уподобить семье в том смысле, который мы вкладываем в это слово?
Блош: Вы говорите, что это не доказано. Но если даже греческое слово γενών не означает семью в нынешнем понимании, можно по крайней мере допустить, что она занимает место рода, который был чем-то наподобие имитации нынешней семьи.
Дюркгейм: Или, наоборот, что сегодняшняя «сжатая» семья была придумана в подражание роду.
Блош: Меня действительно пугает скептицизм Сеньобоса. Если его послушать, что останется от истории? Почти ничего. Но при этом, в отличие от Дюркгейма, я считаю, что имеется существенное различие между методами, приемлемыми в изучении истории, и методами других наук. Мы должны изучать исторические явления в том виде, в каком они нам даны раз и навсегда, поскольку, что бы мы ни делали, у нас нет возможности воспроизвести эти явления заново. Отсюда все трудности, с которыми мы сталкиваемся при формулировании исторических законов, отсюда и невозможность признать, как о том говорит Дюркгейм, что причины тождественны законам. Это верно и в отношении других наук, но здесь, поскольку воспроизведения не случается, поскольку мы не можем изолировать существенное от периферийного, все обстоит иначе.
Быть может, мы сумеем сформулировать законы применительно к очень простым и грубым историческим фактам (скажем, фактам человеческой географии), но мы должны отказаться от попыток подобрать законы для крайне разнообразных и сложных психологических фактов.
Дюркгейм: Тогда мы также должны отказаться от формулирования причинно-следственных связей.
Бугле[195]: Как и Дюркгейм, я думаю, что всякое причинное объяснение, чтобы действительно быть таковым, не может не опираться на законы.
Верно, что историки очень часто думают, будто объясняют определенные явления только их причинами, не принимая во внимание законы. Вообще это означает, что они оставляют без разъяснения законы, из которых проистекают их утверждения.
Однако порой они формулируют законы вопреки самим себе и тем самым попадают в ловушку социологов. Так, недавно в книге Блоша я натолкнулся на общее рассуждение по поводу остатков народов-клиентов[196] в древней Галлии: дескать, режим покровительства «навязывался им и преобладал всякий раз, когда государство демонстрировало несоответствие задачам управления, то есть неспособность обеспечить безопасность людей, либо потому, что еще не полностью сформировалось, либо потому, что уже начало распадаться». Таких примеров можно привести множество. Они показывают, что объяснения невозможны без применения законов.
Блош: Это действительно так; историки с большим трудом сопротивляются этому непреодолимому стремлению, но ведь ясно, что мы должны быть более осмотрительными и сопровождать наши утверждения изрядным количеством оговорок.
Дюркгейм: Пожалуй, я склонен согласиться с Блошем, но при условии, что мы будем различать два явления, принципиально отличных друг от друга, хотя современные историки порой об этом забывают. С одной стороны, есть исторические события, а с другой стороны – есть постоянные социальные функции. Что касается событий, нам преподносится уходящее в небеса нагромождение фактов, которые человеческий разум едва способен научно упорядочить, хотя бы отчасти. Я восхищаюсь историками, которые могут комфортно жить среди этого беспорядочного скопления событий.
Помимо событий имеются функции, институты, способы – укорененные и организованные – мышления и действия. В этой области становятся возможными сравнения: вместо того чтобы барахтаться в обилии разнообразнейших фактов, мы быстро выделяем сильно ограниченное число типов, сводим множество к малому посредством выяснения того, что одна и та же функция встречается у разных народов или в разных странах в разные эпохи. Сам я сумел выделить только различные семейные типы, но бросается в глаза, что на протяжении столетий налицо вообще крайне малое число таких социальных типов. А тип семьи, кстати, прочно связан со всей социальной организацией. Значит, приблизительно так же должно обстоять дело с другими функциями, которые вместе и образуют коллектив. Да, у меня нет возможности изучить все на свете общества, поэтому пришлось исключить и не принимать во внимание многие факты. Тем не менее просто поразительно, что возможно сгруппировать и свести в несколько широких категорий семейные институты немалого числа народов. Их тождество чрезвычайно убедительно, оно наглядно показывает потенциал подлинной исторической науки. Для других функций задача, несомненно, будет более труднорешаемой, но эти затруднения не выглядят непреодолимыми. В любом случае историк вправе и даже обязан взяться за эту работу, вместо того чтобы впадать в отчаяние и сдаваться.
Сеньобос: К сожалению, имеется основополагающая проблема, которая делает такие попытки особенно опасными. Речь о том, что у нас нет способа формирования по-настоящему точных сопоставимых категорий, мы никогда не знаем наверняка, что именно сравнивается. Подобные сопоставления могут быть остроумными и наводить на дальнейшие размышления, но в них нет ничего научного.
Лакомб: Это потому, что вы слишком требовательны или слишком амбициозны, вы всегда хотите сравнивать большие объемы фактов и событий. Начнем с анализа и сравнения фрагментов. Например, я предлагаю описать аналогичные последствия, вызванные в разное время и в разных местах одним и тем же способом обработки земли.
Сеньобос: По всей видимости, имеются более простые явления, для которых налицо довольно ограниченное количество комбинаций (например, семейная организация). Но, если взять политическую жизнь или язык, здесь будет сплошная неопределенность.
Бугле: Но в изучении языков ученые как раз преуспели в установлении законов и описании важных взаимосвязей.
Сеньобос: Это касается прежде всего законов фонетики, где имеется, так сказать, физиологическая подоплека, которая позволяет использовать экспериментальные методы и даже графические методы.
Дюркгейм: Возражу. Многие лингвисты считают, что будет полезно внедрить социологическую точку зрения в изучение языков.
Сеньобос: Но это лишь добавит путаницы. Что мы понимаем в социальном устройстве древних коллективов? Очень немногое, что устанавливаем посредством аналогий с нашим сегодняшним обществом.
Дюркгейм: С другой стороны, мне кажется, что мы понимаем австралийских аборигенов куда лучше, чем наше собственное общество.
Сеньобос: В слово «понимать» мы с вами вкладываем разное значение. Что касается меня, я уверен, что современные общества мы понимаем намного лучше, чем австралийские. Вероятно, все сводится к смелости фантазии. Я только сожалею, что нам не удается сколько-нибудь удовлетворительно разрешить вопрос о бессознательном.
Бугле: Но вы, кажется, упорно верите в то, что бессознательное можно уподобить неизвестному. Почему вы отказываетесь применять к бессознательным мотивам те процедуры исследования, которые применяете к сознательным мотивам? Основа исследования одинакова, процессы рассуждения, которые вы используете, выявляя причины действий и событий, тоже одинаковы. Так почему игнорировать отмечаемое сходство?
Сеньобос: Вы не правы. Когда речь идет о бессознательных мотивах, я ничего не могу узнать. Ровным счетом ничего.
Бугле: Прошу меня простить, но наш личный опыт одинаково хорошо раскрывает нам как бессознательные, так и сознательные мотивы. Разве он не учит нас тому, что многие наши действия можно объяснить только причинами, которые в момент совершения действия вообще не проступали на поверхности нашего сознания? После события мы постоянно обращаемся к мотивам действия, от нас ускользнувшим. То есть в прошлом мы можем обнаружить случаи бессознательной мотивации наряду с примерами сознательной мотивации.
Сеньобос: Нет, не так, ибо переживания, о которых вы говорите, не запечатлены в документах, отражающих сами события и их очевидные причины.
Бугле: Но бессознательные причины встречаются в документах так же часто – или, если угодно, так же редко, – как и сознательные причины. В обоих случаях вы не просто расшифровываете документ, вы пытаетесь понять и реконструировать душевное состояние его автора. Возьмите «Историю» Тита Ливия. Полагаю, что бессознательные мотивы, которыми руководствовался Ливий, ясны ничуть не менее сознательных и очевидных.
Сеньобос: Я не очень-то верю в возможность воссоздания таким способом психологии индивидуумов или групп.
Лякомб: Что же тогда побуждает вас заниматься историей?
Сеньобос: Я ищу взаимосвязи между наборами фактов и стремлюсь понимать прошлое в соответствии с моделью настоящего дня.
Лякомб: Но за фактами мы всегда ищем человека; согласен, это крайне трудно осуществить, однако цель всегда состоит в том, чтобы успешно раскрыть психологический механизм действий и событий.
Сеньобос: Моя цель предельно проста – объяснить, если это возможно, с помощью какой цепочки связанных между собой событий мы пришли к настоящему положению дел. В этом объяснении я склонен придавать важнейшее значение мотивам, выраженным участниками событий, поскольку они наблюдали факты непосредственно.
Что касается бессознательного, я спрашиваю, возможно ли его объяснить набором внутренних состояний индивидуума, взятых в совокупности, или мы должны постулировать вмешательство чего-то внешнего, некоей превосходящей индивидуума силы.
Дюркгейм: Еще раз – под рубрикой бессознательного вы овеществляете некую сущность. Я так понимаю, что вы распространяете свой вопрос на все явления коллективной жизни? Мол, возможно ли объяснить их индивидуальными причинами или надо допустить существование специфически социальных причин? Но зачем ограничиваться бессознательными явлениями?