Дюркгейм: По крайней мере, вы признаете, что в отношении институтов, верований и обычаев сознательные мотивы участников событий больше не занимают того привилегированного положения, которое вы им ранее приписывали?
Сеньобос: Я не утверждаю, что гипотезы участников событий бесполезны; я считаю, что их надлежит осмысливать куда более критически, прежде чем соглашаться с этими мотивами. Ибо опять-таки мы имеем дело в первую очередь с сознательными мотивами.
Дюркгейм: Итак, в любом случае историк вынужден учитывать сознательные причины? А все остальное остается для него закрытой книгой?
Сеньобос: Не совсем закрытой, но сознательная сторона привлекает больше.
Дюркгейм: Значит, причины, непосредственно доступные историку, суть внутренние мотивы, какими те кажутся участникам событий? Почему же они занимают это особое, привилегированное положение?
Сеньобос: Тут все очень просто: дело в том, что участники и очевидцы событий дают объяснения сознательных действий. Несомненно, они могут ошибаться, и мы должны относиться к их объяснениям критически. Но, несмотря ни на что, у них имеются способы узнать кое-что недоступное нам.
Дюркгейм: Если у нас нет других способов познания, мы должны отказаться от изучения истории. Если смотреть на историю так, как смотрите вы, то люди, к ней непричастные, могут утешать себя и даже радоваться тому, что они этого не делают.
Сеньобос: Действительно, в истории нет абсолютной определенности, если мы притязаем на понимание причин. Об этом говорит хотя бы тот факт, что объяснения явлений всегда различны и никогда не сходятся.
Дюркгейм: Ваш метод ведет к нигилизму в его наивысшей степени. Зачем же мы уделяем столько внимания изучению и преподаванию истории? Ведь получается, что это пустая трата времени, которая оборачивается поразительно скудными результатами.
Сеньобос: Прошу прощения, но функция истории – напоминать тем, кто забывает, о взаимозависимости событий и постоянном взаимодействии между различными последовательностями фактов, которые мы естественным образом склонны разделять на, так сказать, водонепроницаемые отсеки. Тем самым она оказывает сильнейшее влияние на ориентацию разума. Она наглядно доказывает, что изолированные, дискретные явления попросту не существуют.
Дюркгейм: Тем не менее всем, кто занимается изучением прошлого, хорошо известно, что непосредственно воспринимаемые мотивы и очевидные причины обыкновенно мало что значат. Мы должны гораздо глубже проникать в реальность, если хотим ее понять. Иначе, если у нас нет возможности установить другие причины, мы должны откровенно признать, что не можем отыскать каких-либо реальных причин. Вы правильно различаете и, кажется, противопоставляете причину и закон. Но что такое причина, которая не является законом? Ведь любая причинно-следственная связь есть закон.
Сеньобос: Вовсе нет. Некоторые события происходят лишь однажды, а их причину можно установить.
Дюркгейм: Стоит мне выявить связь между двумя объектами, А и В, как возникает закон. Мы определяем закон не по количеству случаев, в которых он проявляется. На самом деле нет никакой необходимости в том, чтобы отношения воспроизводились бы более или менее часто; достаточно уже того, что они воспроизводятся. Логики признают, что закон возможно вывести из одного хорошо проведенного эксперимента. Едва закон установлен, факты могут повторяться или не повторяться, но это уже не имеет теоретического значения. Определенные явления, например, относящиеся к физиологическим уродствам человека, поучительны именно потому, что они уникальны, по крайней мере исключительны. Поэтому я не понимаю, что такое причинно-следственная связь, которая не является законом. Если я знаю, что А есть причина В, то я знаю, что А всегда будет причиной B. Связь, их соединяющая, всегда настоящая, независимо от времени и места.
Сеньобос: Но никто не сомневается, что Марата ударили ножом[188]. Удар ножом может привести к чьей-либо смерти. Это причина, и я не вижу никаких законов, стоящих за нею.
Дюркгейм: Все будут говорить, что Марат умер от ножевого ранения, если только не будет установлено, что его кончину повлекла за собой чрезмерно горячая вода в ванне. В любом случае причина смерти не в том, что ножевое ранение было нанесено до гибели Марата. Общий закон гласит, что удар ножом ведет к смерти при поражении какого-то важного органа. Удар может считаться причиной, только если он привел к таким последствиям. Будь смерть вызвана чем-то другим, это ножевое ранение не было бы причиной. Здесь ученые и общественное мнение совершенно согласны между собой.
Но я возвращаюсь к методам поиска причин. Неужели нет никакого другого способа установления причин, кроме как с опорой на показания очевидцев и участников событий? Почему, когда мы сталкиваемся с человеческими и социальными явлениями, мы должны находиться в более неблагоприятных условиях, чем при взаимодействии с явлениями природы? Почему бы и там не искать причины и законы вовне? Я исключаю из обсуждения социологию, которая еще слишком молода как наука, чтобы служить примером. Но есть психология, существующая уже давно. В психологии мы изучаем бессознательное и добиваемся успеха, не строя при этом дворцов на песке.
Сеньобос: Методы прямого наблюдения намного точнее.
Дюркгейм: Если в какой-либо области интроспективный метод и кажется незаменимым, предназначается он в первую очередь для изучения индивидуального сознания. Ибо по определению здесь изучаются внутренние явления. Но все же, несмотря на возникающие трудности, психологическое изучение бессознательного и объективное изучение сознательного возможны и осуществимы на практике. Почему же то и другое должно быть невозможным применительно к социальным и историческим явлениям?
Сеньобос: А вправду ли возможно изучать бессознательное в психологии? Лично я совершенно не убежден, что это так, и, насколько я знаю, к определенным выводам по этому поводу пока не пришли. В любом случае психолог имеет в своем распоряжении исследовательские процедуры, которые нам недоступны. Во-первых, он работает с субъектами-людьми, то есть с полноценными фактами, а не со случайно сохранившимися фрагментами. Он может наблюдать каталептиков – а также сумасшедших. Психолог видит, как разворачиваются события. В истории же, напротив, отсутствуют существенные элементы; мы видим лишь отражения событий, воспроизводимые другими. Мы обязаны работать со второсортным материалом, поскольку по определению знаем о событиях только то, что нам о них рассказывают другие, а именно очевидцы.
Дюркгейм: Это значит, что работать придется больше, вот и все; сами процедуры остаются прежними.
Сеньобос: Нет, если нам недоступны существенные элементы.
Дюркгейм: Тогда мы должны оставить попытки изучать историю. Если исторические данные вообще доступны, то они сопоставимы, то к ним должен применяться объективный метод. В противном случае истории как таковой не существует.
Сеньобос: Прошу прощения, но мы располагаем некоторыми данными, которых достаточно, чтобы позволить нам установить причинно-следственные связи, но которые не позволяют выявлять и объяснять бессознательное.
Дюркгейм: Мы-то говорим не о бессознательном. Не в нем дело. Нас интересует познание причин, и я утверждаю, что мы не можем, желая узнать причину события или институции, каким-либо образом ограничивать себя опросами действующих лиц и выяснением их точки зрения.
Сеньобос: Это преувеличение. Бывают случаи, когда очевидцы ничуть не ошибаются. Так, люди своими глазами видели, как Вильгельм Оранский отплывал в Англию, потому что перестал опасаться войск Людовика XIV[189].
Дюркгейм: Я не говорю, что подобные интерпретации лишены всякого интереса. Когда больной считает, что у него температура, его мнение, правильное или неправильное, является важным фактом, и врач должен принимать во внимание этот факт. Так же и здесь. Но ваш пример доказывает, что возможен и другой способ анализа. Как прикажете выбирать между теми случаями, когда очевидцы говорят правду, и теми, когда они ошибаются, если у нас нет иного критерия, кроме прямого обращения к свидетелям событий? Врач осматривает больного, должен начинать с осмотра, но слова пациента – лишь один факт из множества, и все эти факты требуют методической обработки, а ни один из них при этом не показывает нам немедленно и непосредственно подлинную причину происходящего. Какими бы ценными ни были сведения, содержащиеся в документах, их необходимо подвергать разумной критике и систематизировать, а не просто заносить в списки. Видите, сколько вопросов вызывает ваше суждение? В данный момент мы не обсуждаем сознательное и бессознательное, мы возвращаемся к тому, о чем шла речь в прошлом году, то есть к постижению исторических причин. Вы дополнили свои размышления рядом суждений о бессознательном, которое тут совершенно ни при чем. Возможно, я скажу банальность, но наша дискуссия никоим образом не затрагивает бессознательное.
Сеньобос: Я спросил себя, что именно является неотъемлемой частью бессознательного в исторически неизвестном.
Дюркгейм: Но эти два вопроса никак не связаны. Я даже готов пойти дальше вашего. Вы, кажется, отождествляете сознательное и известное, как если бы то, что явственно в сознании отдельного участника событий, познать легче, нежели остальное. На самом деле все, что сознательно, тоже крайне смутно. Я, пожалуй, скажу, что сознательное и бессознательное одинаково неясны и в обоих случаях вопрос о методе, которому надо следовать ради установления причин, задается одинаково.
Сеньобос: Но есть сознательные феномены, которые нельзя назвать неизвестными. Возьмем, к примеру, языки.
Дюркгейм