Его лицо было все в синяках после драки в общей палате. Он похудел и осунулся. Сделался тенью, бледным жалким подобием себя прежнего. Он был рад, что Уильям не видит его в таком состоянии. Его насильно кормили таблетками, туманящими сознание; это был торазин, замедляющий все реакции, в том числе и мыслительные. От того Винсента, каким он был раньше, не осталось почти ничего. И все-таки что-то осталось. Даже в медикаментозном дурмане он был все так же упрям и хитер и очень быстро сообразил, что можно держать таблетки между губой и десной, делая вид, что глотаешь, а потом просто выплевывать их и прятать за батареей. Первое, что он вспомнил, когда мозги прояснились, – отрывок из интервью с Джимом Моррисоном, певцом и поэтом, которым Винсент восхищался за его бунтарский дух.
Откройтесь своему самому сильному страху; и тогда страх потеряет всю власть над вами, боязнь свободы уменьшится и исчезнет совсем. И ты станешь свободным.
Стремление к свободе заложено в самой человеческой природе. Этот инстинкт есть у всех, даже у тех, кто уверен, что у них нет надежды. Главный страх Винсента воплотился в реальность: его лишили свободы и заперли в клинике. По сути, в тюрьме, как его предков. Если бы не железные решетки на окнах – если бы не железо повсюду вокруг, – он применил бы свои магические умения, заставил бы распахнуться забитое гвоздями окно и выбрался бы наружу. Он сумел бы спуститься на землю по отвесной стене, а потом вышел бы на шоссе и добрался бы на попутке до города, где растворился бы в толпе на Сорок второй улице и позвонил бы Уильяму из телефона-автомата. Но сейчас он не мог достучаться до собственной магии. В этом месте отчаяния и бессилия Винсент Оуэнс утратил себя, как и многие до него.
Все, что ему оставалось, – закрыть глаза и найти в себе силы продержаться еще один день. Я и прежде пытался, запирал дверь на замок. Я ошибался. Я все делал как надо. Винсент уже не боролся. Он ничего не ел. Он трясся в ознобе, хотя батареи работали на полную мощность, наполняя палату глухим жарким гулом. У него на запястьях еще не зажили ссадины от веревки. Одно время он верил, что сможет сбежать, и врачам приходилось держать его связанным. По ночам он собирал себя по крупицам, пытаясь вернуть те частички своей души, которые потерялись, когда его привезли в эту клинику под конвоем.
Винсент повторял про себя заклинания из «Мага», силясь вспомнить простейшие чары, которые раньше давались ему без малейших усилий. Он был уверен, что ту историю о кузине Мэгги, превратившейся в крольчиху, тетя Изабель рассказала специально для него, когда он пытался сбежать от себя, отрицая свою настоящую сущность. И вот теперь, в этой унылой больничной палате, больше похожей на одиночную камеру, Винсент упражнялся в магии, вспоминая все заклинания, которые знал. Хотя газета на тумбочке шелестела страницами и падала на пол и жестяная посуда – тарелка и кружка – дребезжала, когда он бормотал проклятия, гнетущая аура этого жуткого места все-таки оказалась сильнее. Она давила на мозг, и на психику, и на душу. Он не мог даже выключить свет, горевший в палате всю ночь. Он был кроликом, запертым в клетке. Целыми днями он сидел на матрасе, который стаскивал с койки на пол. Сидел и смотрел на свои бледные босые ноги: какие-то странные, незнакомые и чужие. Ноги мертвеца.
Чтобы не забывать, что он все еще жив, чтобы хоть как-то спасти то немногое, что от него оставалось, Винсент вспоминал холодное озеро в Массачусетсе и тетин сад, где он сочинил свои первые песни. Он вспоминал, как Эйприл Оуэнс стояла, подбоченясь, в высокой калифорнийской траве и говорила ему, чтобы он не давал обещаний, которые не может сдержать. Он вспоминал, как Реджина не отходила от него ни на шаг и как его сердце внезапно наполнилось нежностью и любовью, когда она сказала, что хочет запомнить его навсегда. Он перенесся туда, в то мгновение в солнечной Калифорнии, и там и остался. Он больше не чувствовал запаха лизола, которым мыли полы в палате, его перебил аромат эвкалипта – душистый, пьянящий и свежий.
Он услышал, как щелкнул замок на двери. Кто-то вошел в палату. Но Винсент так глубоко погрузился в себя, что даже не стал открывать глаза. Сидя здесь взаперти, он отточил свою способность уноситься сознанием прочь из тела, чему научился из «Мага». Он сейчас в Калифорнии, где трава, выгоревшая на солнце, отливает густой позолотой. Все остальное уже не важно. Он останется здесь насовсем, если захочет. Хочешь, нарвем цветов? – предлагает Реджина. Все цветы красные, и в сердцевине у каждого дремлет пчела. Кто-то уселся на стул у двери. Обычно так делает медсестра, которая приносит таблетки. Ну ее к черту. Винсент остался в своих воспоминаниях, прячась в высокой золотистой траве.
– Просыпайся, приятель, – сказал мужской голос. – Приходи в себя. У нас мало времени.
Винсент приоткрыл глаза и увидел мужчину в форме военно-морского флота. Это был Хейлин.
– Да, это закрытое для посетителей отделение, но я медицинский работник, мне можно, – сказал Хейлин. – У нас есть минут двадцать, не больше, поэтому слушай внимательно и вникай с первого раза. – Он что-то бросил Винсенту, и тот машинально вскинул руку и поймал звенящий предмет на лету. Это были ключи от машины. Винсент мгновенно очнулся от забытья и включился в происходящее.
– Что это? – спросил он, еле ворочая ватным, как будто распухшим языком. Яркий свет резал глаза, и приходилось щуриться.
– Твои ключи. Поедешь на «Форде». – Хейлин поднялся, снял китель и набросил его на окошко, прорезанное в двери палаты. – Не надо, чтобы здешний персонал видел, чем мы тут занимаемся. – Он снял ботинки, расстегнул рубашку и нетерпеливо махнул Винсенту, который застыл, потрясенно уставившись на него. – Что ты сидишь? Можно как-то ускориться? Повторяю, у нас мало времени. Ты сегодня летишь в Германию, и, пожалуйста, не опаздывай на самолет. Если что-то сорвется, твои сестры и Уильям спустят с меня три шкуры, если не все четыре.
Винсент улыбнулся. Он вспомнил, как улыбаться.
– Слушай внимательно, – продолжал Хейлин. – Тебе надо валить из страны, и сегодня ты свалишь. Но запомни одно: не пытайся связаться ни с кем из нас. Ты должен исчезнуть и обрубить все концы, иначе нас могут привлечь к уголовной ответственности. За соучастие в государственном преступлении.
Хейлин сказал, где стоит машина, и именно там она и стояла. Взятый в прокате «Форд». Винсент должен был сесть в машину и ехать прямо в аэропорт имени Джона Кеннеди. У него в кармане лежал билет на самолет, приобретенный на имя Хейлина, а также паспорт Хейлина и две тысячи долларов наличными, которые передала ему Френни. Она продала сапфир Марии Оуэнс, совершенно о том не жалея. Для Винсента ей ничего не жалко. Благополучно прибыв в Германию, Винсент волен делать что хочет и переехать куда пожелает. У него будет новая жизнь, которой он распорядится по собственному усмотрению. Но перед тем как уйти, ему надо было ударить Хейлина.
– Бей по губам, – посоветовал Хейл. – Там полно кровеносных сосудов. Повреждения пустяковые, а крови много.
Потом Винсент связал Хейлина – тот любезно предоставил ему свой ремень и галстук, – и накрыл его с головой одеялом, чтобы никто не заметил подмены, пока не станет слишком поздно. И уже было поздно. Он вырвался на свободу. Уважаемый человек, врач военно-морского флота, с документальными подтверждениями в кармане. Он и выглядел по-военному: высокий, серьезный, стриженный под ноль. Он ехал, открыв в машине все окна. Он буквально физически ощущал, как к нему возвращаются магические способности. Он проезжал мимо уличных фонарей, и фонари гасли один за другим. Он включил радио, не прикасаясь к приемнику. Были вечерние сумерки, его самое счастливое время, час между светом и тьмой, когда он встретил Уильяма, когда вышел на сцену в Монтерее, когда устремился навстречу свободе, зная, что у него не будет пути назад: его прежняя жизнь завершилась, и теперь начинается новая.
У властей не было никаких оснований сомневаться в словах доктора Уокера, которого избил и ограбил опасный псих. После короткого формального расследования ему выдали новый паспорт и новый билет в Германию. Они с Френни знали, что им нельзя видеться, на случай, если за кем-то из них установлено наблюдение. И все же они отважились встретиться в последний раз, ночью, в Центральном парке, где было легко раствориться в лиловых тенях на потаенных тропинках, которые оба знали как свои пять пальцев. Листья на темных деревьях казались синими, кора – фиолетовой. Френни привела с собой Гарри. После исчезновения Винсента пес как-то враз постарел, но она все равно не спускала его с поводка, опасаясь, что он тут же помчится искать хозяина. Френни привязала Гарри к скамейке, и они с Хейлом поднялись на скалы над Черепашьим прудом и сели на камень, тесно прижавшись друг к другу. Вода блестела, отсвечивая зеленым.
– Не хочешь поплавать? – спросил Хейлин.
Это была шутка, но они не рассмеялись. Им обоим хотелось вернуться в то далекое мгновение, когда Френни не нырнула в пруд следом за Хейлом, и изменить то, что нельзя изменить. Френни прижалась щекой к его груди. Его сердце билось так громко… На дереве прямо над ними сидел Льюис. Взглянув на них сверху вниз, он щелкнул клювом.
– Забавный питомец, – сказал Хейлин. – Такой весь из себя важный и все же повсюду следует за тобой.
– Я уже говорила. Он не питомец. Он фамильяр. И он следует не за мной, а за тобой. На самом деле я не очень-то ему нравлюсь. Мы с ним слишком похожи. Два сапога пара.
– Понятно. – Хейл запустил пальцы ей в волосы. – Ты красивый сапог.
Он по-прежнему чувствовал себя утопающим каждый раз, когда рядом была Френни, и теперь им снова придется расстаться. Им нельзя видеться, нельзя писать письма друг другу, чтобы не давать властям повода для пересмотра решения о неучастии Хейлина в исчезновении Винсента. Хейлин сделал что мог. Сделал больше, чем мог. Френни больше не будет его губить, хотя он был согласен погибнуть. Лишь бы она была рядом.