Так же и у людей. Вот почитайте, Катя, мировую художественную литературу. Ту, что до середины XX века. Есть ли там хоть слово о раке? Нет. Вот так конкретно: жил Иван Ильич и умер от рака – нет. (Профессор Гудков намекает на то, что считается, что Л. Н. Толстой в рассказе «Смерть Ивана Ильича» описывает именно смерть от рака, хотя прямо на этот диагноз автор не указывает. – К. Г.) Значит ли это, что раньше рака не было? Отвечаю: нет, не значит. Просто люди, как правило, не доживали до того возраста, когда рак становился главной болезнью, умирали от других болезней, несчастных случаев, войн, в конце концов. Мы проявили рак повышением качества жизни и тем, что очень здорово научились лечить всё остальное. Сейчас все говорят: чуть ли не эпидемия рака шагает по планете. А если посчитаешь внимательно, то всё совершенно не так. Действительно, появились и, наконец, были описаны редкие раки. Но это лишь значит, что, во-первых, принципиально улучшилась диагностика, а во-вторых, мы так хорошо научились лечить сердечно-сосудистые и инфекционные заболевания, что раки выходят в цивилизованных странах на первое место как причина смертности.
Потому что люди перестали с такой частотой умирать от инфаркта, который в наше время простая и понятная в своей причинно-следственной связи болезнь. Лечение сердечно-сосудистых заболеваний – это ремонт сломанного или засоренного водопровода. А рак – возникновение новой формы жизни. Его лечение нам еще только предстоит изобрести. Мы его ждем, мы по нему тоскуем, мы нервничаем от того, что оно не появляется так быстро, как нам бы хотелось. И мы еще больше нервничаем, зная, сколько страдающих ежедневно людей ждут от нас этого великолепного озарения».
Пожалуй, это был самый эмоциональный момент интервью с профессором Андреем Гудковым. Ясно, что попытки недалеких пациентов ухватиться за любую, пусть даже сомнительную соломинку, намекающую на возможность моментального спасения от рака, настоящие ученые воспринимают как претензию в свой адрес: ну почему так долго, ну что же вы там копаетесь? Необходимые науке десятилетия на разработку, исследования и клинические испытания возможного спасительного средства, связанные с этим ожидания и провалы, обычные, боящиеся рака или уже болеющие им люди, как правило, списывают на нарочные промедления и даже заговор. Выдержка и долготерпение ученых обыкновенным пациентам кажутся невероятными. Как будто ученые эти и их близкие сами не болеют раком или не понимают: спасительное лекарство нужно здесь и сейчас. Ну нет даже десяти лет в запасе у обыкновенного человека. Иногда и десяти дней нет.
Профессор Гудков, конечно, такие упреки впрямую слышит нечасто. Но как тонкий человек чувствует их. И как настоящий пассионарный ученый переживает: «Наше нынешнее состояние с лечением рака напоминает состояние с лечением инфекционных болезней в доантибиотиковую эру: туберкулез, сифилис, чума, холера – всё это казалось неизлечимым, а потом вдруг – раз, и нашлись антибиотики. И эта иллюзорная легкость, с которой человечеству достались антибиотики, нас избаловала. Хотя, безусловно, случилось великое дело, которое поддерживает нас в вере в то, что и против рака может быть изобретено нечто действенное и универсальное. Это сродни знанию, что твой сосед выиграл в лотерею. То, что это в принципе возможно, греет. Каждый ученый – игрок. Если бы мы не были игроками, то мы бы давно уже опустили руки. Ведь если работать по Павлову или по Дарвину и убедиться, что это лекарство не работает, другое – провалилось, третье вообще приносит вред, можно сказать, что поиск лекарства от рака – это не занятие для нормального человека. Я лучше буду ботинки чистить: в конце концов, это результат, видный каждый день. А тут бьешься годами, и у тебя сплошные провалы. Вот потому психологически долго в науке выдерживают только люди, которые остались детьми, они умеют верить даже тогда, когда поводы верить практически исчерпаны. Чем отличается ребенок от взрослого? У взрослого мир закончен. Ребенок каждую секунду готов к тому и даже знает, что мир поменяется, не просто может поменяться – должен! Для ученых такой, способный многократно и кардинально меняться мир, – наука. Так мы и живем».
Глава 24
Четыре блока химиотерапии позади. Скоро должен прийти результат. Страшно. Но этого результата я очень жду. Результат должен показать – у меня есть шанс продолжить бороться или нет. Если да, то дальше трансплантация. Говорят, это еще тяжелее химии. Но это уже надежда на победу. Я так хочу, чтобы мне дали эту надежду.
В конце октября 2010-го Женя опять дома. Опять разглядывает свое лысое отражение в зеркалах и стеклянных створках шкафов, опять ждет звонков и боится каждого звука, издаваемого телефоном, опять меряет шагами квартиру. Она опять ждет знака судьбы: всё не напрасно, есть шанс выкарабкаться. Но иногда, устав ждать, опять опускает руки: а если не хватит сил…
В последнюю неделю октября, устав от ожидания и внутренних терзаний, она вдруг приходит к необычайно простому, вроде бы разумному, но очень нетипичному для онкологического пациента в России решению: выйти на работу.
Родные и друзья поначалу изумятся: лечение не окончено, как же так? Но всем ясно, взаперти Женя сведет и себя и всех, кто рядом, с ума. Ее энергии нужен выход. А ей самой нужно еще что-то, кроме замкнутого круга лечения и ожидания его результатов.
В общем, возвращение на работу было как минимум шансом сменить обстановку. По большому же счету – возможностью проверить себя: она всё еще может работать, она там еще кому-то нужна? Ей самой всё еще интересно работать?
«Решение выйти на работу пришло как-то само собой, легко. Но сразу возникли трудности: это же значит выйти из дома! Полгода маршрут больница – дом (не считая, конечно, этой безумной вылазки к экстрасенсу) совершенно лишил меня этой привычки. Да и как выйти на улицу, как прийти на работу – я же лысая!
Парик. Надо купить парик. Оказывается, в Москве не так много магазинов париков для лысых после химиотерапии женщин. Узнаем адрес. Едем с мужем. Я стараюсь сидеть в машине так, чтобы меня вообще не было видно снаружи. Стараюсь срастись с креслом. Боюсь даже повернуть голову: кажется, наша машина в центре всеобщего внимания. И все смотрят, конечно, как я еду покупать себе парик. Чушь какая-то. Сама себе говорю: «Женя, это чушь, в Москве десятки тысяч машин, и все куда-нибудь сейчас едут». Подъехали. Выйти из машины – практически подвиг. Бегом в магазин. На пороге едва ли не спотыкаюсь: вспоминаю вдруг, что уже была здесь, практически в другой жизни. До болезни.
Какая странная рифма судьбы: именно в этот магазин париков незадолго до болезни я приводила свою пациентку. Ту самую девочку после онкологии. Мы с ней вместе покупали парик. Помню, как я ей тогда говорила: «Надевай и смело выходи на улицу, шагай в новую жизнь. Никому нет дела до тебя, никто не смотрит, все в порядке!» Как же я была неправа. Господи, как же я была неправа…
Это только в красивых фильмах и обнадеживающих социальных брошюрах уверяют: гордо поднимите лысую голову и идите, улыбаясь всем вокруг. В жизни так не бывает. В жизни лысую после химиотерапии голову женщины прячут под париком. И после стерильной онкологической палаты боятся свежего воздуха, надевая на лицо медицинскую маску. В новом парике, в маске, закрывающей половину лица, Женя сорок минут не может выйти на улицу. Просто заставить себя открыть дверь и переступить порог. Доходит до двери, хватается за ручку, бросает, возвращается, садится на стул и сидит. И ее трясет мелкой дрожью.
Защитную маску на лице в местах большого скопления людей носят, как правило, люди с ослабленным иммунитетом: те, кто перенес химиотерапию или трансплантацию костного мозга. Если вы увидите на улице, в театре, в магазине или автобусе человека в маске, пожалуйста, не отворачивайтесь и не пытайтесь убежать или увести детей. Этим людям и так непросто.
В конце концов становится стыдно перед консультантами магазина. Я, кажется, полчаса стою перед дверью, не решаясь выйти на улицу. Подхожу – отхожу. Снова подхожу. Наконец заставляю себя дойти до двери, открыть ее и выйти, шагнуть на улицу. Делаю этот первый шаг зажмурившись, пока никто не видит. Вроде ничего. Иду. Пот катится по позвоночнику. Мне кажется – ВСЕ, буквально ВСЕ на меня смотрят. Это невыносимо. Первые минут пятнадцать совершенно невыносимо, прямо пытка. Потом – вроде бы ничего, жить можно. Решаю выйти с понедельника на работу.
На работе Панина до сих пор числится в официальном отпуске. О ее болезни знают только самые близкие из коллег, всего пара человек. Не делая никаких специальных заявлений и никому из посторонних ничего не объясняя, она решает выйти из отпуска. И, надев маску, парик и положенный ей по долгу службы белый халат, возвращается на работу. В привычную среду. Ставшую за эти полгода какой-то очень далекой. Почти чужой.
На работе – молодцы. Сделали вид, что ничего не заметили, что всё так и надо. Сказали, что у меня отличная новая прическа. А маска? Маска – это от гриппа. На улице же эпидемия. Состояние тяжелое, боли, тошнота, головокружение, слабость, в маске трудно дышать. Но как только на прием заходит пациент, мне как будто становится легче. На работе я забываю про свою болезнь. Здесь я уже врач. Люди ждут от меня помощи. И я чувствую, что могу им помочь. И результаты каждого приема стоят всех усилий: я ведь помогаю людям, я им нужна. И, как ни странно, даже то, насколько тяжело мне дается работа, вдохновляет, придает сил и уверенности: я на своем месте, всё будет хорошо