Днём он старательно делает вид, что всё в порядке. Иногда даже верит в это. Особенно после того, как вышел из больницы и вернулся в школу. Теперь на его уроках идеальная дисциплина. Они его обожают, почти все девочки в него влюблены.
Их двадцать семь. Если бы не он, не осталось бы никого. Никого, он знает совершенно точно, потому что я показываю ему это почти каждую ночь. Показываю сны, полные треска огня и клубов дыма, сны, в которых он, кашляя и задыхаясь, раз за разом сворачивает не туда, и цепочка из двадцати семи звеньев, держащихся за руки, сворачивает за ним.
Сразу после того, как всё произошло, его много спрашивали: как? Просили рассказать, уточняли какие-то детали. Он всем говорил одно и тоже: я не помню. Ему не очень-то верили, но он действительно не помнил почти ничего после того, как запахло дымом и оказалось, что путь наружу отрезан, и единственное, что они могут сделать – пытаться пробраться через путаницу внутренних коридоров.
Иногда к нему приходят родители, они до сих пор приходят, хотя прошло уже много времени. Я понимаю, что много, потому что чувствую: я стал прозрачнее и тоньше. Это чудо, говорят родители. Он не спорит, знает, что они правы. Я тоже это знаю, лучше, чем он, лучше, чем все они. У них не было шансов выбраться, почти совсем не было. Именно поэтому я сейчас здесь. Именно поэтому он видит сны о том, как всё могло быть, как всё должно было быть. И чем дольше это продолжается, тем больше он понимает, как же сильно, невероятно, невозможно им повезло. Тем больше осознаёт нереальность происходящего.
Посттравматический синдром, бормочет он, вздрагивая от шума за окном. Он почти замечает меня сквозь теряющую краски действительность: россыпь цветных пятен на краю зрения, сквозняк, дующий ниоткуда. Он почти готов, осталось совсем немного, и это хорошо, потому что я устал растягиваться, устал держать связь между здесь и там, между существующим и несуществующим. Он тоже устал, и всё меньше различает: где сон, а где нет. Всё больше подозревает, что, может быть, так до сих пор и не выбрался из горящего здания, и никого из этого здания не вывел; что он до сих пор бродит внутри, видя в дыму сны о несбывшемся.
В каком-то смысле, это действительно так.
И тогда он, наконец-то, понимает, что нужно сделать.
Идёт в библиотеку и просит старые планы сгоревшего дома-музея – со всеми его переходами, пролётами, лестницами, давайте всё, что у вас найдётся. У них много чего находится, и он долго сидит, разбираясь с чертежами, рисует и отбрасывает схемы, проводит стрелки, делает пометки. Ещё раз идёт в библиотеку, что-то уточняет. Звонит знакомому архитектору, задаёт вопросы. Когда знакомый интересуется, зачем ему это, машет рукой и говорит: что-то вроде терапии, не обращай внимания, просто ответь. Снова рисует, проверяет и перепроверяет. Убеждается в том, что теперь он точно знает, куда идти.
Ну, давай, бормочет он следующей ночью, закрывая глаза, поехали, где ты там. Я – здесь, и мы с ним вместе проваливаемся в сон, который уже совсем не сон, я становлюсь тоннелем, прочно соединяя реальность с реальностью и надеясь, что у него получится, и что мне не придётся схлопываться в не-случившееся, будет ужасно жаль. Мне очень хочется ему помочь, я столько времени с ним провозился, теперь он непременно должен справиться.
Он открывает глаза, вокруг пахнет дымом. Так, ребята, говорит он очень спокойно, настолько спокойно и уверенно, что все сразу замолкают, девчонки перестают визжать, и все слушают его. Так, ребята, взялись за руки и идём за мной, говорит он, нам вон в ту дверь и по коридору направо.
Дежурство
Дежурить надо, конечно, на перекрёстке, это самое удобное место, сразу несколько улиц хорошо просматриваются, каждого прохожего заметно издалека. Но зато и ветер здесь дует, точно вам говорю, со всех четырёх сторон одновременно: куда ни повернись, ветер тут же радостно швыряется тебе снегом прямо в лицо.
Петрович притопывает на месте, хлопает руками в меховых перчатках, кончик носа у него покраснел. Я смотрю на него, и меня пробирает холод, которого я только что почти совсем не чувствовал – уж больно заразительно, со вкусом мёрзнет Петрович.
– Гляди, – говорит он, выдыхая вместе со словами белое облако пара, – гляди, вон, вроде бы, наш клиент.
Я гляжу, куда он показывает, и киваю: молодец, Петрович, всё правильно, наш клиент и есть. Идёт, покачиваясь из стороны в сторону, вид усталый, пустой мешок на плече красной тряпкой повис. Укатала дедушку праздничная ночь.
Мы идём ему навстречу – а бедняга, кажется, даже этого не замечает. Раз в несколько секунд он рывком поднимает голову, мутным взглядом оглядывается вокруг и слегка изменяет траекторию движения, ориентируясь на светящуюся махину главной городской ёлки. За ним остаётся неровный зигзаг следов, их быстро засыпает снег.
– Привет, – говорит Петрович не очень громко, чтобы не испугать клиента.
Бывает, что, услышав незнакомый голос, кто-то бросается бежать, а гоняться за ними по сугробам, прямо скажем, удовольствие ниже среднего. Этот испуганным не выглядит, уже хорошо.
– Эй, привет, – повторяет Петрович, – Ты меня слышишь?
– С-слышу, – бормочет клиент, не очень внятно, но разборчиво. – С-с праз-зником, рбята.
– С праздником, дедушка мороз! – отвечаю я. – Ты подарки нам принёс? Честное слово, мы хорошо себя вели в этом году!
Он останавливается, трясёт мешком и разводит руками:
– Н-ни одного пдарка н-не осталось!
– Это жаль, – вздыхает Петрович. – Ну тогда, может, какое-нибудь желание исполнишь?
Дед мороз серьёзно задумывается и неуверенно говорит:
– Мне бы…
Останавливается, вздыхает, с явным усилием встаёт ровнее и произносит довольно-таки отчётливо:
– Мне бы домой, ребята. Поздно уже. Устал я, весь день работал, – и, в доказательство своих слов, ещё раз трясёт мешком.
Ой-ёй, вот это совсем плохо. Настолько плохо, что я даже слегка теряюсь – когда клиенты ведут себя так, меня накрывает, я об этом хорошо знаю и ничего с этим поделать не могу.
А дед мороз между тем стоит, глядя на мигающую ёлку, хмурится и шевелит губами – ещё немного, и он, пожалуй, припомнит свой адрес, достанет из кармана паспорт и попросит проводить его домой. На этой стадии я практически бессилен. Хорошо, что как раз для таких случаев у меня есть Петрович.
Он приобнимает клиента за плечи, тот не возражает, хотя явно не очень доволен, но Петрович, не обращая на его недовольство ни малейшего внимания – у меня бы так точно не получилось – ведёт его за собой.
– Ну, ну, – бурчит Петрович, – домой это, конечно, хорошо, домой это правильно, только давай сначала посидим, погреемся, поговорим, у нас как раз тут машина, вон она стоит, недалеко, сам говоришь, устал, еле на ногах держишься.
Он аккуратно подводит его к машине, открывает дверь и помогает забраться на заднее сидение, закрывает дверь, выпрямляется и вздыхает:
– В последний момент поймали, похоже.
– Точно, – говорю. – Спасибо, – говорю.
Петрович нетерпеливо шевелит заиндвевшими бровями и кивает на машину – какое, мол, спасибо, давай уже, твоя работа только начинается. Это правда, ничего не скажешь, и я ныряю внутрь.
Клиент сидит неподвижно, только хмурится, пытаясь сообразить, где он и что с ним происходит. Глядит в окно – но мы с Петровичем специально поставили машину так, чтобы ёлки не было видно. Между прочим, пришлось постараться, потому что эту здоровую фигню видно отовсюду, как маяк – собственно, она, в каком-то смысле, и есть маяк, мимо не пройдёшь. Зря, что ли, мы дежурим именно тут. В общем, в окно глядеть смысла нет, там только снег и немного стены рядом стоящего дома, клиент отворачивается и вопросительно смотрит на меня.
– Мешок-то с плеча сними, – я говорю мягко, успокаивающе, чтобы не спугнуть клиента. – Всё равно он уже пустой, правда?
– Н-нет, – упрямо мотает головой, – К-какой же я тогда буду дед-мроз без мшка?
– Никакой, – честно отвечаю я. – Да ты, по правде сказать, и сейчас никакой, разве нет?
– Да! – неожиданно соглашается он и бросает мешок на сидение.
Я выдыхаю. Петрович снаружи всё видит и незаметно для клиента показывает мне большой палец. Лиха беда начало, всё у нас получится.
– Вот и хорошо, – продолжаю я. – Может, шапку тоже снимешь? Тут тепло. Зачем тебе шапка?
– Тепло, – подумав, отвечает клиент, прикасается к шапке и отдёргивает руку.
– Чай, – предлагаю, – будешь?
Не дожидаясь ответа, отвинчиваю крышку термоса, острый травяной запах заполняет машину, я закрываю глаза и дышу, настраиваясь на нужный лад.
– Эт-то что?
– Просто чай. Пей. Помогает успокоиться и ни о чём не думать, это как раз то, что тебе сейчас нужно, честное слово.
Неуверенно протягивает руку, берёт чашку, делает глоток. Молчит. Хорошо.
Я говорю:
– Конечно, ты устал, столько всего, та ещё ночка выдалась, правда? Ёлки, игрушки, подарки, мишура и прочее.
Он делает какое-то движение – то ли пожимает плечами, то ли вздрагивает. Неудивительно.
Я говорю:
– Они не хотели ничего плохого, честное слово. Особенно дети. Тебе просто не повезло.
Говорю:
– Понимаешь, они здесь одновременно и верят в чудо, и не верят в него, причём всей большой человечьей толпой сразу, для таких, как ты, это практически идеальная ловушка, легко свалиться и почти невозможно выбраться. Приходишь на зов, становишься тем волшебным, чего они так ждут, и вдруг оказывается, что все или почти все вокруг считают, что ты вовсе не чудо, а обыкновенный человек, такой же, как они, только с накладной бородой и в красной шубе, с одним-двумя ты бы справился, но их слишком много, и вот к вечеру ты уже забыл, кто ты, забыл, зачем и почему спустился сюда, забыл, что сегодня просто ночь открытых дверей, одна из многих, и что ты просто заглянул, отозвавшись на приглашение поиграть, а тут, понимаешь, такое.
Говорю:
– ………..!..………….!!