– Но ты же не утонул! И в Кембридже прекрасно справился без меня! И все равно я кругом виновата. Я уже понимаю, что зря пришла.
Френни шагнула обратно в лифт, но Хейлин придержал двери руками, чтобы они не закрылись.
– Я не мог потерять тебя снова, – сказал он. – Я бы просто не выдержал. Я столько лет пытался тебя забыть.
– И благополучно забыл. Это ты нашел кого-то другого, не я.
– Скажи, что ты не уйдешь от меня снова, и я все отменю.
Френни попятилась, испугавшись этого всплеска чувств.
– Скажи, – настойчиво повторил Хейлин. – И я сделаю все, чтобы мы были вместе. Да, ей будет больно. Но если нужно, то пусть.
И вот тут Френни увидела Эмили. Та искала Хейлина и теперь наблюдала за ними с дальнего конца гостиной. Френни вдруг поняла, что у нее пропал голос, и весь заряд смелости разом иссяк. Кто она такая, чтобы причинять другой женщине столько боли? Возможно, Эмили и есть судьба Хейла, а Френни лишь вмешивается в чужую судьбу.
– Ты по-прежнему не даешь никаких обещаний, – сказал Хейлин и отпустил двери лифта.
На улице Френни поймала такси. Она проехала мимо парка, где они с Хейлом так часто гуляли вдвоем. Любовь не дает никаких обещаний. Любовь – это прыжок в неизвестность. Но Хейлин остался с Эмили Флуд, а Френни едет домой в Гринвич-Виллидж и плачет, глядя в окно на мир, который знала когда-то.
Раз в месяц Джет ездила на автобусе в Массачусетс. Она никому об этом не говорила, но Френни с Винсентом, конечно, знали. Иногда Френни собирала ей что-то поесть и оставляла пакет с едой на кухонном столе. Сэндвич с огурцом, домашнее печенье, зеленое яблоко. Винсент частенько оставлял ей деньги на билет. Она была благодарна, но никогда не обсуждала с ними свои поездки. Просто уходила с утра пораньше и возвращалась под вечер. Каждое последнее воскресенье месяца. Приехав на место, она брала такси – от автовокзала до кладбища – и всегда приносила букет нарциссов независимо от времени года. Иногда она покупала их в местной бакалейной лавке, где торговали еще и цветами. Все знали, кто она такая, но обращались с ней вежливо и любезно. Весной она ходила на кладбище пешком и рвала нарциссы в полях, обретавших цвет свежего сливочного масла.
Изабель не обижалась, что Джет не заходит к ней в гости, хотя пару раз видела племянницу в городе. Однажды, когда Изабель пошла в библиотеку, она увидела, как Джет стоит перед домом Уиллардов. Может быть, это был добрый знак. Может быть, нет. Время покажет. Дом был построен больше двухсот лет назад: белый, с зелеными ставнями и большим садом, который так и не восстановился до конца после опустошения, приключившегося, когда преподобный Уиллард рассыпал там соль. Это было в тот день, когда к нему в сад забралась Эйприл Оуэнс, чтобы тайком сорвать несколько роз. С тех пор розовые кусты так и стояли голые, с пожухлыми листьями, без единого бутона. Теперь в саду преподобного Уилларда цвели только нарциссы, и их было на удивление много. Джет никогда не видела столько нарциссов в частном саду.
Джет смотрела на яблоню, о которой ей рассказывал Леви. Это была его самая любимая яблоня: когда на ней поспевали яблоки, он забирался на самую верхушку и рвал их прямо с ветвей – крепкие, сочные, хрустящие яблоки, вкуснее которых нет в целом свете. Теперь кора дерева почернела и сморщилась, голые ветви были похожи на перекрученные канаты. Яблоня не плодоносила уже много лет.
Опираясь о белый штакетный заборчик, Джет смотрела на окно комнаты Леви на втором этаже, и тут на улицу вышел преподобный Уиллард. Он пошел выносить мусор, но остановился, увидев Джет. Они молча уставились друг на друга в гаснущем свете дня.
– Можно мне посмотреть его комнату? – спросила Джет.
Преподобный Уиллард уже не участвовал в церковных службах. Он вообще ни в чем не участвовал. Не поливал сад, не выпалывал сорняки. Водосточные трубы на доме держались на честном слове, крыша давно требовала ремонта. На крыльце стояли два кресла-качалки, в которых он никогда не сидел. Он не хотел, чтобы проходившие мимо соседи желали ему доброго дня или интересовались, как у него дела. Он посмотрел на девушку из проклятого рода Оуэнсов – черноволосую, с бледным серьезным лицом и шрамом на щеке – и махнул ей рукой, мол, заходи. Он сам не знал, о чем думал и думал ли о чем-то вообще, но он пригласил ее в дом.
– Я вам очень признательна, – сказала Джет, поднявшись на крыльцо. – Спасибо.
Он провел ее в дом, и они поднялись вверх по лестнице, покрытой старым бежевым ковром. Белые стены давно пожелтели. В доме пахло нафталином и недавно сваренным кофе. Свет нигде не горел. Преподобный Уиллард не любил зря жечь электричество. Он прекрасно все видел и в полумраке, а с наступлением темноты сразу ложился спать. Или сидел у окна, глядя на запущенный сад, словно пытаясь повернуть время вспять и увидеть, как все было раньше. Его жена умерла от рака совсем молодой, и, может быть, именно после ее ухода все пошло наперекосяк. Он был слишком строг к сыну и вечно боялся беды, а потом, кажется, сам навлек на себя беду. На себя и на всех, кто был рядом.
– Осторожнее. Тут крутые ступеньки, – сказал он неожиданно для себя самого.
Он провел ее в комнату Леви и включил свет. Эту комнату Джет хотелось увидеть чуть ли не с первого дня их знакомства. Буквально при каждой встрече она просила Леви описать его комнату во всех подробностях. Синее покрывало, кубки, которые он выигрывал на соревнованиях по плаванию, фотографии мамы и папы на пикнике у озера. Обои в бело-голубую полоску, серый палас на полу. Теперь Джет застыла в дверях. Она закрыла глаза и представила, что Леви сидит на кровати, держит в руках сборник стихов и улыбается ей. Глаза обожгло горячими слезами.
– Те, кого любят, не умрут. Любовь и есть Бессмертие, – сказала Джет, цитируя Эмили Дикинсон.
Когда она открыла глаза, преподобный Уиллард стоял рядом с ней и плакал, не стесняясь слез. Они стояли так очень долго, пока за окном не стемнело.
Потом они спустились вниз и вышли в сад, где цвели нарциссы. Желтые, словно кусочки бледного солнца. Все остальное было черным. Даже земля.
– Если хочешь, могу отвезти тебя на автовокзал, – предложил преподобный Уиллард.
– Спасибо, но я лучше пройдусь. Я люблю ходить пешком.
Преподобный Уиллард кивнул. Он тоже любил ходить пешком.
– Заходи в гости, когда будешь здесь в следующий раз, – сказал он и добавил, заметив, как она смутилась: – Я знаю, что ты приезжаешь сюда каждый месяц. Я тебя видел на кладбище, но не хотел помешать. Я знаю, тебе хочется побыть с ним.
Он развернулся и пошел в дом. Джет растерянно смотрела ему вслед. Свет в комнате Леви так и остался гореть, разбавляя вечерние сумерки желтым сиянием. Джет помахала рукой преподобному Уилларду и пошла на автовокзал. Ей нравилось гулять по городу, особенно вечером, в гаснущем свете дня. Ей нравилось думать о том, что Оуэнсы живут в этом городе уже больше трех сотен лет, поколение за поколением, и все эти годы они ходили по тем же улицам, по которым теперь ходит она. Джет решила, что, когда приедет сюда в следующий раз, она не станет надевать это черное платье. В нем слишком жарко. И она приедет пораньше, чтобы у нее было побольше времени, потому что впервые за много лет она ощущала, что время у нее есть.
28 июня 1969 года было жарко, почти тридцать градусов – многовато для нью-йоркского лета. Город исходил паром, словно жар поднимался из самой его сердцевины. На Кристофер-стрит, между Западной Четвертой улицей и Уэйверли-плейс, ресторан «Стоунволл» в помещении бывших конюшен медленно закипал. Жар копился и требовал выхода. Рестораном владела мафия, открывшая здесь нелегальный гей-бар. У «Стоунволла» не было лицензии на продажу спиртного, но коррумпированные полицейские получали достаточно денег в конвертах, чтобы закрывать глаза на нарушения. Но иногда, несмотря на солидные взятки, у них возникало служебное рвение. Периодически случались облавы, и посетителей бара – включая трансвеститов, геев и молодых бездомных ребят – всячески унижали, избивали и увозили в участок, где опять унижали и избивали.
В тот вечер, уже ближе к ночи, Винсент выгуливал пса и набрел на толпу, что росла с каждой минутой. Он мог бы пойти другой дорогой, но пошел именно этой. Позже он задавался вопросом, а не знал ли он все заранее? Может быть, так было нужно, чтобы он сам убедился, кто он такой и где его место в мире. Обычно, когда Винсент выгуливал пса, он не обращал внимания на то, что происходит вокруг, и, наверное, не обратил бы внимания и на толпу, возмущенную показательными жестокими арестами, если бы полиция не оцепила квартал.
Восемь полицейских, приехавших на облаву, оказались запертыми внутри, и когда прибыло подкрепление, толпа взбунтовалась. Завязалось побоище. В ход пошли урны и кирпичи против полицейских дубинок. Винсент застыл, словно пригвожденный к месту. Столкнувшись с громадой происходящего, с истинно революционным порывом защитить свое право быть тем, кто ты есть, он не мог даже пошевелиться. Его как будто парализовало. Будь собой, говорила ему тетя. Выходит, вот кто он есть на самом деле: человек, который боится выдать себя? Жалкий, трусливый кролик? В эти мгновения Винсент искренне себя презирал.
– Что ты стоишь? – крикнул кто-то. – Сделай хоть что-нибудь!
Рядом с ним полицейский избивал бездомного парнишку из Кристофер-парка. Мальчик не сопротивлялся, только пытался защитить лицо, закрывая его руками. Без всяких раздумий Винсент рванулся вперед и оттолкнул полицейского. Потом на секунду закрыл глаза, чтобы сосредоточиться, и на полицейских обрушился град камней. Избитый парнишка уковылял прочь, и разъяренный полицейский, упустивший добычу, набросился на Винсента и сбил его с ног. Винсент упал и ударился головой об асфальт. Гарри встал над ним, заливаясь истошным лаем, готовый вцепиться в глотку любому, кто посмеет приблизиться к его хозяину, но Винсенту хватило ума подняться и увести пса. Они бежали по Западной Четвертой улице, то по тротуару, то прямо по проезжей части, уворачиваясь от машин. Винсент разбил голову, когда упал. Из глубокой раны над левым ухом хлестала кровь.