бред, ну, сказал рассудительный голос за её спиной, вы же имени-то своего не помните, хотя уже весь алфавит перебрали, весь да не весь, завела юродивая откуда-то слева, весь да не весь, это не важно, сказал рассудительный, вы не волнуйтесь, мы всё понимаем, смерть дело такое, какая смерть, одними губами проговорила она, набрала в лёгкие побольше воздуха и заорала: какая смерть! Я не собиралась умирать! Не думала даже!! Конечно же, я помню своё имя, меня зовут! (а вот и не весь, а вот и не весь, а вот и не весь, бесконечной заевшей пластинкой повторяла юродивая) Меня зовут! Пётр Борисович!! Мне сорок три года, и это не моя смерть!
Громкий настойчивый стук в дверь разбудил её задолго до рассвета. Три часа утра, машинально подумала она, вставая с кровати и нашаривая ногами тёплые домашние туфли, три с четвертью. В дверь продолжали стучать.
– Дона Мария! Донамария, донамария, откройте, умоляю, откройте скорее!
– Что случилось, – строгим голосом сказала дона Мария, приоткрывая дверь на цепочке.
– Беда, дона Мария! Беда с моим мальчиком, с моим Хуанито, беда!
Дона Мария узнала, наконец, соседку Розалию – босую, простоволосую, в куртке, накинутой прямо поверх ночной сорочки, – и решительно открыла дверь, но соседка внутрь заходить не стала, схватила дону Марию за руку, стала тянуть наружу.
– Пойдёмте скорее, дона Мария, умоляю вас, прошу! Мой Хуанито лежит, беленький весь и не дышит, не дышит сокровище моё, помогите, донамария, умоляю, помогите!
– Так, – сказала дона Мария, снимая пальто с крючка возле двери и высвобождая руку из цепких соседкиных пальцев, – рассказывай по порядку, что произошло.
– Я проснулась ночью, – затараторила соседка, – проснулась ночью, потому что в это время Хуанито всегда просыпается покушать, и кряхтит, пока я не проснусь, так я уже привыкла, всего-то три дня, а уже привыкла, и просыпаюсь всегда сама, вот как закряхтит тут же просыпаюсь, а тут проснулась и поняла, что не кряхтит! Не кряхтит мальчик мой, и лежит в колясочке неподвижно, и не дышит!! Я Эурисио растолкала, велела собираться за врачом, а сама тут же к вам! Ай, дона Мария, что же делать, горе-то какое, что же теперь с нами будет!
– Не кричи, – сказала дона Мария, – всех соседей перебудишь, решат, что пожар, спокойно подумать не дадут.
– Ага, – сказала дона Мария, когда они подошли к соседкиной калитке, и ловко ухватила Эурисио, только что вышедшего из дома, за локоть, – ты погоди за доктором-то. Рано ещё, доктор спит.
Дона Мария первой вошла в дом и направилась прямиком в спальню, притихшие соседи за ней. На пороге дона Мария окинула комнату внимательным взглядом.
– Так, – сказала дона Мария, – ты, Эурисио, неси настольную лампу из кабинета, а ты, Розалия, окна шторами поплотней закрой. Никуда не ушёл ещё ваш малыш. Как, говоришь, его зовут?
– Хуанито, – сказала соседка и всхлипнула.
– Хуанито, – задумчиво повторила дона Мария. – Нет, не пойдёт. Записали уже мальчика-то?
– Нет, дона Мария, – сказал Эурисио, вернувшийся с лампой. – Крестины в субботу.
Дона Мария взяла лампу, подняла повыше над колясочкой с неподвижным младенцем и кивнула Эурисио, что можно включать. Вспыхнул яркий свет, и дона Мария опустила лампу ниже, направив её свет прямо младенцу в глаза.
– Эй, – сказала дона Мария, – эй, возвращайся, слышишь. Возвращайся, здесь тебя ждут.
Какое-то время ничего не происходило: дона Мария неподвижно стояла над колясочкой и светила лампой младенцу в глаза, Розалия и Эурисио замерли, кто где стоял, боялись шелохнуться и даже вдохнуть. Наконец, по комнате словно бы пробежал лёгкий ветерок, и всё разом переменилось: младенец завозился, закряхтел, захныкал, Розалия всплеснула руками, кинулась к колясочке, бормоча что-то ласковое и утешительное, дона Мария отдала лампу Эурисио и потёрла поясницу.
– Смотрите только, – подняв палец, сказала дона Мария Розалии, прижимающей живого и недовольного младенца к груди, и Эурисио, точно так же прижимающего к груди лампу, – чтоб мне никому ни слова! А то ещё не хватало.
– Конечно-конечно, мы никому, дона Мария, вот ни единой душе, Пресвятой Девой клянусь, спасительница вы наша, никому, – запричитала Розалия.
Дона Мария покивала, ещё раз погрозила пальцем обоим супругам, развернулась и вышла из комнаты – домой, спать.
– Дона Мария, – Эурисио нагнал её на самом пороге. – Дона Мария, как же нам младенца-то теперь крестить, каким таким именем?
– Хм, – сказала дона Мария, – Хммм.
Вернулась в дом, снова поднялась в спальню, взглянула успокоившемуся младенцу в лицо.
– Звать его Педро, – наконец сказала дона Мария. – Педро Бьенвенидо, пусть так и запишут.
ТРЕБУЕТСЯ НОЧНОЙ ПОЧТАЛЬОН
Первый раз он увидел это объявление на лавочке возле подъезда, оно было написано белым мелом прямо поверх облупившейся тёмно-зелёной краски, он даже подошёл и проверил – действительно, мел; надо, наверное, сделать что-нибудь, подумал он неуверенно, кто-нибудь не заметит, сядет на лавочку, испачкает всю одежду, нехорошо, но прежде, чем он успел додумать эту мысль, к лавочке подошли трое рабочих в заляпанных краской оранжевых жилетах и принялись перекрашивать лавочку в синий прямо у него на глазах. Пока он пытался сообразить, что делать дальше, рабочие успели полностью покрасить лавочку в два слоя и прилепить сверху лист принтерной бумаги, на котором не самым крупным шрифтом было напечатано «осторожно, окрашено!» и больше никаких следов странного объявления мелом не осталось. Кроме текста в объявлении ещё значился номер телефона, но он его, конечно же, не запомнил, да и зачем ему было запоминать какой-то номер, ему не нужна работа, он вообще шёл в булочную за сигаретами и пакетом молока к утреннему кофе, пока чья-то дурацкая шутка не сбила все его мысли в вязкий, пахнущий дешёвой масляной краской ком.
Потоптавшись у подъезда ещё немного, он развернулся и пошёл обратно, поднялся на свой четвёртый этаж, включил чайник, настольную лампу, телевизор и радио, когда чайник вскипел заварил себе лапшу и пакетик липтона, достал сигарету, но отвлёкся на проснувшийся компьютер и так до вечера больше ни о чём не думал и не вспоминал.
Наутро ему надо было ехать в офис, получать зарплату и новое тз, почему-то начальство всегда настаивало на его личном присутствии, хотя он каждый раз, терпеливо выслушав требования очередного клиента в пересказе рассеянного офис-менеджера, просил перевести гонорар на карту и переслать тз заказчика ему по электронной почте. Тз ему пересылали, но деньги всегда выносили в мятом конверте, и ему приходилось долго и мучительно скармливать банкноты чуть ли не по одной капризному банкомату в пустынном ледяном фойе бизнес-центра – там он и увидел это объявление второй раз, оно появилось прямо на приветственном экране банкомата ещё до того, как он успел поднести к нему свою карточку, повисело задумчиво несколько секунд, мерцая курсором, сменилось на «введите пин-код», как только его карточка оказалась в достаточной для считывания близости.
Текст объявления был точно таким же, как тогда на скамейке, номер телефона он не то, что запомнить – даже рассмотреть не успел. Провозившись с банкоматом около пятнадцати минут, он нажал на клавишу «вернуть карту» и ещё какое-то время не отрываясь смотрел на экран – на тот случай, если объявление появится ещё раз, но никакого объявления на экране не возникло, только банкомат запищал тревожное требование забрать карту, иначе она будет заблокирована.
Он вышел из бизнес-центра в душный влажный воздух, обещали дождь, но пока что небо было затянуто полупрозрачной серой плёнкой, через которую тускло просвечивало, после сухого кондиционированного воздуха внутри здания снаружи было почти невозможно дышать и казалось, что солнце спустилось гораздо ниже, пристально вглядываясь и не узнавая привычной картины под мутной пеленой облаков, хорошо, что здесь метро рядом, подумал он, почти бегом пересекая большую красивую площадь с клумбами и киосками и скрываясь от беспощадной солнечной мари в подземном переходе.
В метро было прохладно и гулко и он опять увидел то же самое объявление, пока ехал на эскалаторе вниз, оно было в газете, которую читал едущий ему навстречу человек, только так не бывает, объявления никогда не печатают на обложке газеты большими белыми буквами по вытертому красному фону, это же разориться можно так, впрочем, государственное предприятие, могут себе позволить, наверное, неуверенно думал он, оглядываясь через плечо назад и вверх, но того человека с газетой уже не было видно в толпе.
Это какая-то дикая совершенно маркетинговая компания, думал он, покачиваясь вместе с остальным вагоном и в упор рассматривая текст того же самого объявления, небрежно написанный чёрным маркером прямо на аккуратном чистеньком розовом рюкзачке девушки, стоявшей прямо перед ним. Никакой логики и смысла в расположении и способе подачи этих объявлений он не видел, но и особо удивлён не был – не понаслышке знал, что маркетологи всегда ищут новые способы донести информацию до целевой аудитории, возможно, таким образом решили протестировать новый подход. Он поднял было руку, чтобы дотронуться до плеча девушки и расспросить её об объявлении подробнее, если она, конечно, вообще была в курсе, возможно, надпись на её рюкзаке сделал кто-то другой, тот, кто стоял за её спиной в этом же вагоне до того, как он в него вошёл; он быстрым взглядом окинул вагон, но никто не смотрел в его сторону и никто не обращал внимания на неуместную надпись на рюкзаке девушки. Наконец, решившись, он повернулся обратно к ней, но успел только заметить её спину и рюкзак, мелькнувший среди других пассажиров на платформе, когда поезд опять начал набирать ход, теперь перед ним стоял кто-то в невнятной серой рубашке, и никаких надписей на нём не было, он на всякий случай проверил.
Ещё это могут быть галлюцинации от жары, думал он, лёжа дома на диване с мокрым холодным компрессом на пол-лица, было бы неудивительно, сосуды, сидячая работа, вот это вот всё, надо собрать волю в кулак и встать хотя бы открыть новый заказ, прикинуть, сколько ещё можно не дёргаться, или вот в булочную выйти, вчера же так и не сходил, даже кофе почти закончился; мысли проворачивались с трудом, как застрявший в мясорубке хрящ, когда мама лепила пельмени, а он помогал, в потолок светило солнце, голове было прохладно и наконец-то хорошо; сам не заметил, как заснул.