ьная армянская музыка, камеру болтает, слышен детский смех, переговоры, камеру наконец ставят на стол, и в кадре… В это невозможно поверить, если не увидеть своими глазами: Цолак с братом танцуют! Обрыв пленки, черное поле. Пауза. В кадре обросший веселый Цолак чокается яблочным соком с волонтером Светланой и говорит так проникновенно и так важно, как умеют только кавказские мужчины: «Я тебя люблю». А Светлана, еле сдерживая слезы, отвечает: «Спасибо, мой родной, будь здоров!» Они чокаются и говорят одновременно: «За тебя!»
Вместо обещанных ему нескольких дней Цолак прожил в хосписе целую неделю, потом месяц, а потом… Потом случилось чудо. Цолак пошел на поправку.
«Как они его мыли, как они его переворачивали, какие массажи тела они ему делали, как они стучали его по спине, чтобы дышал, как они верили в него – этого не описать словами! Они помогли Цолаку. Они вытащили его и спасли. Они руками своими, понимаете, руками и любовью сделали настоящее чудо! Хоспис дал нам жизнь, хоспис вернул нам веру в жизнь», – рассказывает папа Цолака, жизнерадостный крупный армянский мужчина Вардан Мнацакян.
В новой жизни, которая после рака и после хосписа, в той, в которую трудно поверить, Цолак с братом и родителями уехали во Францию. Всё хорошо. Мальчик здоров, учится в школе, вот только французский идет с трудом. Спустя два года после невероятного исхода этой болезни, летом 2009-го, папа Цолака приедет в Москву, привезет в хоспис шашлык, перецелует руки всем врачам и медсестрам и, конечно, Вере. Ни он, ни сын теперь не боятся слова «хоспис», потому что знают – это просто гостевой дом. В котором погостят – и уходят. По одной из двух возможных в жизни дорог.
«Когда мы болели, скажу честно, через такое прошли, такого натерпелись! И сам диагноз, и страх, что сын умрет. И чиновники, которые говорили: «армяне едут умирать в Армению». И отсутствие денег на лечение. Но потом всё встало вдруг на свои места. В хоспис мы попали, как будто на волне любви человеческой приехали. О нас заботились столько людей, столько людей молились за нас, желали нам добра, деньги собирали для Цолака. А когда он выздоровел, такое счастье вокруг было, – вспоминает Вардан. – И я теперь не нахожу себе места только по одному вопросу: что я должен сделать, что сын мой должен сделать, чтобы не подвести? Такое чудо ведь не падает на голову случайно. Это шанс как-то отблагодарить всех. Я об этом Цолаку всё время говорю. Живи обычно, но знай, эта жизнь тебе дважды дана неспроста. Ты должен быть очень хорошим человеком. С огромным сердцем, чтобы на всех хватило».
В этом опять есть странное совпадение: в Париже Цолак Мнацакян как бывший онкологический больной встал на учет в Американском госпитале. Том самом, где ждал, но не дождался клинических испытаний какого-нибудь нового и революционного препарата профессор Давид Серван-Шрейбер.
Весной 2011 года профессор Серван-Шрейбер перебирается в провинциальную клинику Фекам. Это в Нормандии, ближе к дому, каких-то 40 километров до родового гнезда, где живет его мама Сабин, где вырос он и трое его братьев.
Французская система здравоохранения не предусматривает хосписов, но позволяет оставшимся без надежды больным получать лечение наравне с более «перспективными» пациентами. Десять палат с восхитительным видом на последнем этаже обыкновенного нормандского областного госпиталя Фекам – «Отделение медицины 2». Так, чтобы никого не смущать, во Франции принято называть отделение для людей, которым обыкновенная медицина уже не может помочь выздороветь, а значит, им нужно больше заботы, больше комфорта и больше тепла. Здесь никто никого не гонит, а пациенты не пугают друг друга: по закону, принятому во Франции, угасающие от рака люди лежат в одноместных палатах.
К Давиду часто приезжают мама, братья и сын Саша. И разговорам, по которым все соскучились за годы бурной просветительской деятельности профессора Серван-Шрейбера, кажется, нет конца. Точку ставит сам Давид: поздней весной 2011-го он принимает решение перебраться из «Отделения медицины 2» Фекама домой. По пути просит семью сделать остановку на том самом пляже, где теперь сижу в растерянности я, не зная, с чего начать рассказ о последних днях автора «Антирака». Давид знал совершенно точно. Он рассказал маме и братьям о том, что хотел бы успеть написать книгу о невероятно важном умении проститься с близкими навсегда. И попросил у них помощи, зная, что собственных сил может не хватить. «Я вначале опешила, – рассказывает мне Сабин Серван-Шрейбер. – Да, он профессор, ученый, просветитель. Но он же мой сын. Я спросила: «Давид, ты уверен, что у тебя хватит сил?» А в голове, конечно, звучал другой вопрос: должен ли мой сын потратить последние свои силы на эту книгу? Но я не стала спорить. «Сынок, – сказала я, – если ты считаешь, что это именно то, что тебе нужно, мы все в твоем распоряжении». И сразу с пляжа мы поехали домой. И он начал писать. Длилось это недолго: недели две. Потом сил писать не стало. Он диктовал. Он был невероятно работоспособен в эти дни. Приехали все его братья, сын Саша. Сменяясь через каждые два часа, они записывали за ним главу за главой».
Брат Давида, Эдуард, теперь гордится: «Мы успели записать за ним книгу, пока он мог говорить, а когда голос пропал, он правил написанное. Я не верил своим глазам. До последнего дня, до последней секунды своей жизни он хотел приносить пользу. В этом было его предназначение: извлечь все, какие только могут быть, уроки из посланной ему болезни. И он старался использовать все свои возможности для того, чтобы его опыт мог послужить другим людям. Слушайте, да он каждую главу правил по три раза! Вы можете себе это представить?! Человек уже ни писать, ни говорить не может, мы читаем ему вслух, а он то кивает, то качает головой. И мы за ним всё это переписываем. Он успел закончить книгу. Я помню, мы согласовали последнюю главу, и он выдохнул: «Слава Богу, я успел». Через несколько дней его не стало».
Завершая дела, профессор Серван-Шрейбер даст последнее интервью для журнала Psychologies, колумнистом которого был долгие годы. На диктофонной записи звучит тихий голос человека, отдавшего половину жизни поискам всех мыслимых способов победить рак.
«Я ухожу совершенно счастливым. Рядом со мной – мои любимые люди. Я украл у рака двадцать лет. За это время в науке, увы, не случилось переворота, и болезнь по-прежнему загадочна. Но рак сдается. Человек учится его побеждать. Мои трое малышей, рожденные вопреки раку, моя семья, которую рак сплотил, мои книги – тому подтверждение».
В мою предпоследнюю встречу со Львом Бруни я передала ему рукопись тогда еще неизданной книги Давида Серван-Шрейбера «Об умении сказать «до свидания»«.
Лев Иванович, блестяще знавший французский, начал читать. Я не спрашивала об этом прямо, Бруни сам заговорил о смерти Давида Серван-Шрейбера. О смерти, которая была отсрочена, но не побеждена – Серван-Шрейберу не удалось обмануть рак. «Не вздумайте воспринимать жизнь как беллетристику средней руки: все концы не обязаны сходиться с концами, герои не должны в финале целоваться на фоне заката, никто не уполномочен жить вечно», – сказал мне Бруни. И продолжил: «Давиду посчастливилось завершить главное дело своей жизни и увидеть результат: он вдохнул надежду в людей. И даже теперь, после того как он умер, вы приносите мне его новую книгу, которая, я уверен, поможет мне сделать эти несколько предначертанных шагов в деле победы над раком. Ведь победа – это не обязательно полное и окончательное выздоровление. Могут быть очень разные победы. И каждая очень важна».
Лев Бруни, пожалуй, один из лучших учеников Давида Серван-Шрейбера. Последняя запись в Facebook Бруни, адресованная друзьям, полна любви и благодарности: «Дорогие мои! Я так чувствую вашу любовь. С ее помощью я уже как минимум пятикратно превысил срок, отпущенный мне Минздравом. Не оставляйте стараний, маэстры. Я не оставляю надежды».
Что еще? Лев Бруни горячо надеялся, что его «Динамо» обязательно станет чемпионом, он еще разок-другой сыграет в бридж, съездит в горы и попытается снова встать на лыжи. Надеялся. И мечтал. Не злился ни на судьбу, ни на болезнь, ни на тех, кто рядом, понимая, что всего этого в его жизни уже не будет. Горевал, конечно, видя, как бьются, пытаясь еще хоть чем-то ему помочь, близкие. Но не скрывал тихой радости: теперь они лучше понимают механику этой трудной болезни. Его история будет им и уроком, и примером, и облегчением в будущем. Я видела и слышала, как на прощании с Бруни дорогие ему люди, еще несколько лет назад не приемлющие разговоров о болезни, а особенно о раке, спокойно рассуждали о том, кому и какая еще помощь в этом аспекте может понадобиться. Говорили и о хосписе, и о благотворительных фондах, и некоторых общих знакомых. Без надрыва и всплескивания руками. Вспоминали Льва Ивановича, беседы с ним, его шутки, его такой короткий по времени, но такой длинный в мировоззренческом смысле путь.
Болезни больше никто не боялся. Это стало фактом жизни, пусть не до конца понятным, но уже более-менее осознанным. Вот в этом, на мой взгляд, и была такая важная и нужная близким и друзьям Льва Бруни победа над раком. В этот момент его болезнь и его смерть обрели гораздо более глубокий смысл.
Я поймала себя на том, что всё время думаю: как же действительно жаль, что он не успел встретиться с Серван-Шрейбером. Какой нужной могла бы оказаться эта встреча: и чтобы поблагодарить, и чтобы рассказать о себе.
Спустя месяц рассказываю о том, как Лев Бруни читал последнюю книгу Давида Сабин Серван-Шрейбер. Она, почти не дыша, слушает. Благодарит: «Мне очень важно, что книга Давида и сама его жизнь помогают людям. Кому-то уже помогла, кому-то поможет в будущем. Я же мама, я очень горжусь своим сыном. Я глубоко убеждена, что тот путь, который вслед за Давидом проделывают его последователи, – это история победы над раком, которая происходит на наших глазах. И однажды станет окончательной. Об одной своей маленькой победе Давид, к сожалению, не успел узнать. После его смерти я все же решилась и бросила курить. На восьмом десятке. Мальчик мой…»