: Да, слова нам известны, но какой смысл вкладывается в слова? Нет ничего труднее решения этой задачи.
Мы должны искать способы сравнения исторических данных и установления ряда явлений, которые варьируются параллельно; именно с помощью таких методических сравнений можно обнаружить причины событий. Думаю, нам это удастся. Вы, к сожалению, забываете, что за последние пятьдесят лет мы добились немалых успехов в области сравнительной истории: это цельное позитивное достижение, которое вы, кажется, категорически не хотите признавать.
Сеньобос: Системы тоже разваливаются каждые двадцать лет.
Дюркгейм: Если вы желаете доказать, что наука всегда находится в процессе непрерывного развития, то, полагаю, никто не станет с вами спорить по этому поводу. Все согласны с тем, что наука прогрессирует медленно и всегда открывает исключительно вероятности. Но едва в истории накапливается определенное количество позитивных данных, едва мы начинаем считать эти данные достаточными для составления исторического отчета, как встает вопрос, почему их должно быть недостаточно для выполнения методического сравнения? Очевидных причин не найти нигде, всегда приходится их разыскивать, а для этого нужно действовать методично. Почему, раз уж исторические документы должны подвергаться тщательной критике в силу их краткости, неполноты, фрагментарности, – почему мы предполагаем, что историческая наука невозможна? Если присмотреться, разрыв между явлениями жизни и тем, что происходит в биологии, не менее велик, чем разрыв между общественной жизнью и тем, что происходит в исторической практике. Это справедливо для любой науки.
Сеньобос: Напротив, в документах сохраняется и отражается лишь бесконечно малая толика минувших событий. В биологии мы имеем дело с конкретными сущностями; в истории нам доступны лишь фрагменты событий.
Дюркгейм: Что мешает сравнивать фрагменты? Вы сами признаете прочные связи между ними, поскольку группируете их по эпохам и строите на этом основании картину прошлого.
Сеньобос: Мы смутно сознаем, что несколько последовательностей явлений изменяются одновременно, но…
Дюркгейм: Когда я обнаруживаю, что среди хорошо описанных и изученных случаев особый тип семейной организации связан с определенным типом социальной организации, почему мне запрещается устанавливать взаимосвязь между этими двумя сериями явлений?
Сеньобос: Потому что мы почти никогда не сталкиваемся с явлениями, достаточно похожими для того, чтобы их можно было сравнивать.
Дюркгейм: Но они все-таки суть факты; я нахожу их таковыми, и вам ли не знать, как часто обнаруживаются поразительные сходства между социальными институтами разных народов.
Сеньобос: Такие народы всегда очень сильно отличаются.
Дюркгейм: То есть когда я, изучая брак, нахожу в самых разных уголках земного шара сходные церемонии и обряды, сопоставимые во всех отношениях, когда я понимаю, что мужчины и женщины разных народов живут вместе одинаково, получается, по-вашему, что здесь нечего сравнивать? Какой, скажите на милость, вы делаете вывод?
Сеньобос: Я не делаю вывода. Нам неведомы причины этого сходства.
Лякомб[190]: Сеньобос, по-моему, упускает из вида, что документы, изученные сами по себе и по отдельности, никогда не смогут подтвердить факты. Напротив, подлинность документов подтверждается распространенностью и сходством фактов. Без сравнения уверенность невозможна. Предположим, что у вас есть один-единственный документ, явно подлинный, в котором говорится о факте, не имеющем иных подтверждений в истории. Скорее всего, вы усомнитесь в этом факте – и правильно сделаете.
Сеньобос: Но сравнения в истории в конце концов сводятся к аналогии; полного сходства не бывает никогда.
Лякомб: Какое это имеет значение? Без сравнения нет уверенности. С другой стороны, именно сравнение ложится в основание нашей критики и делает ее обоснованной. Когда я сталкиваюсь с определенными мотивами, которые историки приписывают древним людям, то у меня возникают сомнения, потому что за персонажами, которые описываются, я не признаю человечности, известной мне сегодня. Словом, сравнение всегда полезно.
Сеньобос: Совершенно верно! Фактически мы судим о прошлом, исходя из смутных аналогий с настоящим, поскольку отыскать действительно точные аналогии между двумя рядами событий прошлого и сравнить их между собой удается крайне редко. Для историка сравнение означает прежде всего сопоставление того, что он устанавливает по документам, с настоящим временем, в котором он живет.
Лаланд[191]: До сих пор мы обсуждали только первый вопрос, вопрос о познании причин и неизвестного в истории. Давайте затронем и второй вопрос – понимание того, в каких формах мы должны представлять то, что в исторических причинах ускользает от сознания индивидуума. Полагаю, именно это подразумевал Сеньобос, когда спрашивал в последней части своего доклада: «Должны ли мы задействовать причину sui generis… давление, оказываемое социальным телом в форме традиции и коллективной организации? Это побудило бы признать существование определенного вида конкретных явлений, отличных от обособленных человеческих фактов. Должны ли мы приписывать общие характеристики, причина которых ускользает от нас, тому же Volksgeist или Sozialpsyche[192], отличным от индивидуумов?»
Дюркгейм: Мне кажется, что этот вопрос никак не связан с рассматриваемым. Несомненно, Сеньобос как будто считает, что коллективное сознание было придумано как способ объяснения бессознательного в истории. Это ошибочное воззрение. Во-первых, можно допустить, что бессознательное существует, но все же отрицать какое-либо коллективное сознание; ведь бессознательное может быть полностью индивидуальным. Во-вторых, если существует коллективное сознание, оно должно обнимать сознательные факты и учитывать их наряду с бессознательными. Ибо в конце концов раз перед нами сознание (при условии, что оно действительно существует), оно и вправду должно быть сознательным в некоторых отношениях.
Сеньобос: Что тогда? Очень хочется узнать, где находится то место, где коллектив мыслит сознательно.
Дюркгейм: Нет нужды углубляться здесь в вопрос коллективного сознания, который выходит далеко за рамки рассматриваемой темы. Я лишь хотел бы сказать, что, если мы допускаем существование коллективного сознания, то вряд ли оно придумано нами ради объяснения бессознательного. Мы считали, что открыли определенные характерные явления, абсолютно отличные от явлений индивидуальной психологии, и именно этим путем мы пришли к гипотезе, на которую вы нападаете, – даже не знаю почему.
Лаланд: Тем не менее кажется, что эти два вопроса связаны: ответ на первый может зависеть от ответа на второй. Если согласиться с тем, что на самом деле существует некий коллективный, социальный дух, разве это согласие не исключает того метода, который состоит в поиске объяснений для исторических фактов в мотивах участников событий и в их осознании этих событий? Тогда единственный законный метод, как полагает Дюркгейм, заключается в опоре на объективную точку зрения, в сравнении последовательностей событий и в установлении законов, если выяснится, что события повторяются.
Дюркгейм: Я пришел сюда не для того, чтобы излагать собственный метод, а для того, чтобы обсудить идею Сеньобоса. Но я хотел бы понять, по какой причине он отказывает нам в праве проводить сравнения между историческими фактами.
Сеньобос: В позитивных науках элементы аналогичны и точно известны, они однородны и тождественны, поэтому можно сравнивать последовательности явлений (четко определенные химические вещества). В истории же, с другой стороны, мы сравниваем просто-напросто то, что называется или называлось одинаковым, и такое тождество обозначений остается, как правило, чисто словесным. Вот почему я говорю, что психологические явления несопоставимы друг с другом. Напротив, когда мы случайно сталкиваемся с физическими или физиологическими явлениями, сравнение становится возможным. Таким образом, семью, несомненно, изучать проще, чем другие явления.
Дюркгейм: Должен признаться, я испытываю удивление, когда мне предлагают признать самоочевидным утверждение, которое, как кажется, противоречит всему, что я знаю. Отправная точка в развитии семьи отнюдь не физическая. Большая часть семейных явлений в том виде, в каком они дошли до нас, вовсе не проистекает, по-моему, из акта деторождения. Деторождение не является центральным и конституирующим актом в развитии семьи. Семья часто представляет собой группу людей, не объединенных даже кровными узами (элемент кровного родства зачастую очень мал).
Сеньобос: Но именно поэтому мы больше не называем такую группу семьей. Исторически семья состоит из элементов, связанных кровью.
Блош[193]: Но возьмем в качестве примера греческий γενών[194]. Совершенно не доказано, что он состоял из элементов, связанных кровно, или что он обязан своим происхождением кровному родству.
Лякомб: Важнейшим фактом, который классифицирует человека как члена семьи, является факт сотрудничества. Когда сын уходит от отца, когда он перестает сотрудничать с отцом, он тем самым покидает семью и даже теряет право наследования. Напротив, тот, кого приняли и позволили сотрудничать, тем самым входит в состав членов семьи. В Средние века, когда человек без кровного родства делил с другими очаг и стол, он становился сонаследником.
Сеньобос: Это обсуждение куда ярче, нежели удалось мне, показывает всю затруднительность попыток достичь согласия в отношении истории, даже применительно к наиболее общим и, по-видимому, наиболее отчетливым идеям. В конце концов, кто докажет мне, что греческое γενών можно