Часть вторая. Статьи о социологии и ее методе
Марксизм и социология: материалистическое понимание истории (1897)
Эта книга[118] имеет целью выявить принцип исторической философии, лежащий в основе марксизма, подвергнуть его новому анализу, но не для того, чтобы изменить, а для того, чтобы прояснить и уточнить. Указанный принцип гласит, что историческое развитие зависит в конечном счете от экономических причин. Это так называемая догма экономического материализма. Поскольку автор книги считает, что наилучшая формулировка догмы содержится в «Манифесте Коммунистической партии», именно этот документ служит предметом его исследования. Исследование состоит из двух частей: в первой излагается происхождение доктрины, а во второй дается комментарий к ней. В приложении приводится перевод «Манифеста»[119].
Обыкновенно историк наблюдает лишь наиболее поверхностную часть социальной жизни. Индивидуумы, действующие в истории, обладают неким представлением о событиях, в которых они участвуют. Чтобы понять свое поведение, они воображают, будто преследуют ту или иную цель, которая мнится им желательной, и придумывают убедительные доводы для самих себя (и при необходимости для других) в подтверждение того, что эта цель достойна быть желаемой. Именно такие мотивы и доводы историк рассматривает как реальные причины, определяющие историческое развитие. Если, например, ему удается выяснить, чего именно добивались деятели Реформации, то он полагает, что тем самым сумел объяснить само явление Реформации. Но эти субъективные объяснения лишены ценности, поскольку мы никогда не осознаем истинных мотивов своих действий. Даже когда наше поведение обуславливается частными интересами, которые, поскольку они непосредственно нас затрагивают, легче поддаются обнаружению, мы различаем только крайне незначительную часть управляющих нами сил, причем не самых важных. Ведь идеи, доводы, возникающие в нашем сознании, и конфликты между ними, составляющие наши размышления, чаще всего зависят от органических состояний, наследственных склонностей и старых привычек, нами не ощущаемых. Тем более это справедливо для случаев, когда мы действуем под влиянием социальных причин, которые еще увереннее ускользают от нас, потому что они более удалены и более сложны. Лютер не знал, что оказался «важной фигурой становления третьего сословия». Он верил, что трудится во славу Христа, и не подозревал, что его идеи и поступки определялись известным состоянием общества; что соответствующее положение классов обуславливало преобразование прежних религиозных верований. «Все, что произошло в истории, – пишет автор книги, – есть дело рук человека; но очень редко наблюдается результат критического выбора или обдуманного стремления».
Если мы хотим постичь подлинную связь между фактами, необходимо отказаться от этого идеологического метода. Нужно отбросить поверхностный слой идей, чтобы проникнуть в глубь явлений, которые эти идеи выражают более или менее ненадежно, и осознать глубинные силы, из которых они рождаются. Согласно автору, «нужно очистить исторические факты от тех оболочек, которыми сами факты покрывают себя в ходе своего развития». Единственно возможное рациональное и объективное объяснение событий состоит в обнаружении того, каким образом они реально сложились, а не в обсуждении их происхождения в восприятии людей, послуживших всего-навсего инструментами этих событий. В том и состоит революция в области исторического метода, которую предположительно осуществило материалистическое понимание истории.
В самом деле, опираясь на это понимание, мы, следуя за Марксом и его сторонниками, должны констатировать, что социальная эволюция имеет в качестве главного источника некое технологическое состояние в каждый момент истории, точнее, «условия развития труда и орудий, которые этому развитию соответствуют». Именно так складывается глубинная структура или, как говорит наш автор, экономическая инфраструктуря общества. В зависимости от того, является производство сельскохозяйственным или промышленным, от того, сосредотачиваются ли применяемые машины на малом числе крупных предприятий или, наоборот, рассеивают производство и т. д., отношения между классами производителей определяются совершенно по-разному. Но обозначенные отношения, то есть помехи и противоречия, обусловленные этой организацией, и определяют, собственно, все остальное. Прежде всего государство есть необходимое следствие разделения общества на классы, подчиненные друг другу, поскольку невозможно поддерживать равновесие между этими экономически неравными сущностями иначе, нежели насилием и подавлением. Такова роль государства; это система сил, используемых для «обеспечения или сохранения способа взаимодействия, в основе которого лежит форма экономического производства». Интересы государства в итоге сливаются воедино с интересами правящих классов. Точно так же закон всегда будет «защитой, привычной, властной или судебной, определенных интересов»; «это просто выражение одержавших верх интересов», каковое также «почти непосредственно сводится к экономике». Мораль есть совокупность склонностей и привычек, которые социальная жизнь, сообразно способу ее организации, развивает в отдельных сознаниях. Наконец, даже творения искусства, плоды науки и религии всегда находятся в связи с определенными экономическими условиями.
Научная ценность этой точки зрения, как утверждается, состоит в том, что она «натурализует» историю. Последняя «натурализуется» хотя бы по той причине, что при объяснении социальных фактов зыбкие идеалы и фантомы воображения, ранее мнившиеся движителями прогресса, ныне подменяют конкретными, реальными, устойчивыми силами, а именно разделением людей на классы – что, в свою очередь, увязывается с производственным (экономическим) состоянием. Но нужно остерегаться смешения этой натуралистической социологии с тем, что получило название политического и социального дарвинизма. Последний состоит просто в объяснении развития институтов принципами и понятиями, достаточными для объяснения зоологического развития. Поскольку жизнь животных протекает в чисто физической среде, которая не подвергается изменениям вследствие труда, эта упрощенная философия объясняет социальную эволюцию причинами, лишенными всякой социальности, если коротко, потребностями и аппетитами, уже присутствующими в животном царстве. Совершенно иной взгляд предлагает, согласно Лабриоле, отстаиваемая им теория. Она считает движущими силами исторического развития не космические обстоятельства, которые могут воздействовать на организмы, а искусственную среду, созданную совместным трудом людей буквально из ничего и дополняющую собой природу. Получается, что социальные явления зависят не от голода, жажды, полового желания и т. п., но от состояния, к которому пришло человеческое мастерство, и от способов бытия, им опосредованных, – словом, от коллективных творений. Разумеется, первоначально люди, как и другие животные, не имели иного поля деятельности, кроме природной среды. Но история не должна возвращаться в эту гипотетическую эпоху, о которой мы сегодня не можем составить никакого эмпирического представления. Она начинается только тогда, когда возникают зачатки сверхприродной среды, какой бы примитивной та ни была, ибо только тогда впервые проявляют себя социальные явления. Историю не должны заботить способы (в любом случае не поддающиеся определению), какими человечество сумело возвыситься над чистой природой и сотворить новый мир. Следовательно, можно сказать, что метод экономического материализма применим к истории в целом.
Из этих абстрактных принципов логически вытекает революционный социализм. Великие изменения в промышленной практике произошли за последнее столетие; считается, что за ними должны последовать равные по значимости изменения в социальной организации. А поскольку все, что касается природы и формы производства, фундаментально и существенно, потрясения такого рода ведут вовсе не к легкому, малозначительному социальному недомоганию, которое способны исцелить частичные меры в области нашей коллективной экономики. Это с необходимостью возникающая болезнь totius substantiae[120], которая может быть излечена только посредством радикального преобразования общества. Все прежние социальные формы подлежат разрушению, а вся социальная субстанция должна освободиться ради того, чтобы отлиться в новых формах.
Таково краткое изложение этой работы, которую Сорель[121] в предисловии не без основания представляет как важный вклад в социалистическую литературу. Можно, конечно, выразить сожаление по поводу чрезмерной скрупулезности в изложении, очевидных недостатков в плане книги и некоторой живости стиля, неуместной в научной дискуссии; тем не менее, насколько мы можем судить, это одна из самых тщательных попыток вернуть марксистскую доктрину к ее изначальным понятиям и углубить последние. Мысль автора не стремится, как слишком часто бывает, скрыться в глубокомысленных, но расплывчатых рассуждениях; она движется прямо и целеустремленно, с очевидным задором. У автора нет иной заботы, кроме как ясно описать основополагающие убеждения, все логические следствия которых он решительно принимает заранее. Это изложение теоретической системы замечательно также тем, что в нем хорошо проявляются плодотворные взгляды и слабости учения.
Мы считаем плодотворной идею о том, что социальная жизнь должна объясняться не теорией, которую создают участники этой жизни, но глубокими причинами, ускользающими от внимания. Мы также думаем, что эти причины следует искать прежде всего в способе, каким группируются взаимодействующие индивидуумы. Нам даже кажется, что при этом (только при этом) условии история может стать наукой, а социология способна обрести существование. Ведь для того, чтобы коллективные представления сдел