Подводя итог, можно сказать, что политическая экономия занимает первое место среди социальных наук: лишь она опирается на нерушимую и позитивную основу, а ее законы неизменны и не подвержены колебаниям общественного мнения.
Вклад социологии в психологию и философию (1909)
Часто возникает некоторое недопонимание относительно того, как мы трактуем отношения между социологией и психологией, с одной стороны, и между социологией и философией – с другой. Приведенные далее объяснения помогут, быть может, развеять некоторые заблуждения по этому поводу.
Поскольку в наше намерение входит отделить индивидуума от общества, порой нас упрекали в стремлении создать такую социологию, которая, будучи равнодушной ко всему, что связано с отдельным человеком, ограничивалась бы внешней историей институтов. Сама цель, которую мы поставили перед собой, показывает, насколько необоснованными являются эти упреки. Если мы и предлагаем изучать религиозные явления, то в надежде, что подобное исследование прольет свет на религиозную природу человека, а наука о морали должна в конце концов привести внятное объяснение нравственной совести. В целом мы полагаем, что социолог лишь тогда может считать свою миссию исполненной, когда он сумеет проникнуть в сокровенные глубины человека и свяжет с психологическими состояниями индивидуумов те социальные институты, которые, собственно, изучает. По правде сказать (полагаю, именно здесь и коренится недоразумение, о котором упоминалось выше), отдельный человек для нас не столько отправная точка, сколько точка прибытия. Мы начинаем не с того, что постулируем некое представление о человеческой природе, дабы впоследствии вывести из него социологию; скорее мы требуем от социологии все более глубокого понимания человечества. Общие черты нашего мышления, каковые ныне изучаются психологией, гипотетически присущи всем людям, независимо от возраста, а вдобавок они слишком абстрактные и неопределенные для того, чтобы служить объяснением для конкретных социальных форм. Именно общество придает им различные степени определенности, необходимые для поддержания и развития. Именно общество пополняет сведениями наши умы и сердца, помогает приспосабливаться к институтам, выражающим это общество. Следовательно, социолог должен начинать свою работу с изучения общества. Но если по этой причине он, приступая к исследованиям, выглядит со стороны тем, кто норовит отстраниться от людей, так происходит потому, что он намеревается позднее вернуться к людям и преуспеть в понимании человеческого поведения. Ведь отдельный человек все равно есть плод общественной жизни, значит, его поведение возможно объяснить только через общество. Тем самым социология, будучи в таком понимании чуждой психологии, постепенно сама приходит к психологии, причем к гораздо более конкретной и сложной, чем у психологов как таковых. А что касается истории, для нас это всего лишь инструмент анализа человеческой природы.
Сходным образом, желая по методологическим причинам освободить социологию от опеки философии, каковая откровенно мешала ей перерасти в позитивную науку, мы иногда слышали упреки в том, что будто бы социология систематически проявляет враждебность по отношению к философии в целом, – или по крайней мере в том, что мы тяготеем преимущественно к узкому эмпиризму, в котором (надо признать, с некоторыми основаниями) усматриваем своего рода второстепенную философию. Иными словами, нам приписывались взгляды, которые вряд ли можно назвать социологическими. Ведь социолог должен исходить из той аксиомы, что вопросы, которые рассматриваются при изучении истории, никогда не исчезают; да, они могут преображаться, но продолжают вставать перед людьми. Нельзя допускать того, чтобы метафизические проблемы, даже самые глубокие из них, сводившие с ума философов, предавались забвению, ибо это попросту неприемлемо. Тем не менее не подлежит сомнению, что и они обречены принимать новые формы. Именно поэтому мы считаем, что социология – больше любой другой науки – может способствовать такому обновлению.
В настоящее время все согласны с тем, что философия, если она не опирается на позитивные науки, может быть только формой литературы. С другой стороны, по мере того как цельность научного познания разрушается и науки становятся более специализированными, все более очевидно, что задача философа превращается поистине в невыполнимую, если он не сможет приступить к осуществлению положенного синтеза, не овладев энциклопедией человеческих знаний. В таких условиях у философа остается всего одно средство: он должен отыскать или создать науку, которая, будучи достаточно узкой, дабы ее смог постигнуть отдельный разум, займет по отношению ко всей совокупности объектов срединное, центральное положение, тем самым обеспечив основу для спекулятивного мышления, которое будет интегрированным, а следовательно, философским. Лишь науки о разуме отвечают этому условию. Поскольку для нас мир существует постольку, поскольку он нам предъявлен, в определенном смысле изучение субъекта подразумевает также изучение объекта. Потому вовсе не кажется невозможным, если смотреть на мир с точки зрения разума, воспринимать мироздание в целом без необходимости накапливать энциклопедическую культуру (последнее сегодня нереально). Однако индивидуальное сознание обладает способностью к синтезу только в крайне несовершенной форме, поэтому оно не пригодно к исполнению данной роли. Наши опыт и знания могут быть сколь угодно обширными, но каждый из нас способен представлять себе лишь бесконечно малую часть реальности. Именно коллективное сознание выступает подлинным микрокосмом. Именно в цивилизации конкретной эпохи, то есть в комбинации религии, науки, языка, морали и т. д., воплощается предельно полная система человеческих представлений в любой данный момент времени. А сама цивилизация есть, безусловно, социальное явление, фактический плод наших совместных усилий. Она предполагает, что многие поколения связаны друг с другом, а такая связь возможна только в обществе и при посредстве общества. На самом деле она существует исключительно благодаря группам, поскольку индивидуальные умы по отдельности выражают разве что фрагментарность и неполноту. Никто не способен целиком воспринять систему своего времени, будь то религиозная, нравственная, юридическая или научная. Потому, рассматривая мир с точки зрения коллективного разума, только при этом условии философ может уповать на постижение единства всего на свете; отсюда следует, что социология будет для него наиболее полезным из всех подготовительных исследований.
Однако узы между этими двумя дисциплинами можно определить еще более строго и точно.
Как мы видели, среди наших представлений есть те, которые играют преобладающую роль, – это категории мышления. Они господствуют в наших умах потому, что как бы подытоживают наши мысли; в них сосредотачивается вся цивилизация. Если человеческий разум есть синтетическое выражение мироздания, то систему категорий можно признать синтетическим выражением человеческого разума. Выходит, нет объекта, более подходящего для философских размышлений. Будучи сравнительно узкой и потому доступной для исследований, эта область в некотором роде включает в себя универсальность объектов. Тем самым изучение категорий постепенно и неуклонно, как нам кажется, становится главным предметом философских изысканий. К осознанию этого факта пришли недавно ученики Канта[206], выбрав своей основной задачей создание системы категорий и открытие закона, превращающего эту систему в целое. Тем не менее, если происхождение категорий таково, каким оно нам видится, мы не можем рассматривать их в соответствии с исключительно диалектическим или идеологическим методами, применяемыми в настоящее время. Чтобы мы могли осмыслять их философски, независимо от целей такого осмысления, необходимо сначала понять, что они собой представляют, из чего они состоят, какие элементы входят в их состав, что определяет слияние этих элементов в составные представления – и какова была роль этих представлений в истории нашего психического развития. Эти вопросы как будто не вызывают затруднений и потому даже не ставятся, если мы верим, что индивидуальный разум самостоятельно формирует категории посредством действий, ему свойственных; ибо в таком случае для понимания того, каковы эти категории и какие отношения они поддерживают друг с другом и со всей подчиненной им интеллектуальной жизнью, достаточно, по-видимому, провести тщательное исследование самого себя. Закон, регулирующий эту диалектику, находится в уме. Поэтому считается, что разум должен интуитивно улавливать категории – при условии, что позднее они подвергнутся проверке практикой. Но если категории суть плоды истории и коллективных действий, если их происхождение таково, что каждый индивидуум по отдельности вносит в него лишь бесконечно малую долю, если все происходит фактически за пределами индивидуального восприятия, то мы действительно должны, намереваясь осмыслять реальные объекты, а не слова, их обозначающие, начинать с изучения этих категорий – как если бы это были неведомые реалии, – природа, причины и функции которых должны быть определены перед попыткой свести их в философскую систему. Тут потребуется немалое количество исследований, которые, как мы показали, будут опираться на социологию. Вот почему этой дисциплине суждено, как мы полагаем, дать философии необходимые основания, ныне, по сути, отсутствующие. Можно даже зайти настолько далеко, чтобы заявить, что социологическая рефлексия призвана стать в естественной прогрессии формой философского мышления. Все указывает на то, что с этой точки зрения задачи, с которыми приходится иметь дело философу, приобретут дополнительные и неожиданные свойства.