Ищем Чеби. Обошли все закоулки, уборные — осталась одна слесарка. Ползем туда. Чеби у своих тисков копается в рабочем ящике. Увидев нас, шмыгнул за громадное точило.
— Ты что, чучело, прячешься? Купил талоны обеденные?
Чеби с виноватой физиомордией вылезает. Его руки начинают шмыгать по карманам, потом обвисают.
— Я деньги посеял… Видно, когда на трамвае ехали.
— А как же обед?
У Шмота от жалости к горячему вкусному потерянному обеду даже слезы на глазах. В его пятнадцать лет это трудно перенести.
— Есть здорово хочется… — Чмокаек он языком.
Чеби мрачно цедит:
— В местком пойду. Перед получкой дадут трояк в долг.
Через десять минут мы в столовой. Обед вкусен и мал. Как это только люди умеют терять аппетит? Наши желудки так разъярились, что готовы проглотить втройне больше. Вздыхаем и встаем из-за стола.
От нечего делать тащусь в токарку. А зачем мне туда? Что позабыл там? Поворачивайся, Гром, назад… Ах, вот ты зачем… Ну, смотри, вот она.
Нина, сдвинув на затылок платок, надписывает фамилии на газетных листках и распихивает их подходящим ребятам. Сую руку.
— Можно получить?
— Тебе?
Она сперва растерянно, потом с улыбкой:
— Нос раньше вымой.
Мне больше сказать нечего.
Вожу пальцем по носу. На пальце сажа. Поворачиваюсь итти.
— Гром… Громчик, подожди. Возьми мою газету. Вечером отдашь.
Газета у меня, а ведь я не за газетой пришел.
Рабочий день бьется в сетке расписаний. У третьего года шесть часов практики — два теории.
В зале галдеж. Трещат жестяницы с токарихами. Хвастают силой верзилы кузнецы перед такими же увальнями литейщиками. Возятся слесаря, трогая спокойных, читающих книги, столяров.
От сильного напряжения звонок не звонит, а хрипит. После него выползают из своей берлоги старые солидные педагоги. Идут медленно в развалку… Грузно ступают, шлепая подошвой… А помоложе, бренча номерками ключей, обгоняют их.
Шум расползается по классам. Педагоги успокаивают, шипят… Кажется, что в каждом классе фырчит перед неожиданным врагом выгнувшийся кот.
У литейщиков спецдело.
Педагог ни молод, ни стар, что-то среднее. Он высок, неуклюж, ступает как слон, изобретательски рассеян. Он и в самом деле «Эдисон». У него много мелких изобретений. Даже стреляющая система пароотопления, при которой дрожа потеют, — тоже его изобретение.
Но в педагогике изобретений у него нет. На партах возня. Тюляляй лупит книжкой Ходыря, а тот верещит каким-то животным. Киванов и Виванов (двум Ивановым для опознания прибавлена к фамилии буква от имени) роются в пачке бумаги, лежащей на столе, отыскивая листки в клетку для игры в крестики. Остальные — кто во что горазд. Тюрентий — это прозвище педагога — шипит, оскалившись, стучит ладонью о стол.
— Ш-ш-ш… Тиш-ше! Сядьте, пожалуйста, успокойтесь.
Это не действует. Шум.
У него все же есть и здесь маленькое изобретение. Тюрентий осторожно подходит к двери, выглядывает в зал и делает испуганное лицо.
— Ш-ш… Идет.
Это обозначает, что появился на горизонте зав. учебной частью. Водворяется условная тишина.
Тюрентий спрашивает пройденное. Вызывает по списку. Вызванный ломается, как красная девица.
— Не понял.
— Не успели выучить?
— Занят был.
— Ничего, ничего, ну хоть то, что знаете.
Нехотя встает ученик из-за парты и ворча тянется к доске.
— Рабочему теории не надо… Это для истребителей.
Начинает чертить детали машин. Чертит грязно, непонятно.
А Тюрентий, точно забыл обо всем, смотрит в окно задумчиво и напряженно.
В классе кто поживей играет в щелчки или рассказывает анекдот. Сонные приспособились на «камчатке» и дремлют.
У меня на таком уроке гостит книжка.
Тюрентий, вдруг до чего-то додумавшись, скрывается с места… Шаг к доске и начинает какой-то замысловатый подсчет.
Что-то гениальное колышется в его бровях.
— Молчок. Тюрентий изобретает.
Отвечавший у доски тихонько смывается. В такой момент Тюрентия можно заговорить.
— Товарищ Тюрен, что-нибудь новенькое изобрели?
Ходырь тянет подхалимским голоском. Тот, не отрываясь, бормочет:
— Да, да… Здесь интересное положение…
Потом отходит от доски и как художник щурится на цифры и заводит шарманку о своих изобретениях. Пока от натуги не захрипит звонок.
— Кто у вас?
— Дыр-доска! Любовь в лесу — живот на носу.
— А у нас бум-рататуй. Урок «трепалогии». Не то что у вас — технолог, топтатель дорог, читатель вывесок.
— Дай слесаренышу, чего он разоряется.
— А уши у рояля видал?
— Плюй, плюй, а то в левый глаз.
Второй урок — обществоведение.
Голова обществоведа и рыжий тертый портфель туго набиты газетными статьями, брошюрами, книгами. Он вечно куда-то торопится. Поэтому всегда в боевом снаряжении. Шарф, пальто, шляпу снимает в классе, чтобы за пять минут до звонка одеть. После разоблачения руки становятся беспокойными, голос агитаторским. Увлекается, спорит, доказывает. У обществоведа на подвижном лице застывшие, неподвижные глаза. Фабзавучник, не знающий урока, — плавает, захлебывается в этих глазах, ищет берега. Глаз обществоведа боятся, поэтому в его классе тише, чем у других.
Обществовед вытаскивает из портфеля книги, крошечный блокнот и шлепает ими о стол.
— Так. Ну, товарищи, есть вопросы? Чем эта неделя смущает?
— Долго тянется очень, — жалуется Ходырь.
— Это к обществоведению не относится.
И хоть бы пошутил, а то нет.
— Значит двигаемся по курсу. Дежурным раздать книги. Откройте на девяносто третьей странице.
Из соседнего класса слышатся взрывы хохота, там определенно физики. Урок дяди Мити — фокусника. Многим хочется убежать от скучных «феодалов» туда, к «фокуснику». Тот сейчас с ужимками, подмигиванием интересное что-то рассказывает. Ходит по классу, часто выглядывает за дверь. За дверью иногда опасность бродит — грозный завуч.
У «фокусника» с фабзайцем бессловесная договоренность— не подводить друг друга. Если не хочется слушать физику, а это бывает чаще всего, так он с удовольствием расскажет интересну^р историю или десятый раз повторит опыты с гремучим газом.
Предмет у «фокусника» знать не важно. Важен документ, исписанная тетрадка. Если с книжки ловко скатано — значит хорошо. Это у него называется Дальтон-планом.
Но вот шум за стеной оборвался. Значит где-то маячит опасность. «Фокусник» вероятно уже меняет лицо, поправляет очки, подходит к столу и серьезным рубящим тоном объясняет физическое явление, с опаской поглядывая на дверь.
А ребята паиньками усиленно ломают карандаши на тетрадочных листах, списывая дословно из физики Цингера.
У нас же тишина. Эта девяностая страница. Хищные феодалы. Нужно прочесть и записать вывод.
Даже оглянуться опасно, не то чтобы навернуть кому-нибудь по «кумполу» книжкой или засмеяться, обязательно встретишь круглые спокойные глаза, от которых виски потеют и краска бьет в лицо.
Поэтому обществоведение урок не особенно любимый, с нетерпением ждут звонка, после которого можно сорваться и кучей слететь по лестнице. А там, давя тощих слесаришек, гамузом вырваться из проходной.
Вечер.
Буду писать стихи.
Здорово получится, если в нашем общежитейском гвалте талант откроется и будет он называться Громом.
За стенкой комната «ярунков». Ярунок — это безобидный столярный инструмент для измерения угла, простая тупая деревяшка. У них кто-то тренькает ка балалайке, кто-то орет частушки, его перебивает волчьим завыванием другой.
Вытаскиваю свою папку. У меня как у портнихи — бумажные лоскутки, вырезки.
Сегодня буду писать о девчонке, которая может смеяться, может… Все может.
Карандаш в работе. Но что ж это так нескладно получается, точно в романах, которые читает наш педагог «Дыр-доска». Рву листки. Вокруг меня бумажная пена. Зарываюсь в ней, комкаю…
Чего это орут там «ярунки». Хоть бы струны этой трин-калки треснули. Как в прибой, увеличивается и растет бумажная пена.
Но кто это дышит на мою голову? Оглядываюсь…
За моей спиной баррикада из ребят. До этого они отдыхали на койках, а теперь заливаются в радостном ржании. Ловко подкрались.
— Ты пиши, мы мешать не будем. Посмотрим только.
Для угрозы вытаскиваю пузырек чернил. Они знают, чем это пахнет. Не раз уходили размалеванными. Но сегодня их не проймешь. Они низко нагибаются, дышут в шею, в плечи, голову…
Как тут писать? Даю Шмоту щелчок (он за всех отдувается) и складываю листки. Ребятам больше заняться нечем, по одному улетучиваются. Остается Толька. Он лежит лицом в подушку. Подушка от пота и грязи пятниста, как леопард.
Над Толькиной койкой надо бы прибить надпись: — Обращаться осторожно. И если это исполнять, он будет славным парнем. Душа-парень. Смеяться и врать тоже может без передышки.
— Только, что там у вас в мастерской вышло?
Он отрывает от подушки лицо и смотрит куда-то в сторону. Он спокоен.
— Ничего… В морду дал, чтоб не приставали.
— Почему ты к завмасту не пошел? За это больше влепят.
— Перед кем я оправдываться буду… Сами придут, если захотят.
Он уже зло смотрит на меня, потом резко поворачивается спиной. «Ярунки» успокоились. За стеной тихо. Зато в открытое окно со двора врывается бумканье гитар, хохот и визг девчат.
Сесть что-ли опять писать. Нет, не пойдет. Там во дворе наверное… А впрочем, какое мне дело, что где-то хохочет и бесится Нина. Но для чего я беру кепку? Почему ноги сами торопятся спуститься вниз, во двор?
Двор наш как дно высохшего озера, над которым нависли четыре серых глазастых стены. Посредине столб с фонарем. В одном углу двора ребята ходят в обхватку, у них гитара, песни. В противоположном углу играют в «два мало — три много».
У выхода, прислонившись к стене стоит Нина. Перед нею двойка ребят. Они состязаются в кривлянии друг перед другом. Нина смеется.