– Do not be afraid, – говорим мы, – do not be afraid, не бойтесь, не бойтесь, мир не причинит вам вреда.
Возможно, это тысячелетия безмолвия и странствий, миллионы лет неотрывного бдения в изголовье нашей исчезнувшей цивилизации – но мы чувствуем, каждый из нас чувствует вдруг навалившуюся тяжесть, и усталость, и приятное тепло алтарного огня, и сияние наше тускнеет, и наши глаза закрываются один за другим.
– Do not be afraid, – говорим мы, бормочем сквозь подступающий, обступающий нас со всех сторон сон, – не бойтесь, всё хорошо, у вас всё получится, мы проследим.
Мы спим и чувствуем столетия, проносящиеся мимо, как если бы мы бежали вдоль потока времени со всех ног, расправив крылья; мы спим, но не видим снов и почти не помним себя; мы спим, и спим, и спим – до тех пор, пока не просыпаемся в каком-то совершенно другом месте; мы просыпаемся и открываем глаза.
Они молча стоят вокруг – те, кто придёт после нас – молча стоят вокруг нас, склонившись в почтении; мы прислушиваемся, всматриваемся в их сердца.
– Не бойтесь, – говорим мы, – не впускайте страх в себя, не становитесь страхом, не позволяйте страху стать вами, do not be afraid.
Они бормочут и охают и склоняются ниже, мы слышим их страх, но он не такой, как был прежде, не направлен на нас, не вызван нашим появлением, нашим бодрствованием и нашими открытыми глазами, и мы понимаем, чувствуем, видим – надвигается беда, и они пришли к нам за помощью, но мы не боги, мы – всего лишь те, кто был до них, почти не существующие, почти без памяти – мы мало чем можем им помочь.
– Do not be afraid, – повторяем мы, – не позволяйте страху гнать вас к вашей гибели, не живите в страхе, не давайте страху жить в вас, не бойтесь, не бойтесь, не наделяйте страх властью, он не имеет на вас никаких прав.
Наше сияние становится ярче, ярче, становится настолько сильным, что они прячут лица, прикрывают глаза. Мы сияем – каждый из нас сияет какое-то время – минуту – вечность – и мы снова закрываем все наши глаза и снова спим.
Мы не знаем, что происходит с теми, кто придёт после нас; не знаем, как развивается их цивилизация; изобретают ли они те же принципы и механизмы, что изобретали мы, или же идут по совершенно другому пути. Ведут ли они войны – вели ли мы войны – откуда мы знаем такое понятие, как война? Мы спим, и страх отступает ещё дальше, ещё реже; мы больше не просыпаемся все, одновременно, но – по одному или по двое, редко когда по трое; мы по-прежнему не знаем ничего о местонахождении других из нас, из тех, кто остался, когда многие миллиарды нас исчезли с лица планеты вместе со всем, что они изобрели и построили, но мы остро и точно чувствуем присутствие друг друга и всегда безошибочно знаем, что мы хотим сказать тем, кто придёт после нас.
– Do not be afraid, – говорим мы, – не бойтесь. Do not be afraid.
– Ангелы, – говорят те, кто придёт после нас. – Ангелы.
Мы спим и просыпаемся и снова спим (do not be afraid), и всеми собой чувствуем протяжённость столетий и миллионы, теперь уже миллиарды тех, кто придёт после нас; мы чувствуем их радость и горе и опасения и надежды и любовь – и любовь и мы почти не чувствуем больше их страх, и мы улыбаемся и опускаемся на пол на землю на каменные ступени и сияем и закрываем все наши глаза.
Мы просыпаемся однажды от абсолютной, невыносимой тишины, которая длится ещё долгую секунду после нашего пробуждения, после чего лопается с тихим хрустальным звоном, распадается на приглушённые привычные шорохи, дыхание и условную, привычную тишину. Мы просыпаемся и лежим в постели, вслушиваясь в звуки за пределами наших комнат, вслушиваясь и находя привычный успокоительный фоновый шум цивилизации и жизни – мы просыпаемся и смеёмся и рыдаем от облегчения обречённости отчаяния, пока подробности и факты наших собственных жизней (собственной своей у каждого из нас) всплывают и прочно оседают в наших мыслях вместе с подробностями о внешнем облике наших лиц и количестве глаз и конечностей; наши глаза сияют в темноте, но совсем недолго.
Мы просыпаемся среди ночи, почти утонув в нахлынувших воспоминаниях, выплываем на берег, утихомириваем разошедшееся не на шутку сердце, открываем глаза. Мы больше не чувствуем времени и разделяющего нас пространства, мы больше не чувствуем друг друга, мы остаёмся – каждый – наедине с собой, и с непривычки нас охватывает страх.
– Do not be afraid, – бормочем мы вполголоса, сами себе и друг другу, – шшш, всё хорошо, ничего не бойся, – говорим мы и засыпаем до утра.
Как мне быть
To: god@everywhere.com
From: me
Subj: Как мне быть
Dear God,
(no, that sounds wrong, я лучше по-русски начну)
Дорогой мой Бог!
(А это уже фамильярность какая-то! Но так ведь говорят? Или говорят, но не этим, похоже, у меня перепутались языки)
Дорогой Боже Мой,
(Я не специально! Начинаю писать и выходит какая-то совершенная ерунда! Вот и сейчас я не собирался писать Мой с большой буквы, я же не Я, точнее, не Ты – или к Богу следует обращаться на Вы? Если считать по религиозным текстам, то… Нет, всё равно выходит какая-то, прости Господи, ерунда – о, вот, кстати)
Уважаемый Господь Всемогущий Бог,
Я решился написать это письмо исключительно ввиду того, что Твой почтовый адрес засиял и вспыхнул у меня перед глазами ровно в тот момент, когда я, измученный трёхдневной бессонницей, прилёг на минутку отдохнуть глазами (Так говорят? Отдохнуть глазами? Я ни в чём сейчас не уверен и растерян и заранее извиняюсь за столь сумбурное письмо, из которого почему-то не получается удалить ни строчки, но тут, возможно, не моя вина, а положено так, ведь Господь, то есть, Ты, Видит Всё). Осмелюсь предположить, что Ты, в Твоей великой милости, ниспослал мне сие удивительное видение как некий символ, пальмовую ветвь или радугу, дабы протянуть мне Руку Помощи и Избавления, хоть я и не знаю, достоин ли и заслужил ли столь великую честь, но Твой Адрес у меня уже есть, поэтому я не мог не воспользоваться таким удивительным шансом – и пишу тебе письмо.
Случай, о котором я хочу рассказать, возможно, покажется Тебе пустяковым или даже глупым и недостойным Твоего внимания, но, осмелюсь предположить, что если бы это было так, то Ты не послал бы мне Твоё чудесное видение, которое, к тому же, пришлось очень вовремя, поскольку мучения, доставляемые мне бессонницей, достигли немыслимых совершенно высот, но я не жалуюсь, Ты не подумай, я вообще не за этим пишу, ведь мучения наши все тоже ниспосланы Тобой, а, значит, чрезвычайно важны и полезны для взращивания и удобрения моей бессмертной души!
Но расскажу по порядку.
Всё произошло, как Ты уже, наверное, догадался, три дня назад, аккурат перед тем, как начались мои мучения – но это и логично! Случай, произошедший со мной, как раз послужил источником раздирающих меня сомнений, промучившись которыми три дня и три ночи, я получил Твоё откровение и самую эту возможность Тебе написать (но вот я снова отвлекаюсь, Господи, прости, я не специально!).
Выйдя утром из дома, я пошёл по привычному своему маршруту на работу, я живу совсем рядом с офисом, всего лишь четыре трамвайные остановки, и почти всегда хожу на работу пешком – это полезно для здоровья и гораздо меньше шансов заразиться, поскольку не приходится трогать общественный транспорт за его общедоступные поручни и сиденья и толпиться в тесноте с другими пассажирами. Так что я шёл привычным маршрутом, приближаясь к первому из четырёх перекрёстков, которые мне по дороге предстояло пересечь, день был ясный, и я увидел эту старушку ещё издалека, и немедленно обрадовался – мне же представилась возможность просто так, прямо с утра, сделать доброе дело, очень редко бывает так! Я даже несколько ускорил шаг, чтобы меня никто не опередил, хотя с нашей – моей и старушкиной – стороны перекрёстка не было других прохожих. Старушка стояла у светофора, опершись на палочку, и (это было сразу очевидно) боялась перейти дорогу одна, потому что для пешеходов горел зелёный свет, а она не трогалась с места, только переминалась медленно с ноги на ногу и слегка раскачивалась из стороны в сторону. Я подходил всё ближе, на ходу поправляя маску, чтобы сидела как можно плотнее, и тут меня как громом поразило: старушка-то была без маски! Стояла на этом чёртовом перекрёстке и подставляла ветру и солнцу своё возмутительно открытое лицо! Я остановился, врасплох застигнутый этой мыслью и открывшимся мне зрелищем, опустил обратно ногу, уже занесённую для следующего шага, который неотвратимо приблизил бы меня к старушке, и даже отступил на несколько шагов назад, но опять остановился и всерьёз задумался, поскольку никак не мог понять, что мне в этой ситуации следует делать.
Я почувствовал, как меня с головой затягивает в трясину ненавистной мне trolley problem – дребезжащая вагонетка снилась мне в диких ночных кошмарах перед экзаменом по философии, изводила меня своими двоящимися, дрожащими, бесконечно петляющими рельсами, реалистичными блестящими телами несчастных, обречённых на гибель, все они почему-то уже заранее были обезглавлены и укоризненно взирали на меня своими нехорошими анатомическими подробностями, а где-то за моей спиной раздавался леденящий душу хохот, и я точно знал, что всё пропало, потому что это смеялся Воланд (иногда это был Волдеморт).
Словом, я стоял в пяти метрах от перекрёстка, смотрел на топчущуюся старушку и не понимал, что мне теперь делать, как мне быть – идти вперёд и спасти старушку, переведя её через дорогу? Или, наоборот, развернуться и уйти прочь, и спасти старушку от заражения и страшной мучительной смерти от ковида, в больнице, где для неё непременно не хватит аппарата ИВЛ? Я, конечно, наверное, скорее всего, не болен, а если и болен, то не заразен, я каждое утро и вечер меряю температуру и регулярно меняю маски, но всё же может быть бессимптомно, тут никогда, никогда нельзя сказать наверняка! И что, если я всё же решусь, переведу старушку через дорогу, она вцепится в рукав моего пальто, чтобы не упасть, а потом этой же рукой непременно потрогает своё неприкрытое лицо, и тогда-то уж точно заразится, наверняка, да ещё и успеет заразить других старушек с неприкрытыми лицами на лавочке возле подъезда, что если – что если таким образом я погублю вообще всех старушек в нашем районе, это же ужас что, они же потом будут преследовать меня в ночных кошмарах, разъезжать на больничных каталках по узким тускло освещённым коридорам, размахивая клюшками и надсадно, сипло дыша своими