– …в связи с кризисом в срединном мире проницаемость границы повышена, – сообщил мягкий женский голос из желтого приёмника, – не пугайтесь, и постарайтесь использовать возможности. Не кормите перебежчиков, они к нам не навсегда. Имейте в виду, что сейчас вызвать специалиста намного проще, поэтому смело обращайтесь за помощью в случае нестандартных ситуаций или ошибок в расчетах. В случае нападения с нижних ярусов применяйте люй, до июня отправить хищников в срединный мир будет разумным решением. Дата ежегодного затопления в этом году сдвигается на середину мая…
Все уставились на приёмник.
– Мне кажется, или это не нам сообщение? – нервно выдавила Ари.
– Хотела бы я знать, кто это сейчас вошел, – огляделась Медвед.
– Хищников, говорите, отправить? Ну уж нет. Мы тоже, если что, к специалисту можем обратиться. Где там твоя Травка? – проворчал Олег.
– Да, может, и ничего страшного, – решила Ари, – у нас в срединном мире что говорят? Пугайтесь, мол, эпидемия-потепление-война. Как не испугались, да вы плоскоземельщик?! А у них там – не пугайтесь, используйте возможности. Это как-то поприятнее звучит. Что-то мне подсказывает, что даже их хищники не такие уж страшные.
Олег оглядел двоих своих напарниц, подошел к радио и решительно выкрутил ручку влево.
– Хорошенького понемножку. А то мы вообще до утра отсюда не уйдём. Всё, моем посуду, моем пол, расходимся.
Ари выходила последней, замешкалась в дверях, скользнула к раковине и снова выкрутила ручку радио вправо, пока Олег не видит. Кто знает, кто посещает музей по ночам, пока музейщики сидят по домам – может быть, им как раз очень важно получить своё сообщение.
Нина Хеймец
Гай цалмАвет
– Не было никакой тени, – говорил мой дедушка, и бабушка, вздохнув, складывала ему с собой рубашки в хозяйственную сумку на молнии. Его отъезд застал всех врасплох, и тут-то выяснилось, что в доме уже давным-давно никто никуда не уезжал – настолько, что не нашлось даже чемодана, ни сумки приличной. Из хозяйственной, перед тем, как упаковать в нее любимый дедушкин галстук с ромбами и куропатками, вареное яйцо в фольге, аспирин, градусник и шапку лыжника, бабушка вытряхнула луковую шелуху, автобусные билеты, календарный листок с правилами поведения при пожаре за второе октября прошлого года и ссохшийся тяжелый апельсин. Шелуху и бумажки бабушка выбросила в мусор, а апельсин – машинально – пыталась положить то на столик в прихожей, вместе с ключами и счетом за электричество, то на подоконник, то на кровать, где ему уж точно было не место, ему нигде было не место, и тогда бабушка сделала то, что сразу же не смогла себе объяснить – совершенно ей было не свойственно такое поведение – она распахнула балконную дверь, сорвав уже приклеенную на зиму теплоизоляцию, размахнулась и швырнула апельсин на улицу. Не успев захлопнуть дверь, бабушка спохватилась, вернулась на балкон. Были первые заморозки, и бабушка вдруг подумала, насколько более заметным делает человека зима – объемным, слышным, и даже дыхание становится видимым и задерживается в пространстве, как упирающаяся кошка. Перегнувшись через перила, она всматривалась в заросли жимолости далеко под ногами и пыталась восстановить траекторию полета апельсина – куда он мог приземлиться, не оказалось ли там живого существа – теплокровного, и пусть даже не тепло– просто кровного. Взгляд проникал сквозь голые ветки, упирался в землю, вернее, угадывал ее – на таком-то расстоянии. Вроде, никого.
– Нет и не бывает такой долины, – раздражался дедушка, – это доверчивость комментаторов, своеволие переводчиков; не «долиной смертной тени», а «темным ущельем»[1]!
Они ехали в трамвае на вокзал. Сквозь запотевшие окна ничего было не разглядеть, в салон прорывались лишь красные отсветы светофоров и тормозных огней, блики фар и вспышки прожекторов, и лишь когда кто-то быстрыми взмахами рукава – как встреча украдкой – протирал на стекле прозрачную полоску, в ней появлялись и исчезали фрагменты фасадов, витрины перекрестков, голые кроны. На мгновенье бабушке показалось, что в прорехе мелькнуло синее – до звонкости – небо, а на нем – белое, словно вырезанное из бумаги, облако. Она попыталась вглядеться получше, но прозрачное уже снова затянулось холодной влагой, в соседних прорехах теперь мелькали освещенные окна автобусов, троллейбусов, грузовиков и других транспортных средств.
– Это рекламный трюк, – смеялся дедушка, – привлечение мало того, что несуществующим, так еще и возникшим по ошибке.
У дедушкиного вагона уже толпились попутчики. Бабушке запомнились старушка в потертой каракулевой шубе и в такой же шляпке с вуалью; осунувшийся юноша в бейсболке не по сезону – он всё время оглядывался, оборачивался, будто ждал кого-то; женщина с дворняжкой-поводырем. Все они собрались вокруг молодого человека в надвинутой на брови спортивной шапке, отмечались в списке. Рядом с ним на шесте-подставке покачивался плакат: «Долина смертной тени. Увидьте своими глазами» – крупными буквами и, на заднем плане, – коллаж: дорога уводит к пологим холмам, а вокруг – улыбающиеся люди с лопатами и фонарями, камни, кости, капители, шлемы и копья, сварщики в масках, колесницы в пламени и без пламени, тьма в подземельях, мерцанье в зарослях, черепа в пробитых гробницах, падающий пропеллерами вниз самолет, рельсы и поезд. Дедушка вскочил в вагон. Поезд почти сразу тронулся, дедушка устроился в купе поудобнее, нашел в сумке вареное яйцо, но решил сразу не съедать, оставить на потом; за окнами мелькали городские окраины, но и это стекло затуманилось, каждое постукивание колес стало маленьким металлическим шаром, и в каждом отражались сам дедушка, бабушка в окне, и она же – на пути от трамвайной остановки к их дому, выпал снег, и солнце в зените.
За несколько метров до их подъезда бабушка останавливается, раздвигает руками ветки жимолости и оглядывает землю. Вчерашний апельсин должен был упасть где-то здесь. Когда они с дедушкой выходили из дома, она шла и всматривалась. Ей даже показалось, что она заметила оранжевое пятно. По счастью, худшие опасения не подтвердились – уже тогда было видно, что на земле никого нет. И сейчас перед ней – только прелые листья и несколько бутылочных осколков. Апельсина тоже нигде нет, но она замечает нечто другое – выцветшая влажная трава на месте, где он, возможно, был, примята, листья разметаны, будто там лежал некий предмет. Или?
От дедушки приходят первые вести.
«… Заночевали в ущелье, но проснулись от нараставшего шума. Это мчалась вода, неся с собой булыжники с гор. Нам удалось найти тропинку, уводившую вверх, и оказаться в безопасности…»
Фотография: помолодевший, так что и не узнать его почти, дедушка верхом на верблюде; на нем военный френч, на голове – что-то вроде тюрбана. Бабушка узнает его спутников: юноша теперь тоже в тюрбане, без бейсболки, на нем восточный полосатый халат, слюдяные глаза в упор смотрят на фотографа; дворняжка тоже здесь – для нее на спине верблюда устроена специальная корзинка под зонтиком.
«…Лыжную шапку, кстати, я так ни разу и не надел. От ночевок на свежем воздухе я закалился и окреп, ты меня сейчас и не узнала бы. Подложил ее под голову, да и забыл. Там, где я спал, выросло дерево – кажется акация, но очень высокая, и теперь эта шапка – в ее ветвях; в ней орут птицы, день и ночь. Не успевают вылететь одни птенцы, как вылупляются другие. Их, наверное, где-то уже целые стаи»
Оттепель. Бабушка возвращается с работы. Подойдя к дому, она уже по привычке скользит взглядом по палисаднику и видит: там, где была примятая трава – скелет какого-то животного, довольно крупного, со сгорбленной спиной. У бабушки перехватывает дыхание, но, конечно же, среди костей не находится и намека на оранжевое – ни зерен, ни кожуры зачерствевшей.
Ей передают бобину с видеозаписью: дедушка мчится на открытом джипе по пустынной местности. Темно, но свет фар позволяет вести съемку. Вьются смерчи, взрываются звезды, в лицо дедушке летит песок, свистят стрелы и ржавеют еще в воздухе, дед проносится мимо и берет влево – так резко, что изображение какое-то время двоится: два тающих светящихся пятна удаляются, разъединившись.
Выйдя на следующее утро из дома, бабушка обнаруживает, что палисадник обнесен лентой с надписью «судмедэкспертиза». Люди в белых пластиковых комбинезонах склонились над какой-то темной грудой. Еще не до конца рассвело, и в всполохах синих мигалок всё то проступает яркими, дергающимися линиями, то, наоборот, становится невидимым.
Потом наступает весна, тает снег, и дедушка возвращается.
Яна Листьева
Четверо
Четверо идут по горам. Точнее, идут они там не сразу, сначала встречаются в определенной точке гор, никому из них заранее не известной. Встречаются, смеются, разводят руками, обнимаются – всё одновременно, и только после этого уже идут по горам, совершенно не важно, в каком направлении. Горы – это горы, в них хорошо идти.
Один из четверых находит в расщелине трубу – старую, мятую и как будто немного даже пожёванную, подбирает, подбирается к ближайшей пропасти, чтобы зашвырнуть трубу как можно дальше вниз и уже даже отводит руку для замаха, но другой из них (или все они разом) останавливает его, качает головой.
– Мне кажется, труба ещё пригодится зачем-то, – говорит тот из них, кто остановил замах.
– Тогда несите её кто-нибудь, кроме меня, – говорит тот, кто хотел выбросить, – на всякий случай, а то знаю я эти трубы.
Четверо смеются так, что кажется – невозможно не смеяться здесь и сейчас, там, в горах, где горячее яркое солнце и ледяные тени и к верхушкам пиков цепляются ленивые плавные быстрые облака. Четверо смеются, и один из них протягивает руку, берёт трубу и аккуратно п