Разумеется, в ответе из зарубежной клиники не подразумевалось полное излечение от рака 4-й степени с множественными метастазами, которым страдала Маша, но предполагалось купирование некоторых осложнений, облегчение состояния, попытка нового типа химиотерапии и главное – общий комфорт и полноценный контакт с врачом.
«Я могу подумать немного?» – спросила Мария. Я с большим трудом сдержала себя, чтобы не прокричать в трубку: «Да чего думать-то! Скорее, скорее езжайте. Там вас ждут, там не будут говорить: у нас на этот месяц нет коек, там врач будет всегда на связи, и это будет один врач, а не несколько постоянно исчезающих и не берущих трубку…» Но я сдержалась. «Да, конечно», – ответила я.
Это было в ноябре. В декабре Мария перезвонила. «Катя, я приняла решение никуда не ехать, – спокойным и уверенным голосом сказала она. – Здесь моя земля, мой язык, моя квартира. У меня двое юных сыновей: один недавно женился, у другого только-только появилась девушка. Я не хочу обременять их, а со мной придется кому-то поехать в качестве сопровождающего. Я хочу видеть их жизнь до самого последнего момента своей жизни. Я никогда не проводила за границей больше десяти дней, я не представляю себе своей жизни, своего лечения – пусть даже самого прекрасного – вдали от дома. Я решила не ехать».
Внутренне я не соглашалась ни с одним аргументом Марии. Я была в той клинике, откуда ей пришел положительный ответ. Я совершенно точно знаю разницу между тем, как лечится здесь и сейчас она, и тем, как это могло бы быть организовано. Я уверена, мы смогли бы собрать деньги на то, чтобы Маша лечилась, чтобы реабилитировалась, а там чем черт не шутит…
Но я молчу и соглашаюсь. Потому что – и это, наверное, одно из важнейших правил, которого должны придерживаться люди, близко общающиеся с онкологическим пациентом, – есть решения, которые вправе принять только сам человек: как лечиться, где лечиться, какому врачу доверять, какой стратегии придерживаться, когда и как (если нет сил и озвученных врачом перспектив) прекратить лечение. Это правило также распространяется на родителей детей, которые болеют раком: никто не имеет права их заставлять принять тот или иной план лечения, никто не имеет права давить, окончательное решение за ними.
Мария решила остаться дома. Она провела Новый год с сыновьями и их возлюбленными. Средства, которые мы собрали, пригодились: бесплатная медицина на самом деле дорогое удовольствие, а рак лишил Марию возможности зарабатывать на жизнь. Она мужественно переносила одну за другой химиотерапии, больше страдая от неизвестности и невозможности получить медицинские консультации в режиме реального времени. Она терпеливо ждала, когда в больнице по месту жительства освободятся койки в онкологическом отделении, чтобы лечь на химию, и в терапевтическом, чтобы после химии восстановиться. Но она была совершенно спокойна и благодарна судьбе за то, что у нее была возможность вдоволь наобщаться со своими сыновьями и провести отпущенное ей время на родине.
«Ты пожалел хоть раз, что Жанна лечилась не в России?» – спрашиваю я Дмитрия Шепелева. В питерском кафе на крыше мы работаем над сценарием фильма о Жанне, время от времени отвлекаясь на неяркий, но постоянно меняющий цвета балтийский закат. Мы всё еще уверены – это история победы над болезнью. «Мы особо не выбирали. И с какими-то проблемами, связанными с языком или обычаями, не сталкивались: я хорошо говорю по-английски, в течение болезни поднаторел в медицинских терминах. Но и так сложилось, что наш опыт лечения сразу был международным: диагноз поставили в США, там Жанна лечилась с самого начала, – говорит Шепелев, смотрит куда-то мимо меня и продолжает: – Потом встал вопрос о том, куда двигаться дальше. Меня все время настораживало, что наш лечащий доктор настойчиво повторял: «Вам надо перебраться поближе к дому». «Что он имеет в виду? Березки?» – думал я. Ни о какой ностальгии или неудобстве, связанных с тем, что мы лечимся не дома, речи не шло. В итоге мы из США переместились в Германию. И, знаешь, с самого начала, признаюсь, я заметил, как от географии зависело то, что и как говорили мне и Жанне врачи. В отличие от Майами, где доктора старались избегать прямолинейности и окончательности, немецкие врачи говорили сухо, прямо, не поддерживая никаких иллюзий о будущем, не испытывая никаких видимых сожалений. Вообще, я заметил, к вопросам жизни и смерти там относятся более прагматично, чем в России, где человеческая отзывчивость часто соседствует с чувством абсолютного смирения перед болезнью. У нас на родине речи не идет, как правило, ни о поддержке, ни о попытках воодушевить пациента на борьбу с болезнью. В США, несмотря на тяжесть диагноза Жанны, настроение врачей чаще всего было боевым: «Ну что же, дело дрянь, но мы поборемся».
Но это всё Шепелев проанализировал и понял позже. Тогда, в Майами, перед ним стоял выбор: Израиль или Германия. Одно из имен, которое встречалось Дмитрию в его интернет-поисках чаще остальных в связи с диагнозом Жанны, – профессор Манфред Вестфаль из Университетской клиники Эппендорф-Гамбург. Его к тому же горячо рекомендовал американский доктор Фриске. Обменявшись письмами с профессором, заручившись его поддержкой, согласием госпиталя и получив счет в 70 000 евро за отдельную палату и проведение назначенного лечения, Шепелев и Фриске отправились в Германию. «Тут, конечно, сразу становится понятно, как работает тамошняя медицина: не успели мы приземлиться, как тут же оказались внутри кем-то сконструированной матрицы. На взлетном поле ждет «Скорая помощь», внутри которой сопровождающий доктор с распорядком нашей жизни на ближайшие несколько дней, – рассказывает Дима. – Мы несемся в госпиталь, включая сирену на перекрестках, в окне мелькают… березы! И это, конечно, сильно отличается от пейзажа, набившего нам оскомину в Майами. Помню, я открыл окно, вдохнул – воздух какой-то наш, родной. И я сказал, даже почти закричал Жанне: «Слушай, да мы почти дома!»
«Неужели пейзаж за окном действительно так значим?» – перебиваю его.
«Если бы это не случилось со мной, я бы тебе и сейчас ответил: чушь какая-то, ерунда, – пожимает плечами он. – Но ты не поверишь, с нами обоими в тот момент, когда мы неслись из аэропорта в клинику, приключилась странная штука: эти березы, этот знакомый на вкус воздух вдруг придали уверенности в том, что здесь-то у нас всё будет хорошо; по крайней мере – без ухудшений. В клинике не успеваем опомниться, как входит одна медсестра, вторая, третья, у всех сосредоточенные доброжелательные лица и вопросы вроде: «Что вы желаете на обед: суп с фрикадельками или суп-пюре?» В общем, почти как в хорошей гостинице. И главное – никакого больничного запаха. На следующее утро я должен идти к тому самому профессору Вестфалю. Это скромный мужчина средних лет с крепким рукопожатием, одет в рубашку и джинсы. Кабинет аккуратно заставлен медицинской литературой. На столе модель черепа. На экране компьютера МРТ-снимки моей жены. «Манфред Вестфаль», – по-английски приветствует профессор. Садится. Отворачивается к окну. Возвращается ко мне и смотрит прямо в глаза: жесткий, цепкий, глубоко проникающий взгляд. Четко отделяя каждое слово, произносит: «Дмитрий, не стройте иллюзий. Ваша жена умрет»«.
Шепелев хлопает себя по карманам, как будто ищет сигареты. Но он не курит. Шарит рукой по столику. Но там пусто. Смотрит по сторонам, словно увидел кого-то знакомого. Но в кафе никто не заходит.
«Что ты ответил?» – возвращаю его к беседе.
Он пытается вспомнить, ответил ли он тогда вообще хоть что-то профессору Вестфалю. Но не может. Потому что боится не совладать с эмоциями. Точно так же, как тогда, три года назад, пытался совладать с эмоциями, возвращаясь из кабинета профессора в палату номер 316, где Жанна ждала его и хороших новостей, которых у него не было. Но тогда справляться с эмоциями в одиночку ему не пришлось: вместе с Шепелевым в палату вошел – как выяснилось – лечащий врач. Его рукопожатие было мягким, шутки – остроумными, а речь – не пугающей. Он делал всё возможное, чтобы пациентке Жанне Фриске было комфортно, кроме одного – не обманывал.
«Понимаешь, – рассуждает Шепелев, – с точки зрения немецких врачей (человеку неподготовленному нужно время, чтобы привыкнуть к болезни), болезни, в том числе и онкологические, делятся на те, которые они воспринимают как излечимые, и все остальные – при которых возможно только немного продлить жизнь и сохранить ее качество. «Борьба против рака», «вызов болезни», «сражение» – это слова не их лексикона. Безусловно, нас лечили, нас поддерживали, нам сочувствовали. Но ни о какой надежде речи не шло. Просто курс облучения и шесть курсов стандартной химиотерапии. Но при этом – окна из палаты в старинный парк, возможность засыпать и просыпаться вместе, кофе с круассанами на завтрак и возможность общаться с сыном Платоном столько, сколько у Жанны было сил. В немецких больницах нет этой, вдолбленной нам с детства, фобии перед грязью, инфекциями, особенными детскими болезнями, которые делают невозможным посещение маленькими детьми своих больных родителей. В общем, как это ни странно, лечение в UKE – один из самых светлых и даже романтических моментов болезни Жанны».
Он еще немного помолчит, как будто растерянно. А потом очень быстро, без выражения, как будто читает инструкцию по безопасности или какую-то памятку, расскажет, как именно там, в Гамбурге, ему впервые приснился сон о том, как оправившаяся после болезни Жанна возвращается на сцену, как публика, замерев, смотрит на нее, пытаясь угадать нанесенные раком отметины, но Жанна прекрасна как раньше. Она выходит на авансцену, становится в луч прожектора и поет. Зал с восхищением смотрит на нее, а потом взрывается аплодисментами: она победила!
Возможно, поэтому, когда после обещанных шести курсов химиотерапии профессор Вестфаль пришел проститься с Димой и Жанной и, по-отечески посмотрев в глаза Шепелеву, произнес: «Ты справишься», тот с вызовом ответил: «Мы еще удивим вас. Вот увидите!»