебнул, задохнулся от густого непонятного вкуса. Стою, выпучив глаза.
– Полста оборотов, что ты хочешь, – усмехается.
И тут, видать, он вспомнил меня. Наверное тогда, на тропинке, я так же стоял и пучился.
– Пожарник?
– Он самый.
– Вот это поворот! Погоди, мы обязательно должны выпить!
Я махнул стаканом.
– Нет, мы должны выпить это по-настоящему. Я сейчас все организую. Не уходи никуда. Я знаю, где найти лимон. Черт, в этой дыре где-то же есть девчонки! Подожди, ради бога, я туда и обратно, да? Я приду!
Он не пришел. А вот девчонок нашел. Потому и не пришел, соответственно. И подвернулась шельмецу не кто-то, а моя несчастная любовь Санечка.
Санечка была нашим куратором и ангелом небесным. Я в нее был влюблен убойно и платонически – как, наверное, и все наши пацаны. И эта убойная любовь придавала мне смысл жизни. Конечно, я был никто по сравнению с нею – и тем больше я хотел… Чего? Обладать ею? Ни боже мой! Я даже помыслить такого не мог. Я хотел просто приблизиться к ней – подняться со своего дна до такого уровня, чтобы разговаривать с ней – хотя бы не на равных, но как человек с человеком, а не как амеба с небесным светилом. Ну, вы понимаете.
А поскольку мы с поганцем были уже три года как связаны, то он вышел на Санечку, как компас на магнитный полюс. И применил весь имеющийся арсенал – и бронебойную простоту, и орденоносную бутылку, и презерватив. И Санечка, конечно, не устояла.
Однако Санечка была не сама по себе Санечка, а с прекрасной родословной Санечка. Папа ее, хотя и был тогда всего замдекана, но принадлежал к роду почтенному и именитому, и замдеканство его, как показало дело, было нижней ступенькой длинной лестницы в небо. Чтобы внедриться в это семейство, мало было бутылки и простоты. Если бы я на своем дне об этом хотя бы догадывался, я бы и головы не высунул. Но я был в неведении счастливом – в отличие от поганца. И все мое упертое упорство куда-то лезть и превозмогать только лишь от неведения этого и проистекало.
А поганец был ловелас отпетый, девчонки перед ним шеренгами падали, а кто не падал – на того он второй раз не смотрел. Да и на тех, кто падал, тоже не смотрел особо. Обновлял арсенал – и дальше двигал. А тут – поди ж ты, зацепило. И стали мы с ним парой заучек, завсегдатаев читалок и библиотек. Сперва не общались особо – так, привет-привет. Ну а потом – там словом перемолвишься, сям. Ну и спелись мы с ним теперь уже на почве совместного нелегкого труда. Причем он цели своей вообще не скрывал, а ради чего я тут штаны протирал в библиотеках – я уже даже и сам себе сказать не мог. Разве что по инерции, по которой я должен был побеждать и завоевывать.
Вначале учеба давалась мне трудно, но шельмец всерьез влез в шкуру учителя. Он гонял меня в хвост и в гриву, терпеливо сносил мое нытье, упорно объяснял трудные места и так и этак – пока я, наконец, не начинал на самом деле что-то понимать.
– Как ты собираешься победить и завоевать, – орал он, – когда ты две дифуры подряд решить не можешь! Ты не Ноль-Один, ты Ноль-Ноль!
Я тоже взрывался и начинал орать.
– Я! Тебя! Ненавижу! – орал я.
– А я тебя обожаю! Такого клинического идиота еще поискать! Да тебя надо сдать в Палату мер и весов как Эталон Тупости!
Нас не вышвыривали из читалки только потому что девчонки-библиотекари наслаждались нашими перепалками.
– Давайте, девочки, поцелуйтесь, – ржали они, и мы, испепеляя друг друга взглядами, расхватывали учебники и разбегались по разным углам.
Но со временем все наладилось, и мы уже не орали друг на друга. Учеба перестала занимать все наше время, и мы даже иногда выбирались куда-нибудь на берег – подышать морским воздухом, выпить по баночке пива.
Прикол в том, что шельмец был старше меня на три курса, но младше на два года. Он учился по какой-то специальной программе. Все вокруг всегда были старше его и не воспринимали его всерьез.
– Как-то у нас в школе был час карьеры, – рассказывал он, – ну, это такая фигня, когда спрашивают, кем мы хотим быть. А я никогда таким вопросом не задавался. В садике, помню, нас всех учили отвечать, что мы хотим быть или военными, или космонавтами. И тут – прикинь? – на меня все смотрят, а у меня ни одной мысли в голове. Ну я и ляпнул – генерал-космонавтом. Ну, меня потом и дразнили все – генерал-космонавт.
– Так ты же как раз этой военной и космической штукой занимаешься, – поддевал я. – Ты и есть настоящий генерал-космонавт!
– Да генерала мне еще трубить и трубить! – отмахивался он. – Да и до космонавта тоже.
– А я всем верил, как дурак, – не отставал я. – В садике нам давали творожную запеканку. Я ее очень любил, а сосед мой по столу ее не ел никогда. Я спрашиваю: «Ты чего запеканку не ешь?». А он говорит: «Ты что, в ней же личинки!». А я не знал тогда, что такое личинки – ну и не стал тоже есть, на всякий случай.
– Зато ты теперь спец по личинкам номер один.
– Ноль-Один! – с джеймс-бондовской интонацией подхватывал я.
Ну а потом мы разошлись. Не поругались, нет – просто работы как-то разом прибавилось – не читалочной, лабораторной. А лаборатории у нас в разных корпусах были, так что времени на общение почти не оставалось.
Надо сказать, шельмец был умный. Он был ужас какой умный! Стоило ему разогнаться – и все заоблачные высоты он щелкал, как белочка орешки. В общем, оглянуться не успели, а он из бухаря и трахателя превратился в лауреата того и дипломанта сего. И папа-замдекана, который за это время уже стал декан и без пяти минут ректор, такого орла в свое семейство теперь принял бы уже с распростертыми.
Санечка, когда на нее стало можно смотреть без мистического гормонального флера, оказалась обычной девчонкой-филологиней, каких у них там в этом филологическом гнезде без счету. И чего она нас в свое время так зацепила – я уже в ум взять не мог. По началу ее визиты в читалку и шуры-муры с шельмецом на меня как шпала железнодорожная по башке действовали, но потом я научился с ней запросто общаться.
А шельмец еще тогда меня утешал – и ты найдешь, мол, себе, по закону слипания. В этом был он весь, чуть что – формулировал очередной закон. Закон слипания гласил: «Подобное слипается с подобным».
Впрочем, с Санечкой он общался тоже как будто по инерции. То, чем он занимался тогда, куда больше его тащило вперед, чем когда-то Санечка. А я все твердил, что она была бы ему классной женой, и потом оказалась бы очень уместной Мисс Генерал-Космонавт, Мисс Главнокомандующий или как там у них жен называют.
Так, впрочем, все и получилось. У меня по дому уж на что все газеты сугубо местные листки, а все равно с каждой второй Санечка улыбается, даже неловко на растопку пускать. Все-таки у меня к ней были такие возвышенные чувства.
Пока поганец устремлялся в небо, я закапывался по уши в землю – в прямом и переносном смысле. Кафедру почвоведения называли «слив органики» – там собирались все лоботрясы и двоечники. А меня тянуло к земле, и то, что мои соученики делали из-под палки, мне очень нравилось. Тогда же я встретил Майю. Вполне по закону слипания. Она ничем не походила на Санечку. Я не захлебывался от безумной любви, она была друг и соратник. С ней было хорошо.
Учеба подходила к концу, чистая наука меня не привлекала, а работы в городе толком не было. Да и к чему в городе почвовед? Копаться в городских клумбах вполне могли девчонки с трехмесячных курсов ландшафтного дизайна, а сидеть на землеустройстве в конторе я не хотел. А потом нам предложили землю и подъемные в самом глухом углу мира. И мы сорвались туда. То есть, сюда. И здесь я понял, что такое настоящая пагицур. Я строил дом, копался в огороде, сажал деревья, бродил по окрестностям – и врастал в эту землю, а она врастала в меня. Я очень хорошо понимал ее. Я видел, как просыпается трава, так тянутся под землей гифы грибов, как копошатся в почве личинки насекомых, как громыхает, подобно поезду метро, крот, прокладывая подземный коридор. Я слышал все – стоило мне сосредоточиться и прислушаться. Я знал, что надо этой земле, как ей не мешать или помочь, как ее улучшить, чтобы она вернула мою заботу сторицей – богатым урожаем, красотой, силой. В деревушке, где нам дали землю, меньше десятка домов все еще держались – старики кто уезжал к детям в город, кто умирал, а молодежь сюда не больно-то рвалась – даже с учетом подъемных. Те, кто приехал с нами, отработали положенный срок и были таковы. А нам все нравилось. У нас родился первенец, потом двойня, потом одна за одной три дочери. И этот бесконечный круговорот пеленок, подгузников, режущихся зубов, снежных горок, саней, первых сапожек, корабликов из сосновой коры в весенних ручьях, котят, щенят, сопящих носов, качелей, шалашей, вписанный в обычную сезонную работу на земле утянул и закружил меня на долгие-долгие годы. Скоро дети пошли у детей, и всегда в доме был какой-то Младший, и все начиналось сначала. Дети не разъезжались. Они строились рядом – брошенные участки отдавали за бесценок. Майина родня тоже потихоньку перебрались к нам. У нее был целый выводок младших сестер, и они росли наравне с нашими детьми, привозили мужей, обживались. Детей учили здесь же, и учили хорошо. Выписывали учителей из города – благо, в местном педе было много неустроенных студентов. Их любили, давали им дом и хозяйство. Многие оставались, вливались к нам. Постепенно выучились свои – и теперь многочисленную ребятню сами же и учили. Даже я сам иногда проводил урок-другой, отдыхая от земельных дел.