Поскольку социальный факт может считаться нормальным или аномальным лишь по отношению к определенному социальному виду, то из всего сказанного выше следует, что отдельное направление социологии нужно посвятить составлению этих видов и их классификации.
Понятие о социальном виде имеет то огромное преимущество, что занимает среднее положение между двумя противоположными представлениями о коллективной жизни, долгое время разделявшими мыслителей. Я имею в виду номинализм историков[67] и крайний реализм философов. Для историков общества содержат множество индивидуальных типов, гетерогенных и несравнимых друг с другом. У каждого народа собственные признаки, собственное устройство, свое право, своя нравственность, своя экономическая организация, пригодная лишь для него; всякое обобщение здесь почти невозможно. Для философа, наоборот, все эти отдельные группы, именуемые племенами, городами и государствами, суть лишь случайные и произвольные комбинации, лишенные индивидуальной реальности. Только человечество в целом реально, а из общих свойств человеческой природы проистекает все общественное развитие. Следовательно, для историка наша история – всего-навсего последовательность событий, связанных между собой, но неповторяющихся; для философа эти события обладают ценностью и вызывают интерес лишь как иллюстрация общих законов, начертанных в природе человека и управляющих всем ходом исторического развития. Для первого то, что хорошо для одного общества, неприложимо к другим. Условия состояния здоровья изменяются от народа к народу и не могут быть определены теоретически (необходимы практика и опыт посредством проб и ошибок). Для второго (для философа) эти условия могут быть исчислены раз и навсегда для всего человеческого рода. Создается впечатление, будто социальная реальность может быть только предметом абстрактной и туманной философии – или содержанием чисто описательных монографий. Но можно избегнуть этой альтернативы, если признать, что между беспорядочным множеством исторических обществ и единственным, но идеальным понятием человечества существуют посредники – а именно социальные виды. Концепция вида примиряет научное требование единства с разнообразием фактов, ибо свойства вида всегда обнаруживаются у всех составляющих его индивидуумов, но при этом виды различаются между собой. Верно, что нравственные, юридические, экономические и другие институты бесконечно изменчивы, но эти изменения не носят такого характера, чтобы исключать возможность научного исследования.
Лишь потому, что Конт не смог осознать существование социальных видов, он полагал возможным уподоблять прогресс человеческих обществ развитию одного народа, «которому мысленно были бы приписаны все последовательные изменения, наблюдавшиеся у разных народов»[68]. В самом деле, существуй всего один социальный вид, отдельные общества отличались бы друг от друга лишь степенью соответствия полному набору существенных признаков этого единого вида и степенью идеальности в выражении человеческого. Если же, наоборот, существуют социальные типы, качественно отличающиеся друг от друга, то тщетными будут все попытки их сблизить, поскольку эти общества отличны от гомогенных делений одной геометрической прямой. Историческое развитие теряет тем самым идеальное и упрощенное единство, которое ему приписывали; оно распадается, так сказать, на мириады обломков, которые не могут прочно соединиться друг с другом, ибо принципиально различаются. Знаменитая метафора Паскаля, подхваченная Контом, становится ложью[69].
Но как же взяться за построение этих видов?
I
На первый взгляд может показаться, что нет другого способа действия, кроме как изучить каждое общество по отдельности, составить о нем как можно более полное и точное монографическое описание, сравнить затем эти описания между собой, выяснить, в чем они совпадают и в чем расходятся, и, наконец, в зависимости от относительной важности этих сходств и различий распределить народы по разным или одинаковым группам. В поддержку такого подхода мы должны заметить, что только он пригоден для науки, основанной на наблюдении. Действительно, вид есть сумма индивидуальных обществ; как же его установить, не начиная с описания каждого из них во всей полноте? Разве правило не требует двигаться к общему после наблюдения частного, причем во всех подробностях? Вот почему предлагалось отложить изучение социологии до некой бесконечно отдаленной эпохи, когда история в своем исследовании отдельных обществ добьется результатов, достаточно объективных и определенных, чтобы можно было с пользой их сравнивать.
Но на самом деле такая осторожность научна только по названию. Неверно, что наука способна формулировать законы, лишь обозрев все выражаемые ими факты, или составлять категории, лишь описав во всей полноте их индивидуальных представителей. Подлинно экспериментальный метод стремится, скорее, заменить обыденные факты (которые имеют доказательную силу только благодаря своей многочисленности, из-за чего основанные на них выводы всегда не очень достоверны) фактами решающими, или судящими, как говорил Бэкон[70], каковые обладают научной ценностью и интересны сами по себе, независимо от их количества. Особенно важно действовать таким образом, когда приступают к выявлению родов и видов, так как составить перечень всех присущих индивидуумам признаков – задача неразрешимая. Всякий индивидуум есть бесконечность, а бесконечность не может быть исчерпана. Не следует ли поэтому изучать только наиболее существенные свойства? Но согласно какому принципу мы будем осуществлять отбор? Для этого нужен критерий, который выводил бы за пределы индивидуальности и который даже самые лучшие монографические описания не смогут предоставить. Даже не доводя до такой крайности, можно предположить, что чем многочисленнее свойства, положенные в основу классификации, тем труднее будет с учетом разнообразия способов, какими эти свойства могут сочетаться в конкретных случаях, обнаружить достаточно явные сходства и различия, чтобы можно было составить определенные группы и подгруппы.
Будь возможной классификация с применением этого метода, ее немалым недостатком было бы то обстоятельство, что она лишена той пользы, которая от нее ожидается. Ее первичное назначение – это сокращение размаха научной работы за счет подмены бесчисленного множества индивидуумов ограниченным числом типов. Но это преимущество теряется, если данные типы будут составляться лишь после изучения и анализа всех индивидуумов. Классификация вряд ли облегчит исследование, если будет всего-навсего подытоживать уже проведенные изыскания. Она окажется по-настоящему полезной, если позволит нам классифицировать другие признаки, нежели те, которые положены в ее основу, если обеспечит нам ориентиры для последующих фактов. Ее роль заключается именно в предоставлении точек отсчета, которые мы сможем дополнять наблюдениями, отличными от тех, которые сами послужили ориентирами. Но для этого нужно строить классификацию не согласно полному списку всех индивидуальных признаков, а на основе небольшого, тщательно отобранного их числа. При таком условии она не просто будет способствовать упорядочению уже добытых знаний, но приведет к пополнению их запаса. Она избавит наблюдателя от необходимости следовать разными тропами и укажет ему верный путь. Если классификация будет построена на этом принципе, тогда, чтобы узнать, распространен ли факт в пределах данного вида, не понадобится наблюдать все общества, входящие в этот вид, – изучения немногих будет вполне достаточно. Нередко хватит даже одного хорошо проведенного наблюдения: так, зачастую одного хорошо проведенного эксперимента хватает для выведения закона.
Поэтому мы должны выбирать для нашей классификации наиболее существенные признаки. Правда, опознать их возможно, лишь когда объяснение фактов продвинулось довольно далеко. Эти две части научного познания связаны между собой и способствуют развитию друг друга. Однако, еще не погрузившись глубоко в изучение фактов, нетрудно предположить, где надлежит искать характерные свойства социальных типов. Мы знаем, что общества состоят из частей, присоединенных друг к другу. Поскольку природа всякого целого непременно зависит от числа, природы его составных элементов и способа их сочетания, то очевидно, что именно эти признаки следует брать за основу. Далее мы увидим, кстати, что как раз от них зависят все общие факты общественной жизни. Кроме того, поскольку эти признаки принадлежат к морфологическому порядку, можно назвать социальной морфологией ту часть социологии, задача которой состоит в построении и классификации социальных типов.
Принцип этой классификации даже подлежит дальнейшему уточнению. Известно, что фактически составляющие всякого общества суть общества более простые, чем оно само. Народ образуется объединением двух или более народов, ему предшествующих. Значит, если мы знаем простейшее общество среди всех существовавших, то для построения нашей классификации остается лишь проследить способ, которым образовано составное общество и каким его части соединяются между собой.
II
Спенсер очень хорошо понимал, что методическая классификация социальных типов не может иметь другого основания.
«Мы видели, – говорит он, – что социальная эволюция начинается с малых и простых сочетаний, что она шагает далее, объединяя эти малые сочетания в более крупные, и что после их консолидации эти большие группы объединяются с другими, себе подобными, порождая образования еще крупнее. То есть наша классификация должна начинаться с обществ первого, простейшего порядка»[71].
К сожалению, для того чтобы применить этот принцип практически, необходимо начинать с точного определения того, что понимается под простым обществом. Спенсер не только не дает такого определения, но и, похоже, считает его почти невозможным[72]. Дело в том, что простота в его понимании состоит главным образом в известной примитивности организации. Но нелегко точно указать, в какой момент времени социальная организация настолько примитивна, что может считаться простой; это предмет оценки. Поэтому формула Спенсера настолько расплывчата, что она подходит буквально всем обществам. «Наше единственное решение, – говорит он, – заключается в том, чтобы рассматривать в качестве простого общества то, которое образует действенное целое, не подчиненное другому целому, и части которого сотрудничают между собой с помощью или без помощи управляющего центра для достижения некоторых общественных целей»[73]. Но существует множество народов, отвечающих этому условию. В результате Спенсер достаточно произвольно смешивает в одной категории все наименее цивилизованные общества. Можно вообразить, какой при подобной отправной точке может быть вся остальная часть классификации. Наблюдается поразительная мешанина в сочетании самых разнородных обществ: греки гомеровской эпохи рядом с феодальными обществами десятого столетия, ниже бечуанов, зулусов и фиджийцев; афинская конфедерация рядом с феодами Франции тринадцатого века и ниже ирокезов и арауканов[74].
Определение «простой» обретает точное значение лишь тогда, когда оно обозначает полное отсутствие составных элементов. Следовательно, под простым обществом нужно понимать всякое общество, которое не включает в себя другие, более простые, чем оно само; которое не только в нынешнем состоянии сведено к единственному сегменту, но и не содержит никаких следов предшествующей сегментации. Орда в том виде, как мы ее определили ранее[75], точно соответствует этому определению. Это социальный агрегат, не заключающий и никогда не заключавший в себе никакого другого более элементарного агрегата, но непосредственно разлагаемый на индивидуумов. Они же внутри целостной группы не образуют особых подгрупп, отличных от нее, а расположены рядом друг с другом, подобно атомам. Ясно, что не может быть более простого общества; это протоплазма социального мира, иначе говоря, естественная основа всякой классификации.
Верно, что нет, возможно, в истории общества, которое бы строго соответствовало этим приметам, но (как мы показали в уже упоминавшейся книге) нам известно множество тех, что прямо и без промежуточных звеньев образованы посредством комбинации – или орд. Когда орда становится таким способом социальным сегментом, а не обществом в целом, она меняет имя и превращается в клан, но сохраняет те же конституирующие черты. На самом деле клан есть социальный агрегат, не разложимый ни на какой другой, более мелкий по размерам. Быть может, скажут, что обычно там, где мы его ныне наблюдаем, он включает в себя множество отдельных семей. Но, во-первых (исходя из соображений, которые ни к чему здесь развивать), мы думаем, что образование этих малых семейных групп происходило после возникновения клана; во-вторых, если рассуждать строго, они не составляют социальных сегментов, поскольку не являются политическими подразделениями. Повсюду, где мы встречаем клан, он выступает последним фрагментом такого рода. Следовательно, даже не будь у нас других фактов, подтверждающих существование орды (а они имеются, и когда-нибудь нам представится повод их предъявить), существование клана, то есть общества, образованного объединением орд, позволяет предположить, что вначале имелись простые общества, которые сводимы к орде в собственном смысле слова, благодаря чему последнюю можно признать источником, из которого произошли все социальные виды.
Когда усвоено понятие орды, или общества с единственным сегментом, независимо от того, считать его исторической реальностью или научным постулатом, у нас появляется опора, необходимая для конструирования полной шкалы социальных типов. Мы можем различать столько основных типов, сколько существует для орды способов образовывать комбинации с другими ордами и порождать новые общества, каковые далее сочетаются между собой. Мы столкнемся сначала с агрегатами, образованными простым воспроизведением орд или кланов (если использовать новое наименование), при котором кланы не объединяются и не образуют промежуточных групп внутри цельной группы, что охватывает их все. Они просто располагаются рядом, как индивидуумы в орде. Примеры подобных обществ, которые можно назвать простыми полисегментами, мы находим у некоторых ирокезских и австралийских племен. Кабильские племенные арш отличаются тем же свойством: это союз кланов, распределенных по деревням. Вполне возможно, что был в истории период, когда римская курия и афинская фратрия являлись обществами этого рода. Выше будут общества, образованные соединением обществ предыдущего типа, то есть полисегментарные общества простого состава. Таков характер ирокезской конфедерации и конфедерации кабильских племен; то же справедливо первоначально для каждого из трех первобытных племен, из объединения которых впоследствии родилось римское государство. Далее мы встречаем полисегментарные общества двойного состава, которые возникают из сочетания или слияния нескольких полисегментарных обществ простого состава. Таково город-государство, агрегат племен, которые сами являются агрегатами курий, а те, в свою очередь, разлагаются на gentes[76], или кланы; таково и племя у германцев с его марками-графствами, что делились на «сотни», которые, в свою очередь, опирались на кланы, ставшие деревнями.
Нам нет необходимости развивать далее эти краткие рассуждения, поскольку здесь не может идти речь о создании классификации обществ. Это задача слишком сложная, чтобы рассматривать ее мимоходом; напротив, она предполагает целый ряд специальных и длительных исследований. Мы хотели только посредством нескольких примеров уточнить понятия и показать, как должен применяться методологический принцип. Сказанное выше не следует рассматривать как полную классификацию низших обществ. Мы несколько упростили положение дел для большей ясности. В самом деле, мы предположили, что каждый высший тип формировался комбинацией обществ одного и того же типа, а именно типа, расположенного непосредственно под ним. Но нет ничего невозможного в том, чтобы общества различных видов, расположенные на разной высоте генеалогического дерева социальных типов, объединялись, образуя новый вид. Мы знаем по крайней мере один такой случай: это Римская империя, включавшая в себя разнообразнейшие народы[77].
Едва эти типы будут составлены, придется различать в каждом из них разновидности согласно тому, сохраняют ли некоторую индивидуальность сегментарные общества, образующие общество более высокого типа, или же, наоборот, они поглощаются общей массой. Понятно, что социальные явления должны изменяться не только в зависимости от природы составных элементов, но и в зависимости от способа их соединения. Прежде всего они должны различаться по тому свойству, сохраняет ли каждая из подгрупп свой местный образ жизни или же все они вовлекаются в общую жизнь, иначе говоря, в соответствии со степенью концентрации. Далее нужно будет изучить, происходит ли в конкретный момент времени полное слияние этих сегментов. Слияние устанавливается по тому признаку, что эта первоначальная составная (сегментарная) организация общества больше не влияет на его административную и политическую организацию. С этой точки зрения города-государства явно отличаются от германских племен. У последних организация на клановой основе сохранялась, пускай в несколько размытом виде, вплоть до конца их истории, тогда как в Риме и в Афинах gentes и γένη очень рано перестали быть политическими подразделениями, сделались частными группировками.
Внутри построенной таким образом схемы возможно вводить новые деления согласно вторичным морфологическим признакам. Однако по причинам, отмеченным ниже, мы сомневаемся в пользе и состоятельности дальнейшего деления, которое только что было описано. Более того, мы не должны входить в эти подробности. Достаточно выдвинуть принцип классификации, который может быть сформулирован так: следует начинать с классификации обществ по степени их организованности, принимая за основу предельно простое общество – иначе односегментарное общество. Внутри этих классов необходимо выделять разновидности согласно тому, происходит или нет полное слияние исходных сегментов.
III
Эти правила неявно отвечают на вопрос, которым, возможно, уже задается читатель, вникая в наши рассуждения о социальных видах как о существующих, хотя мы не установили прямо их существования. Доказательство их существования содержится в самой сути только что изложенного метода.
Мы обнаружили, что общества суть лишь различные комбинации одного и того же исходного общества. Но один и тот же элемент не может сочетаться с самим собой, а производные соединения, в свою очередь, могут сочетаться между собой только ограниченным числом способов, особенно когда составляющие элементы малочисленны, как обстоит дело с социальными сегментами. Значит, шкала возможных комбинаций конечна и большая их часть по крайней мере должна повторяться. Посему оказывается, что социальные виды существуют. Причем, пусть не исключено, что некоторые из этих комбинаций возникают один-единственный раз, это не мешает им быть видами. В подобного рода случаях мы скажем, что вид насчитывает только одного представителя[78].
Социальные виды существуют по той же причине, по которой существуют виды в биологии. Последние обязаны своим появлением тому обстоятельству, что организмы суть всего-навсего разнообразные комбинации одной и той же анатомической единицы. Тем не менее с этой точки зрения между социальным и биологическим мирами имеется существенное различие. У животных особый фактор, а именно воспроизведение, придает специфическим особенностям стойкость, которой не обладают другие особенности. Такие воспроизводимые качества, поскольку они являются общими для всех предков, гораздо сильнее укоренены в организме. Потому они сопротивляются воздействию индивидуальной среды и сохраняются целостными, несмотря на разнообразие внешних обстоятельств. Некая внутренняя сила закрепляет их вопреки различным влияниям извне; это сила наследственных привычек. Вот почему биологические свойства столь четко выражены и могут быть точно определены. В социальном мире эта внутренняя сила отсутствует. Качества нельзя усилить за счет череды поколений, потому что продолжительность их существования равна одному поколению. Как правило, общества производные отличаются в видовом отношении от обществ, их породивших, поскольку вторые, сочетаясь между собой, порождают совершенно новые организации. Только колонизацию можно сравнить с воспроизведением через зародыша; к тому же, чтобы уподобление было точным, от группы колонистов требуется не смешиваться ни с какими другими обществами иного вида или разновидности. Отличительные признаки вида тем самым не получают от наследственности подкрепления, которое позволило бы противостоять индивидуальным вариациям. При этом они изменяются и обретают бесчисленные новые оттенки под воздействием обстоятельств. Поэтому в поисках указанных признаков мы, когда отброшены все скрывающие их варианты, часто обнаруживаем довольно неопределенный остаток. Эта неопределенность естественным образом прирастает по мере усложнения признаков, так как чем сложнее объект, тем больше различных комбинаций могут образовывать его составные части. Отсюда следует, что специфический тип в социологии не проявляет столь же четких очертаний, как в биологии, за пределами самых общих и простых признаков[79].