— Да отстань ты! — говорит он.
Я смущенно отворачиваюсь. Потом он говорит мягким голосом:
— Не здесь.
— Поехали домой, — говорю я.
— К кому? — спрашивает он.
— Все равно. Поехали ко мне.
— К тебе? Не знаю. Не хочется тратить деньги на такси.
Все это начинает надоедать, да и поздно уже. Сидим как вкопанные. Я закуриваю еще одну сигарету, затем тушу ее. Митчелл без конца трогает себя за подбородок, как будто с ним что-то не в порядке, и водит пальцем по ямочке.
— Накуриться хочешь? — спрашивает он.
— Митч, — говорю я со вздохом.
— Ммм? — спрашивает он, наклоняясь ко мне.
— Сейчас четыре утра, — говорю я.
— Ага. — Он смущен, но не отодвигается.
— Мы в «Пи-Джей», — напоминаю я.
— Именно так, — отвечает он.
— Ты хочешь… накуриться? — спрашиваю я его.
— Ну, — бормочет он, — да, я полагаю.
— Почему бы нам не… — Я замолкаю, смотрю на бизнесменов, потом в сторону, но не на Митчелла. — Почему бы нам не…
Он все пялится, ждет, что я скажу. Это глупо. Я молчу.
— Почему бы нам не… Почему бы нам не — что? — спрашивает он с усмешкой, наклоняясь еще ближе, его губы закругляются, белые зубы и эта уродливая ямочка.
— Ходит слух, что ты умственно отсталый, — говорю я ему.
Мы сидим в такси по пути ко мне на квартиру, уже поздно, почти пять, и мне даже не вспомнить, что мы делали сегодня вечером. Я расплачиваюсь с водителем и оставляю огромные чаевые. Митчелл в нетерпении придерживает дверь лифта. Мы заходим в квартиру, он снимает с себя одежду и накуривается в ванной, потом мы смотрим Эйч-би-оу по телевизору, но недолго… а затем, как только начало светать, мы пошли спать, и я вспомнил вечеринку в колледже, на которой мы были, когда пьяный и злой Митчелл пытался поджечь Бут-хаус с утра пораньше… Сейчас мы смотрим прямо друг на друга и дышим ровно. Уже утро, и мы еще не спим, все чисто, и ярко, и ясно, и я засыпаю… Когда я проснулся после полудня, Митчелла уже не было, он уехал в Нью-Гэмпшир. Но пепельница на кровати была полная. До этого она была пустой. Неужели все это время он смотрел, как я сплю? Неужели?
Шон
— Это были Кеннеди, чувак… — говорит мне Марк; мы сидим у него в комнате в Нойсе, он вмазывается. — Кеннеди, чувак, проебали… все… На самом деле это был Джей-Эф-Кей… Это сделал Джон Ф. Кеннеди… Он все испоганил… все, понимаешь… — Он облизывается, продолжает: — Было это самое… мы были еще в животах у наших матерей, когда мы… я имею в виду, его… застрелили в шестьдесят четвертом, и весь этот инцидент… все схуиебилось… — Он останавливается, затем продолжает: — И очень неслабо… — Особое ударение на «очень» и «неслабо». — И… в свою очередь… понимаешь, это встряхнуло нас весьма неслабо, когда мы… были… в… — Он снова останавливается, смотрит на свою руку, а затем на меня. — Как это там называеца?.. — Переводит взгляд обратно на руку, потом на меня, затем снова на руку, аккуратно вытягивает иглу, затем снова смотрит на меня, все еще в замешательстве. — Их… гм, доисторические чрева, и вот почему мы… я, ты, этот нарк через коридор, сестра в Буте, все равно мы… Ты понимаешь?.. Это ясно? — Он щурится на меня. — Господи… представь, был бы у тебя брат, который родился в шестьдесят девятом или что-нибудь типа того… Они были бы… гребаными уродами…
Он выговаривает все это очень медленно (многое из этого и слушать невозможно) и кладет пипетку рядом со своим новым гудящим компьютером. Его друг Резин, который приехал из Анн-Арбора, сидит на полу, привалившись к столу, и гудит в такт. Марк с улыбкой откидывается на спинку. Я думал, с Кеннеди разобрались на пару лет раньше, но не уверен и не поправляю его. Меня прет, но все же можно было бы и зарубиться, потому что поздно уже, около четырех, но мне нравится, что все в комнате Марка мне знакомо — мелочи, к которым я привык: рваный постер «Не оглядывайся» с Диланом, кадры из «Беспечного ездока», извечный «Born to Be Wild» [2] на проигрывателе (или Хендрикс, или Эрик Бердон и Animals, или Butterfly, или Цеппелины), пустые коробки из-под пиццы на полу, старая книга Пабло Неруды на коробках из-под пиццы, постоянный запах благовоний, справочники по йоге, группа этажом выше, которая ночь напролет репетирует (сплошные каверы из раннего Спенсера Дэ-виса, выходит хреново). Но Марк скоро уезжает, со дня на день, он терпеть не может это место, Анн-Арбор — вот где жизнь, это Резин его научил.
Я трахнул Диди, потом вернулся обратно в свою комнату, где сидела Сьюзен, она рыдала. Лягушатник, полагаю, в Нью-Йорке. Только ее мне сейчас не хватало, я сказал ей проваливать, после чего заехал в городе перекусить в «Бургер-кинг», по дороге к Роксанн, где мне предстояло решать вопросы с ее новым дружком — крупным и злобным городским барыгой по имени Руперт. Все эта сцена просто какая-то дурацкая шутка. Роксанн укурилась в такой хлам, что даже одолжила мне сорок баксов и сообщила, что «Карусель» (где Руперт тоже работает барменом) закрывается потому, что бизнес идет дерьмово, и меня от этого тоска пробрала. Руперт чистил шкаф с оружием и был под таким кайфом, что даже улыбнулся и дал мне снюхать дорожку. Я забрал у него стафф и двинулся обратно в кампус. Ехать было холодно и муторно, да и мотоцикл чуть не сдох прямо перед воротами, и я с трудом доехал последние три километра до колледжа. Я был слишком накурен, и меня тошнило от «бургер-кинговской» еды, и эти три километра после ворот в три ночи были полной жестью. Я курнул еще травы у Марка в комнате, и теперь он ее приканчивает. Ничего нового. Плавали, знаем.
Марк прикуривает ментоловую сигарету и произносит:
— Говорю тебе, Сэм, это все Кеннеди! — Его согнутая в локте рука на плече. Он облизывает губы. — Этот стафф…
— Я слышу тебя, брат, — вздыхаю я, потирая глаза.
— Этот стафф…
— Ну?
— Отличный.
Марк писал диплом по Grateful Dead. Сначала он старался вставляться пореже, чтобы не заторчать, но было уже типа слишком поздно. Я доставал ему наркотики с сентября, и он динамил меня с расплатой. Он только и говорил, что после «интервью с Гарсией» у него будет бабло. Но Гарсия давненько не наведывался в Нью-Гэмпшир, и терпение мое заканчивалось.
— Марк, ты должен мне пятьсот баксов, — говорю я ему, — мне нужны деньги до твоего отъезда.
— Господи, у нас были… у нас здесь были такие безумные времена…
На этой реплике я всегда начинаю подниматься.
— Теперь все… по-другому… — (и пр., и пр.), — и времена те прошли… и места уже не те… — говорит он.
Я пялюсь на кусок разбитого зеркала рядом с пипеткой и компьютером, и теперь Марк говорит о том, чтобы завязать со всем и отправиться в Европу. Я смотрю на него: изо рта воняет, не мылся неизвестно сколько, засаленные волосы забраны в хвостик, грязная, в пятнах рубашка.
— …Когда я был в Европе, чувак… — Он ковыряет в носу.
— У меня завтра пара, — говорю. — Как там с деньгами?
— В Европе… Что? Пара? Кто ведет? — спрашивает он.
— Дэвид Ли Рот. Слушай, ты дашь деньги или как?
— Да, понял я, понял, тише, Резина разбудишь, — шепчет он.
— Мне наплевать. Резин на «порше» разъезжает. Он может заплатить, — говорю я ему.
— Резин без денег сидит, — говорит он. — Я все отдам, все.
— Марк, ты должен мне пятьсот баксов. Пятьсот, — говорю я этому гнусному торчку.
— Резин думает, что Индира Ганди живет в Уэллинг-хаусе. — Марк улыбается. — Говорит, что шел за ней от столовой до Уэллинта. — Он медлит. — Врубаешься… в это?
Он встает, едва добирается до кровати и падает на нее, опуская рукава. Оглядывает комнату, уже куря фильтр.
— Гм, — произносит он, запрокидывая голову.
— Да ладно, у тебя есть бабки, — говорю. — Одолжи хоть пару баксов!
Он оглядывает комнату, со щелчком раскрывает пустую коробку из-под пиццы, затем косится на меня:
— Нет.
— Я студент на дотации, чувак, мне нужны деньги, — умоляю я. — Всего пять баксов.
Он закрывает глаза и смеется.
— Я все отдам, — только и произносит он.
Резин просыпается и начинает разговаривать с пепельницей. Марк предостерегает меня, что я порчу его карму. Я ухожу. Торчки — довольно-таки жалкое зрелище, но богатые торчки еще хуже. Хуже баб.
Пол
Гребаное радио как-то само включилось в семь утра, и заснуть снова не удалось, так что, выбравшись из кровати, я сразу же закурил и прикрыл окна, потому что в комнате был мороз. Я едва смог приоткрыть глаза (потому что, если б я их открыл, череп точно бы раскололся), но все равно увидел, что на мне по-прежнему галстук, трусы и носки. Было непонятно, почему на мне только эти три предмета одежды, и я долго стоял и пялился в зеркало, пытаясь вспомнить прошлую ночь, но не смог. Я доковылял до ванной и принял душ, радуясь, что осталась теплая вода. Потом спешно оделся и вытащил себя на завтрак.
На самом деле на улице было довольно приятно. Был конец октября, когда с деревьев вот-вот опадет осенняя листва, и утро было холодным и бодрящим, в воздухе чувствовалась свежесть, а солнце, спрятавшееся за сереющими облаками, поднялось еще не слишком высоко. Однако чувствовал я себя столь же отвратно, а пять таблеток анадина, которыми я закинулся, даже не собирались подействовать. С затуманенным взором я чуть не сунул двадцатку в разменник. Прошел почту, но у меня в ящике ничего не было, потому что для писем было еще слишком рано. Я купил сигарет и отправился в столовую.
В очереди никого не было. За стойкой стоял этот милый блондин с первого курса, напялив самые огромные солнечные очки, которые мне когда-либо доводилось видеть, и, не произнося ни слова, раскладывал по тарелкам наижидчайший на вид омлет и маленькие коричневые зубочисточки, которые, по-видимому, являлись сосисками. Стоило только подумать о еде, как подступала неминуемая тошнота, и я смотрел на этого мальчика, который просто стоял со шпателем в руках. Пробудившийся во мне поначалу сексуальный интерес уступил место раздражению, и я пробормотал, не выпуская сигареты изо рта: