Ретроспективно жизнь Серван-Шрейбера оказалась не просто совместимой с диагнозом рак, а счастливой: женитьба, дети, карьера. Разумеется, были моменты отчаяния, но Давид Серван-Шрейбер старался сделать каждый день своей жизни полноценным. Он много работал, «Антирак» переиздавался каждый год, автор бесконечно вносил правки, продиктованные временем и постоянно происходящими научными открытиями. Читатели и зрители во всем мире следили за его историей так, как если бы это была их история, для многих именно так оно и было. Почта Шрейбера, по свидетельству его мамы Сабин, была завалена письмами искренней благодарности «за веру и силы, которую дали книги, за новый образ жизни», который им подарил «Антирак».
Несколько последних редактур книги профессор делает во Франции, как раз в Американском госпитале. Сюда он перебрался в расчете на передовые европейские технологии. Доктор Ален Толедано рассказывает, что профессор Шрейбер очень рассчитывал на возможность принять участие в одном из клинических испытаний препаратов, способных приостановить развитие опухоли головного мозга. Осенью 2009-го сразу несколько авторитетных лабораторий заявили о начале второй фазы исследований новых противораковых лекарств, изобретенных учеными. «Ему не хватило года, всего года, вдумайтесь! – сокрушается Толедано. – Сейчас мы как раз приступили ко второй фазе клинических исследований того самого лекарства, на которое так рассчитывал Давид. По стечению обстоятельств пациентка, подписавшая добровольное информированное согласие на участие в этих исследованиях, сегодня как раз будет переведена в палату, в которой лежал Давид Серван-Шрейбер».
Палату с видом на Эйфелеву башню, где несколько месяцев находился пациент и ученый Давид Серван-Шрейбер, теперь занимает Элен К., светловолосая француженка лет сорока. Чуть позже к ней зайдут онкопсихолог, психотерапевт, химиотерапевт и косметолог с консультацией о том, как с помощью косметики выглядеть привлекательно даже во время химии. Но пока с Элен беседует Ален Толедано. Сидя на залитой солнцем террасе, доктор пьет с пациенткой чай, мешая врачебную историю с личными воспоминаниями: «Препарат, который мы хотели бы попробовать в вашем лечении, новый. Еще год назад пациенты и мечтать не могли о такой терапии. Даже профессору Серван-Шрейберу он еще не был доступен».
Ален Толедано опустит глаза. Но никто ни в чем не виноват. Таков порядок вещей. Медицина гонится за раком. А рак все еще оказывается проворнее, унося чью-то дорогую жизнь. Ту, что еще год назад спасти было никак нельзя, а теперь можно попробовать. А завтра, возможно, станет совсем просто. Это одновременно и грандиозно: мы воочию наблюдаем великий прогресс в области онкологии, и до скрежета зубов обидно: ну почему всё так медленно? Я смотрю на доктора Толедано и вижу, как врач-профессионал и человек, обыкновенный ранимый человек, в нем не то чтобы борются друг с другом – не могут найти общего языка.
Я в огромном кабинете академика Давыдова, бывшего директора РОНЦ имени Н. Н. Блохина. Человек, обычно сдерживающий свои эмоции, во время этой встречи Михаил Иванович шумно выдохнул и со всей силы треснул дубовый стол ладонями: «Я ничего, Катя, ничего не мог сделать. Ну не было 12 лет назад никакой возможности ей помочь, понимаете вы меня? Она страдала раком толстой кишки, были метастазы в позвоночник, а комбинированного лечения еще не было. Мы не владели огромным количеством технологий, которые сейчас для нас обычное дело. Мы тогда до них не доросли. Я как врач тогда не был компетентен ей помочь. Сейчас вот смог бы, а тогда – нет. Никак. И я Эммочке это объяснял. Мы говорили об этом совсем недавно, вспоминали…»
Эммочка. Эммануил Виторган, любимый и любящий муж Аллы Балтер. Той самой пациентки академика Давыдова, которую на рубеже веков в короткой борьбе с раком в 1999–2000 годах академик Давыдов не смог отвоевать у болезни.
Через неделю мы говорим об этом с Эммануилом Гедеоновичем Виторганом. И я долго путаюсь в словах, пытаясь сформулировать простой на самом деле вопрос. Виторган сам мне помогает: «Не обидно ли мне, что всё могло сложиться иначе, потерпи Алла еще чуть-чуть, найди она в себе силы жить? Я, Катя, ни одной секунды не верю в сослагательность. Во все эти «бы», «если», «может быть». Меня этому научила моя жизнь. У судьбы, судя по всему, есть какой-то рисунок, задуманный лично для тебя, какая-то тропа, по которой тебе идти и идти, пока отпущено время. И остановиться, исчезнуть, когда время кончилось. Но… И это «но», конечно, такая горькая заноза в моем сердце, что говорить о ней трудно. Больно говорить, понимаете? Как жить, зная, что в перспективе, через энное количество лет болезни, которая унесла твоего любимого человека, смысл твоей жизни, уже как бы не существует? Тьфу на нее, бороться с ней очень легко. Сейчас. А тогда этого не было, и ни за какие деньги нельзя было купить ни единой лишней секунды ее жизни. Ни одного вздоха. Ни одного вздоха Аллочки».
Он часто моргает. Больше всего на свете хочется провалиться сквозь пол. Больше не спрашивать. Не делать ему больно. Виторган трогает меня за руку: «Катя, всё в порядке, я в порядке. Я уже прошел эту дорогу, я смогу говорить». И, сильно облегчая мне жизнь, сам рассказывает всю эту историю с самого начала.
«Иногда мне кажется, что ничего этого не было. Был какой-то сон: прекрасный, ужасный, невероятный. Вы не поверите, но я часто забываю, что всё началось с меня. Я забываю, что это я вначале болел. В обычной жизни я не думаю, не помню об этом. И если бы не наше интервью сейчас, если бы просто кто-то остановил меня и спросил: «Эмма, у тебя был рак?» – я бы в первой реакции ответил: «Нет, что ты». Я забыл о том, что я болел. Точно так же, как я не знал, что я заболел. Тогда всю мою болезнь взяла на себя Аллочка. Да-да, Аллочка. Она знала об этой болезни на уровне врачей. Думаю, что даже больше. Она перелопатила всю литературу по этому поводу. Она всё знала про это. Это она вытащила меня в жизнь тогда, 30 лет назад. А я и не знал ничего, для меня всё это прошло как-то, вы не поверите, незаметно».
Звучит совершенно неправдоподобно, но 33 года назад, в 1986 году, свой рак легкого артист Эммануил Виторган действительно почти не заметил. По крайней мере не воспринял как попытку Провидения покуситься на свою жизнь. Не знал он, чем болеет. И не сразу понял, с какого того света она его вытащила: он счастлив, любит и любим, подрастают дети, в театре и кино большие роли. Ну и… какое-то легкое недомогание непонятного свойства. Обо всем заботится Аллочка, Алла Балтер: ищет и находит лучших в стране врачей, укладывает неугомонного мужа на обследование, договаривается об операции. И все это так легко, тонко и деликатно, что ему и в голову не приходит, насколько серьезно его положение.
«Аллочка умудрилась окутать меня такой заботой, таким уютным коконом, что казалось, будто что-то незначительное происходит, какая-то суета, но ничего страшного, – рассказывает Виторган. – Все кругом улыбались и шутили. Я так и думал, как все говорят: легкая форма туберкулеза. Ведь меня и отвезли в Институт туберкулеза. Потом перевели на Каширку. Тут бы мне всё понять, но все опять смеются-улыбаются, а Аллочка хлопочет рядом, значит, всё в порядке, всё хорошо, всё своим чередом. Там, на Каширке, работали два профессора, два брата, Евгений и Григорий Матятины, старые знакомые нашей семьи. Вот их Аллочка как раз и подговорила, чтобы они сказали: «А давай мы тебя по старой памяти перевезем на Каширку, там мы рядышком, будем встречаться, будем к тебе приходить, ты же свободно ходишь, всё нормально. Выпьем, покурим, все будет хорошо»«.
И они переехали на Каширку. Аллочка отремонтировала даже палату, в которой лежал ее Эммочка. Тогда никому, в том числе ему самому, это не показалось каким-то удивительным шагом. Виторган до последнего был уверен: у него туберкулез. Когда дело дошло до операции, удивился тому, какое огромное количество людей присутствует в операционной, причем бригаду врачей возглавлял основатель РОНЦ Блохин.
«Еще была целая куча студентов, целая толпа разного народу, – вспоминает Виторган. – Когда меня ввезли в операционный зал, естественно, совершенно обнаженным, я еще сказал: «О! Один на всех и все на одного?» Они говорят: «Да». И маску с наркозом мне на лицо. И только после операции, да и то случайно, когда уже стало понятно, что всё хорошо, они расслабились и проговорились: это был рак. Я обалдел».
Спустя пару недель его выпустят из больницы. Всё вернется на круги своя: любимая и любящая жена, подрастающие дети, большие роли в театре и кино. Счастье.
Через 10 лет рак вернется. Не к нему. К ней. Поздно замеченный, стремительный, вцепившийся в Аллу Балтер мертвой хваткой. Поверить в это не мог никто. Он часто спрашивал ее: «Всё хорошо, всё в порядке? Как ты себя чувствуешь?» А она только запрокинет голову назад и улыбается: «Всё хорошо, Эммочка, всё замечательно! Просто легкое недомогание. Чувствую себя замечательно». А потом так говорить и так улыбаться у Аллы Балтер перестанет хватать сил. Он успеет ее подхватить. Понесется по врачам, попробует лечить за границей, обратится за помощью к людям, читателям популярной газеты «Комсомольская правда», отыщет лучших врачей во всем мире, повезет ее на консультации.
«Три года мы боролись. И каждый год заканчивался победой. И Аллочка опять возвращалась в профессию, играла спектакли. Три года…» – говорит он. Достает сигарету. Закуривает. Отпивает воды. Молчит. Затягивается. Еще молчит. И как будто ощупывает себя изнутри: удалось ли не заплакать? Удалось. Не заплакал. Продолжает: «Три года мы боролись, а потом не смогли. Я хорошо помню, как наступила катастрофа. Это был спектакль по пьесе Горина «Чума на оба ваших дома». Мы играли с Аллочкой. Должны были танцевать с ней: по пьесе я возглавлял семью Монтекки, она – Капулетти. И вот была такая сцена: танец глав семейств. Танец плавный, там не было никаких резких движений. Но вдруг в какой-то момент я почувствовал, что просто держу ее на руках, она не может стоять. Отказали ноги. Но она доиграла спектакль. Вызвали врачей во время антракта, они вкололи ей обезболивающее. И всё следующее действие ребята просто держали ее под руки. Делали вид, что как будто ведут госпожу. Больше на сцену она не вернулась. Из театра в одну больницу, потом в другую».