Правила ведения боя. #победитьрак — страница 72 из 113

По данным Всемирной организации здравоохранения, хризотил-асбест, который использовался в 95 % строительных конструкций в США и до сих пор производится в России, является самым опасным и канцерогенным видом асбеста. В сообщении организации сказано: «Воздействие асбеста (в том числе хризотила) вызывает рак легкого, гортани, а также мезотелиому (рак плевры и перитонеальный рак). Воздействие асбеста также является причиной таких заболеваний, как асбестоз (фиброз легких) и плевральные бляшки, утолщение и эффузия.

По данным ВОЗ, во всем мире на рабочих местах действию асбеста в настоящее время подвержены примерно 125 миллионов человек и примерно 107 тысяч человек умирают ежегодно от болезней, вызванных действием асбеста, главная из которых – особый вид рака легкого.

С начала 1997 года использование асбеста было запрещено во Франции. С 2005 года применение асбеста в Европе полностью запрещено. В 2011 году Россия официально присоединилась к мировой конвенции, призывающей к сокращению и закрытию добычи и производства асбеста. Но наша страна по-прежнему мировой лидер этого производства.

По данным Росстата, с 2011-го по 2016-й в России каждый год действительно производили всё меньше асбеста, но это было связано, скорее, с падением рыночного спроса. По данным ВОЗ, в 2018 году мировым лидером по производству асбеста остается Россия, затем – Казахстан, Китай и Бразилия.

Большая часть асбеста в России производится в городе, который до того, как стать городом, назывался поселком Куделька. А потом стал городом Асбест. Его специально строили и населяли людьми для упрощения добычи и сокращения издержек на производство асбестосодержащих материалов, которые из-за своей дешевизны и огнеупорных свойств были основным строительным материалом и в СССР, и по всему миру в 60-е и 70-е годы прошлого века.

Теперь жизнь в Асбесте теплится скорее по привычке: асбестоцементный завод за колючей проволокой, покрытые инеем фотографии передовиков минувших лет на проходной, цех по производству шифера, где во влажном пыльном тумане орудуют руками и лопатами несколько десятков мужчин и женщин с красными глазами и серыми лицами. Другой работы в городе нет.

Асбестовая пыль укутывает город своего имени плотным облаком, через которое силится пробиться солнце. Из другого, снежного, облака на Асбест крупными хлопьями падает белый снег. Минут через сорок он перестает быть белым, приобретая желтоватый оттенок безнадежности, так пугающий приезжих. Впрочем, в Асбест просто так мало кто едет.

Я приехала поговорить с дядей Сашей, Александром Кожевниковым: рак легкого, третья стадия. Я не спрашиваю, дядя Саша сам сразу же отвечает на вопрос, который висит тут в воздухе, как асбестовая пыль: «Не думал ли я уехать отсюда? Нет, никогда не думал. Я, наоборот, только пару лет назад жить начал по-человечески. Вот квартиру мы себе выхлопотали на верхнем этаже».

На верхнем – это значит на пятом, под самой крышей, крытой, разумеется, асбестосодержащим шифером. Дядя Саша говорит, что выбирали специально повыше, подальше от «наших осадков и пыли». Он сам делал ремонт, его жена Ольга наводила уют.

«Думал ли я уехать? – опять то ли себя, то ли меня спрашивает дядя Саша. – Да нет, наверное. Как я поеду? Куда? Зачем? Кто меня там ждет? Я уж тут всем оброс, прижился, дети опять же. Вот старший женился, внук есть, тоже здесь неподалёку живут. Ехать надо было давно, когда молодыми были. А когда были молодыми, мы, наоборот, сюда стремились. Здесь заработки знаете какие были? Закачаешься. Вот мы с женой 30 лет назад сорвались и приехали. Еще радовались: квартира рядом с асбестовым заводом, рядом с работой. Ну, потом стали все говорить: такой асбест, сякой асбест, вредный асбест».

Жители Асбеста разговоров о вредности асбеста не любят. Это действительно похоже на разговор о веревке в доме повешенного. Здесь все едины во мнении: «Асбест – наш кормилец». На этом разговор обычно заканчивается. Но квартиру Кожевниковы несколько лет назад все же сменили. Теперь живут подальше от завода. «Впрочем, – с грустью замечает дядя Саша, – теперь на заводе не так уж и много работы. Считай, те, кто всё еще работают, счастливчики». Сокращение рабочих мест – действительно тревожная тема местных разговоров. А о вреде асбеста никто и не говорит. Что толку? Только нервы трепать. Обреченность любого из них на рак – набившая оскомину и потому почти запретная тема. Раком, по словам Ольги Кожевниковой, болеют или болели практически все, с кем они дружат или просто знакомы: «Не легких, так желудка. Не желудка, так рак по-женски бывает. Или рак груди, бронхов, вон соседка наша недавно скончалась, так там вообще просто сказали: рак, а чего это рак, так и не установили. Умерла. Мы живем с этим раком. Не могу сказать, что пугаемся. Привыкли уже, наверное».

В новой квартире Кожевниковых позднесоветский минимализм: ковер над диваном, обои ромбиками, синий с блестками и Богоматерью календарь на стене, занавеска соломкой, сервиз чешского хрусталя за стеклом, громко говорящий телевизор, батарея лекарств на полке серванта. Словом, всё, как у всех.

Когда дядя Саша заболел, ему больше всего почему-то хотелось, чтобы диагноз был как у всех здесь – рак. Но вначале подозревали туберкулез. И дядя Саша беспокоился: «У меня первая мысль была: неужели туберкулез, мне даже стыдно стало: как я с туберкулезом перед людьми покажусь? Когда сказали – рак, как-то отлегло». Ну, рак и рак, слава Богу. Он здесь как аппендицит, почти в каждой истории болезни.

Дядя Саша дает интервью, сидя на диване, на фоне ковра. Говорить о раке ему, по всему видно, скучно, и он все время отвлекается на телевизор. Ольга сидит рядом с мужем, поглаживает его по плечу, чтобы не нервничал и не сердился на меня, задающую так много вопросов. Обоим Кожевниковым больше рака интересна программа про инопланетян, которую передает телик. Они ждут, когда уже закончится это интервью, и, кажется, жалеют, что согласились.

В отличие от миллионов других людей, живущих по всему свету, у Кожевниковых нет ни суеверного страха перед раком, ни трепета. Только покорность судьбе и досада: только жить начали, а теперь опять мыкаться по очередям и поликлиникам. От мыслей об очереди отвлекают телепередачи. И потому Александр и Ольга Кожевниковы очень любят телевизор, полагая лучшим средством от всех болезней: включил и забылся.

О том, что асбест вреден, а город Асбест – в тройке самых «грязных» городов России, по телевизору тоже говорили. Но такие новости в семье Кожевниковых переключают. Всё, что нужно об этом знать, они знают и без телевизора. Асбест и окраины – это 85 тысяч человек, объединенных фатальным незнанием о своей болезни и смиренной готовностью ее принять. Лечить их здесь некому. На Асбест и окраины – один-единственный загнанный участковый онколог. 60–70 пациентов в день.

Его кабинет на втором этаже переполненной людьми серой больницы с зеленым полом. К кабинету огромная очередь, часа на два – два с половиной. Районный онколог Антон, попросивший не называть его фамилию и изменить имя, в первой половине дня принимает пациентов (кого успеет), во второй – оперирует тех, кого может прооперировать, прямо здесь, в районной больнице.

Антон категорически отказывается от интервью. Он боится журналистов, кажется, больше, чем пациентов.

Я спрашиваю: «Чего вы боитесь?» Антон снимает запотевшие очки, протирает их варежкой, близоруко смотрит на меня: «А вы не понимаете?» – «Нет, я не понимаю, хоть убей» – «Меня же, если я вам расскажу, как у нас тут всё обстоит, просто выпрут с работы! А другую я не найду».

Я потрясена. Антон окончил один из лучших медицинских вузов страны, работает районным онкологом в Асбесте уже шесть лет. Его зарплата невелика, 15 000 рублей. Его пациенты – нескончаемая очередь ни на что не надеющихся людей, повторюсь, несколько десятков в день. В их числе дядя Саша. Я спрашиваю Антона, что будет с Александром Кожевниковым. Антон вздыхает: «Направлю на лечение в Екатеринбург. Там, если повезет, дадут квоту, если не будет слишком большой очереди, в течение месяца-двух прооперируют, потом будет ездить на химию. В принципе он мужик здоровый, есть шанс, что выкарабкается».

«Так какую же работу вы боитесь потерять, зная, что просто физически не можете ни лечить, ни вылечить большинство своих пациентов?» – спрашиваю я. «Вот эту…» – пожимает плечами Антон. И мне кажется, это тупик, я никогда не смогу его понять. Чувствуя это, Антон пытается объяснить: «Вы поймите, они здесь болеют все, почти все. Я для них единственная надежда. А они для меня – единственно возможное место работы. Я здесь родился, вырос, я вернулся сюда работать врачом, зная, что показатели по заболеваемости раком просто запредельные. Но не будь меня, они вообще бы нигде не лечились, как это было десятилетиями. Мне не наплевать. А если я уйду, придет другой, кому наплевать. Раньше хотя бы были проверки всякие, флюорограммы на производстве. Теперь этого нет. Теперь они просто начинают чувствовать себя плохо и приходят ко мне. Хорошо, что приходят. Кого-то, может, и вылечат в Екатеринбурге».

Мне кажется, Антон сам не до конца верит, что большинство его пациентов, получив направление на обследование и лечение в областной центр в Екатеринбурге, действительно туда поедут. Совершенно точно Антон знает, что домой из Екатеринбурга вернутся не все. И нет никакой уверенности, что этим людям хватит сил, мужества и веры мотаться несколько раз в неделю несколько недель подряд на химиотерапию два часа на электричке от Асбеста до Екатеринбурга и обратно. Это и здоровый-то человек не выдержит.

На самом деле в большинстве своем они и не ездят. Остаются. И живут, узнавая по телефону или на улице, что вот еще кто-то заболел, еще кто-то умер… Словно бы Асбеста и окраин не коснулась максима, которой учат на первых курсах медицинского института: в успешном излечении задействована триада «врач – болезнь – больной». А если два звена выпадают, остается только болезнь. И тогда она неизлечима. В городе, выросшем на канцерогенном асбесте и укрытом сверху сделанным из канцерогенного асбеста шифером, вопреки любым научным теориям, рак и безнадежность распространяются, как инфекция.