В картине пахло не водоэмульсионкой и колерами, и совсем не старым картоном, а солёным морем и незнакомыми цветами. На кисточке еще осталась капля коричневого колера, Сара быстро оглядела себя и высыхающим колером набросала себе сумочку. На этом краска кончилась, но, может быть, этого и достаточно. В сумочке всегда что-нибудь да найдётся. С кисточкой в руке Сара пересекла еще не просохшую улицу в сторону лавки, конечно, это оказалась лавка художественных принадлежностей. О какой еще лавке может думать грустный художник, не об овощной же.
Вошла в лавку с некоторым трепетом, потому что внутренностей лавки не прописывала, но, кажется, хорошая картина пишет себя сама. Потому что внутри было все, что бывает в хороших лавках: стеллажи с цветными карандашами, полки с баночками, ящики с кисточками, мольберты, подрамники и готовые грунтованные холсты, стопки блокнотов и альбомов, рулоны холста, маркеры и нечетко различимый хозяин, из угла с интересом наблюдавший за ее перемещениями. Сара, входя в магазин, привычно натянула намордник, как же можно что-то покупать без намордника; хозяин лавки посмотрел на нее странно, но ничего не сказал. Краска кончилась, нечем было сделать его лицо почётче, потому что выражения его лица Сара не очень поняла, да и какая разница, главное, что в животе у Сары по-прежнему был тяжелый узел, значит, надо продолжать рисовать всё равно из какой точки. Заглянула в сумочку. Там нашлось двести шекелей, очень реальных на вид, гиперреализм среди импрессионизма, ну, если прокатит, то и хорошо, потому что вот этот десяток баночек как раз влезет в нарисованную сумочку, и к ним возьмём еще вот эту кисть, она, конечно, для акварели, но и для акрила сойдёт, толстая, но с тонким кончиком, на холст уже не хватает, но холстом может быть любой кусок картона. Конечно, он найдётся.
Конечно, он нашелся, на ближайшем же пустыре. На этой улице должен же был быть пустырь, какой-нибудь такой поросший сухими колючками, заваленный по краям мусором, с дикими кустами помидоров, проросших из брошенного огрызка, с отдельными известняковыми камнями. Сара устроилась на одном из таких камней под тенью стены, расставила рядом с собой баночки и совсем уже было нацелилась на пейзаж, но тут же поняла, что пейзаж в ее голове иссяк, а легче не стало. Наоборот, начала накатывать злость за весь этот самодельный апокалипсис из простуды и паранойи, за все эти закрытые границы и намордники. Открыла банку с черной краской и решительно провела поперек картонки изломанную черту. Потом еще несколько, как трещины, разбегающиеся по миру. Потом, параллельно, вторую – белую. Когда в голове эмоциональная каша, экспрессионизм – то, что нужно. Теперь мир делился на потрескавшуюся светлокоричневую половину, белую гладкую и разделяющую их узкую полосу нервного серо-голубого неба с пробегающими облаками. Воды на пустыре не оказалось, так что Сара только вытирала кисть подвернувшейся среди мусора тряпкой, и ничего, тряпка оказалась заношенная, мягкая. Но всё-таки вытертая кисть – это вам не помытая кисть, и среди белого поля по мере высыхания начали проступать серые мазки и потёки. Там проглядывал какой-то город, наползающие друг на друга домики, и оставалось только помочь ему проявиться, добавить теней, окон, дверей, лестниц, благо тонкость кончика кисти позволяет. Развела себе на пластиковой крышке градиент от черного через коричневый до белого, закинула остальные банки в сумку и кропотливо принялась прописывать признаки жизни: окна, антенны, двери, козырьки, карнизы и водосточные трубы.
Из-за куста вышел кот, белый и с разными глазами, обнюхал сарину штанину, потом картонку и требовательно заглянул в глаза. И даже мяукнул. Честно говоря, это был первый звук, на который Сара обратила внимание внутри картины, поэтому она остановилась и внимательно посмотрела на кота. Кот смотрел ей в глаза и ждал. Сара взяла еще одну пластиковую крышку, кажется, на этом пустыре кто-то что-то ел, и круговыми движениями кисточки набросала на ней катышки кошачьего корма. Понюхала. Пахнет кормом. Протянула коту. Кот тоже внимательно обнюхал угощение, признал его настоящим и во мгновение ока слизнул с крышки, облизнулся и запрыгнул Саре на колено. И принялся там умащиваться, вонзая когти в ногу. Когти ощущались как вполне настоящие, мурчание кота умиротворяло, зато рисовать стало не так удобно. Уложив картонку на другую ногу, Сара прописала последние детали: широкую витрину магазина в домике на переднем плане, приоткрытую дверь и маленькие, как кляксы, фигурки разных людей в щелях между домами. Пусть в этом городе живут. Ходят везде, трусы на веревках сушат, воду для котиков ставят, намордников не носят. Не особенно старалась в реализм фигурок, слишком мелкий масштаб для такой большой кисти, да и попробуй быть точным, когда на колене ворочается кот.
Трусы на веревке оказались красные, вода действительно стояла под ближайшим фонарным столбом, и белый кот немедленно рванул ее лакать, еще бы, наелся сушки. Сара не ожидала, что кот последует за ней, хотя уже встречала котов с абстрактным мышлением. Улицы разбегались вкривь и вкось, небо пересекала какая-то тёмная ржавая масса, словно левиафан нависал где-то там, наверху, а здесь, внизу, всё было нормально. Вот, например, женщина с пакетами едет домой на восьмилапой кракозябре, ничего необычного. Вот музыкант и танцорка выступают на маленькой площади, зрители, человек десять, едва помещаются, но не уходят, да и как тут отойдешь, когда она изгибается под совершенно нечеловеческими углами, а у него, судя по вьющейся мелодии, не меньше шести пальцев на каждой руке. Вот желтый автомобиль проехал по стене, переходящей в дорогу этажом выше, а ему навстречу – моноциклист, везущий кубический короб доставки на голове. А вот подростки расписывают заднюю стену скошенного флигеля, у них много баллончиков, а вот умения немного, присоединиться бы, а то сплошной Поллок на стене, а толку мало.
– Эй, художница! – вдруг крикнул один из подростков, – да, ты, с кисточкой! Иди сюда со своей кисточкой, присоединяйся! – парень с тоннелем в ухе и с синими волосами, откуда синий, даже не открыла баночку же, протягивал ей золотой баллончик, – смотри, краска сохнет не сразу, ее можно кисточкой размазывать, будешь?
Сара послушно взяла баллончик, всмотрелась в стену и поняла, что мальчик мог бы справиться и сам. Здесь, в мешанине линий, не хватало именно золотой линии, тонкой, местами расширяющейся, пересекающей всю композицию. Он безошибочно выбрал золотой, но, может быть, не знал, как именно его положить, а Сара это хорошо видела. Вот отсюда, из верхнего правого угла, в нижний левый, но не доходя до края, там нужна совсем тоненькая полоска, а вот тут, в середине, полосу придётся изогнуть, чтобы она зачеркнула вот это разлапистое пятно и вот эту тонкую скользкую линию. И тогда всё наладится. Сара закатала рукава, перехватила баллончик поудобнее и пошла с ним вдоль стены, опуская линию всё ниже, ниже, и там, у самой земли, налила в ямку кирпича целую лужицу акрила, и уже кисточкой вытянула из нее последнюю тонкую, усталую, но не сдающуюся линию. Теперь вся композиция была собрана как надо. Золотая линия собирала все правильные линии и отсекала все неправильные, и там, где собралась лужица золотого, была такая тихая гавань, точка отдохновения, в которой можно собрать себя, как только что удалось собрать композицию стены. Сара окунула кисть в последнюю мокрую каплю золотого акрила и быстрыми тычками набросала над лужицей мелкие капельки, как кукушкины слёзки. Свернулась в этой капле, меедленно вдохнула, мееедленно выдохнула, котик, замурчав, начал топтать ее лапами, намереваясь устроиться в этой лужице надолго, но Сара надолго не могла, ей хотелось проверить, как там поживают зелёное пятно и серая линия, и она пучком чёрточек потекла в сторону пятна, а пятно не могло пошевелиться, и серая линия порвалась под золотой и не выглядела больше чем-то цельным. Правильно. Всё было правильно. Тонкой золотой струйкой вытекла Сара из картины и перевела дух на веранде, в оглушающей тишине ночного посёлка.
Белый кот сидел у неё на колене, вцепляясь когтями в грубый лён дачных штанов.
– Эй, кот, ты чего, – сказала ему Сара, – я же тебя только что нарисовала, ты так и собираешься когтить мне ногу?
Кот посмотрел на Сару и демонстративно облизнулся. Мол, какая разница, ну, нарисовала, корми давай. Сара порылась в кухонном шкафчике, нашла пакетик влажного корма, выложила коту на блюдце. Кот ел с урчанием, даром, что нарисованный. Сара и сама подумала, что надо бы что-нибудь съесть, но магазин уже закрыт, а в доме только галеты. Ладно, сойдут и галеты. Вгрызлась в галету и пошла было в сторону лестницы на чердак, но зацепилась глазами за кувшин с кукушкиными слёзками. И, странное дело, сухоцвет был уже какой-то другой. Не просто мамины слёзки и слёзы Сары, а словно мимолётный, но вечный стержень мира или по крайней мере этой комнаты в маленьком дачном домике. После поллокообразной абстрации, нарисованной на стене, нарисованной на картонке на пустыре, нарисованной на картоне с чердака, тонкие черточки сухоцвета были как белая гаечка на картине в книжке «Заблудившийся робот» – маркер, камертон, точка настройки.
– Мяу, – сказал кот. Мол, это я белая гаечка! Я точка настройки!
– Конечно, ты, – сказала ему Сара, вздохнув, – ты же кот.
Нет преград
Центр действительно был перекрыт. Метро, автобус, троллейбусы – забудь об этом. Травка понадеялась на велосипед, но мост со Стрелки оказался перегорожен заборами и космонавтами. Кто-то шел по льду, но тащить велосипед вниз, а потом вверх было не очень романтично, хотя, конечно, сама возможность перейти реку по льду завораживала. Но поход в войлочную лавку того не стоил. Можно ведь ехать и не к центру, а от центра, и там драгоценная шерсть для валяния найдётся в любой хобби-лавке, которые обнимают город кольцом, гнездясь в каждом торговом центре. Правда, там не будет аутентичной альпаки или очень сильно упрощающего жизнь кардочёса, но, если уж хочется валять, можно обойтись и без упрощений.