Рене Вормс[184] утверждает, что, согласно этимологии, этнология – это просто описание народов; социология же есть наука об обществах. Первая только собирает материал, а вторая, используя накопленные материалы, возводит конструкции. Первая анализирует, вторая синтезирует. Более того, этнология изучает лишь варварские и дикарские общества; социология ничуть не меньше по крайней мере интересуется обществами цивилизованными. Этнография погружена сугубо в настоящее, потому что человек описывает исключительно то, что видел своими глазами; социология, напротив, принимает во внимание прошлое. Из всего этого можно сделать вывод, что социология заимствует из этнографии часть фактов, которые далее уточняет, но этим и ограничивается. Насколько важна эта часть? Имеются основания сомневаться в ее ценности.
Этнография сослужила социологии немалую службу в период становления социологической науки. Так, исследования института семьи у более цивилизованных народов выявили множество форм брачного союза (андрогамия[185], классовый брак и т. д.), изучение которых оказалось чрезвычайно полезным для социологии и позволило расширить наши представления о семейной организации. Но сегодня складывается впечатление, что социология может добиться куда большего, исследуя современное состояние великих цивилизованных обществ Запада.
Изучение последних не только приносит больше практической пользы, но и обладает с научной точки зрения большим потенциалом: эти общества, будучи намного более сложными, обеспечивают нас богатством материала для исследований.
Сама их история, изучение предшествующих социальных форм в тех же географических областях сулит, быть может, больше выгод, нежели описание уцелевших отсталых племен: эти общества более совершенны по типу и явно более способны к достижению идеального состояния. Потому этнографические данные не должны считаться основным источником сведений для современной социологии.
Председатель благодарит Рене Вормса и отмечает, что сам он не намеревался высказываться по вопросу, обозначенному в программе, но, поскольку Вормс предложил и ему поделиться своим мнением, он полагает, что было бы невежливо отказаться от этой возможности.
Предельно ясно, что социологию не следует отождествлять с этнографией. Но лично ему [Дюркгейму] кажется невозможным сводить этнографию к чисто описательным исследованиям. Ведь фактически нет таких этнографических работ, которые не носили бы одновременно описательного и объяснительного характера. Если социология выходит за рамки этнографии, сама этнография, с другой стороны, является социологической наукой. Кроме того, слово «этнография» не имеет строгого общепринятого значения. Считается, что это дисциплина, предметом изучения которой являются нецивилизованные общества; но в таком случае определение выглядит крайне расплывчатым, ибо не существует человеческих обществ, напрочь лишенных признаков цивилизованности. Перед нами всего-навсего очередные научные рамки, которым, поскольку они созданы эмпирически, суждено в дальнейшем трансформироваться – по мере того как различные отрасли социологии станут отчетливее осознавать себя и свои прочные связи друг с другом.
В завершение Дюркгейм добавляет, что считает нужным уточнить: по его мнению, полезность указанных исследований вряд ли понизится, уменьшится в будущем. Так называемые низшие общества представляют для социолога особый интерес: все социальные формы, которые возможно наблюдать в более организованных и сложных обществах, обнаруживаются в низших формах в состоянии взаимопроникновения, каковое наглядно показывает их единство. Более того, функционирование более развитых обществ поддается осознанию, только когда мы осведомлены об организации менее развитых обществ.
Дискуссия об истории и социологии (1908)
Дюркгейм: Мне немного неловко отвечать на выступление Сеньобоса[186], потому что я далеко не уверен, что сумел уловить нить его рассуждений. Прежде чем приводить собственные возражения, я хотел бы уточнить, признает ли докладчик реальность бессознательного. Лично мне его мнение на сей счет осталось непонятным.
Сеньобос: Полагаю, что среди известных нам явлений, безусловно, есть такие (например, физиологические явления, скажем, пищеварение), которые носят спонтанный характер и, несомненно, оказывают причинное влияние, но суть этого влияния нам неведома.
Дюркгейм: В своем докладе Сеньобос как будто противопоставляет историю социологии, словно перед нами две научные дисциплины, использующие разные методы. На самом деле, насколько мне известно, нет социологии, достойной этого названия, которая не была бы связана с историей. Итак, будь установлено, что история не признает реальность бессознательного, социология не смогла бы утверждать иное. Здесь мы имеем вовсе не два метода и две противоположные концепции. Верное для истории верно и для социологии. Необходимо лишь тщательно исследовать вопрос, вправду ли история позволяет сформулировать тот вывод, к которому пришел Сеньобос, – что бессознательное непостижимо и непознаваемо? Сеньобос уверяет, что таково мнение большинства историков, но, как мне кажется, многие с ним не согласятся. Упомяну прежде всего Фюстеля де Куланжа.
Сеньобос: Фюстель де Куланж отвергал само представление о «коллективном сознании».
Дюркгейм: В данный момент мы не говорим о коллективном сознании. Не нужно смешивать совершенно разные вопросы. Можно воображать сознательное и бессознательное в истории без обращения к представлениям о коллективном сознании. Эти два вопроса никак не связаны друг с другом. Бессознательное может быть бессознательным по отношению к индивидуальному сознанию, но оставаться при этом полностью реальным. Итак, давайте выделим две проблемы (идеи Фюстеля де Куланжа о коллективном сознании здесь неуместны). Мы хотим понять, возможно ли выявить в истории иные причины, отличные от сознательных, то есть такие причины, которые люди сами приписывают событиям и действиям, чьими агентами они являются.
Сеньобос: Но я не утверждал, что иных причин не бывает. Я лишь отметил, что сознательные причины легче всего поддаются определению.
Дюркгейм: Вы сказали, что единственные причины, которые историк может выявить достаточно уверенно, суть те, каковые излагаются в документах участниками и очевидцами событий. Почему вы отдаете им такое предпочтение? На мой взгляд, эти причины как раз выглядят наиболее подозрительно.
Сеньобос: По крайней мере, очевидцы и участники событий видели все собственными глазами, а это очень важно.
Дюркгейм: Мы говорим не о событиях, а о внутренних мотивах, которые могли провоцировать эти события. Как их обнаружить? Тут возможны две процедуры. Либо мы стараемся выявить эти мотивы объективно посредством какого-то экспериментального метода – на что неспособны ни участники, ни очевидцы событий. Либо мы желаем достичь того же результата с помощью метода, обращенного внутрь нас, путем самоанализа. Это единственный метод, который очевидцы и участники событий могут применять к себе. Иными словами, вы предлагаете использовать в истории интроспективный метод без каких-либо ограничений. Но все знают, насколько наше сознание подвержено иллюзиям.
Уже очень давно психологи отказались признавать, что при помощи самоанализа возможно постичь некие глубинные причины. Всякая причинная связь бессознательна, ее нужно угадывать после события. Посредством интроспекции мы приходим только к фактам, но не к причинам. Как же тогда участники событий, путаясь в фактах, могут объяснять эти причины? Они находятся в самых неудобных условиях с точки зрения выявления этих причин. А если сказанное справедливо для индивидуальных психических фактов, еще более оно справедливо для социальных событий, причины которых тем паче ускользают от индивидуального сознания.
Эти причины, на которые указывают участники событий, полностью лишены какого бы то ни было значения и должны, как правило, трактоваться в качестве крайне подозрительных гипотез. Со своей стороны, я не знаю ни одного случая, когда участники событий осознавали бы подлинные их причины. Желая объяснить такие явления, как религиозные запреты, например patria potestas[187] у римлян, сочтете ли вы обоснованными те причины, которые приводили римские правоведы?
Факты подобного рода возможно истолковывать лишь с опорой на экспериментальный метод, лишь путем медленного и объективного исследования. Что на самом деле может индивидуальное сознание знать о причинах столь значительных и сложных фактов?
Сеньобос: Мы не говорим об одних и тех же фактах. Я рассуждаю просто о событиях, об исторических фактах, которые имели место единожды.
Дюркгейм: Но каков показался бы нам биолог, который рассматривал бы свою науку просто как рассказ о событиях, происходящих в человеческом теле, без изучения функций этого организма? Более того, вы сами упоминали в докладе о религиях, обычаях и институтах.
Сеньобос: Я говорил о них как о явлениях второго порядка, которые важны историку, но в отношении которых он чувствует гораздо меньше свободы.
Дюркгейм: Мы ровным счетом ничего не понимаем в событиях как таковых, то есть в фактах, в их развитии и в изменениях. Мы не в состоянии постичь эти, как вы выразились, явления первого порядка, если не изучить тщательно религии и социальные институты, которые представляют собой физиологическую структуру общества.
Сеньобос: Да, может быть.