ипподром открыт для тех лошадей, что «вошли в список», чтобы жокеи дали животным возможность почувствовать, что им предстоит. По словам Фран, это было зрелище куда более увлекательное, чем сами скачки, – поистине невероятное заявление, потому что мне и сами-то скачки по кругу представлялись изрядным занудством.
– Извини, – сказала я, – но в среду я вообще-то работаю.
– В том-то вся и прелесть! Они открывают ипподром на рассвете, чтобы каждая из лошадок успела пробежаться, пока еще не слишком жарко. Мы быстренько доедем туда на поезде, полюбуемся на лошадок и к девяти вполне успеем вернуться. Поверь, я миллион раз так делала.
Когда Фран сказала, что ипподром открывается на рассвете, я решила, что это просто фигура речи и на самом деле мы выедем на Лонг-Айленд где-нибудь в седьмом часу утра. Но это отнюдь не было фигурой речи. А поскольку в начале июня утро наступало в начале пятого, то в 4.30 Фран была уже у меня. Свои волосы она закрутила на макушке высоченным узлом.
Поезда пришлось ждать минут пятнадцать. Он с грохотом подлетел к перрону, словно явившись из другого века. В вагонах тусклые лампы высвечивали обломки минувшей ночи – уборщиков, пьяниц и танцовщиц из ночных клубов.
Когда мы приехали в Белмонт, солнце только еще начинало всходить и делало это с трудом, словно борясь с собственной силой тяжести. Фран, похоже, тоже боролась с собственной силой тяжести и из-за этого была невероятно оживленной, настолько, что это даже действовало на нервы.
– Давай, давай, копуша, шевели копытами!
Обширная парковка перед ипподромом была совершенно пуста. Когда мы ее пересекали, я заметила, что Фран внимательно изучает здание ипподрома.
– Вот сюда, кажется, – сказала она без особой, впрочем, уверенности и направилась к служебному входу.
Я же, указывая на вывеску ВХОД, спросила:
– А может, лучше сюда?
– Точно!
– Погоди секунду, Фран. Мне надо кое о чем тебя спросить. Ты здесь когда-нибудь раньше бывала? То есть хотя бы раз?
– Конечно. Сотни раз.
– Тогда у меня еще вопрос. Когда ты о чем-то говоришь, ты не могла бы хоть когда-нибудь не врать?
– Это что, двойное отрицание? Знаешь, я с этим правилом английской грамматики не очень-то в ладу. А теперь можно я у тебя кое-что спрошу?
Она ткнула себя в грудь.
– Мне идет эта блузка?
И прежде чем я успела ответить, она еще сильнее оттянула вырез, чтобы лучше была видна соблазнительная ложбинка между грудями.
Добравшись до главного входа, мы миновали пустые билетные кассы и турникет и стали подниматься по узкой аппарели на трибуны для зрителей, находившиеся под открытым небом. Стадион выглядел таинственно и казался каким-то словно замершим. Над беговыми дорожками висел зеленоватый туман, и казалось, что перед тобой вот-вот откроется поверхность пруда или озера, какие часто встречаются в Новой Англии. На пустых трибунах там и сям виднелись редкие зрители, такие же, как мы, ранние пташки. Они сидели группками по два-четыре человека.
Мне показалось, что для июня как-то холодновато. И, похоже, не мне одной. В нескольких шагах от нас какой-то мужчина в стеганой куртке держал в руках стаканчик с дымящимся кофе.
– Что ж ты меня не предупредила, что будет так холодно, – упрекнула я Фран.
– Ну, ты же знаешь, каким переменчивым бывает июнь.
– Нет, каким бывает июнь в пять утра, я не знаю, – сказала я. – Вон, все горячий кофе пьют.
Она толкнула меня в плечо.
– Ну что ты все ноешь!
Похоже, она вновь изучала обстановку. На этот раз ее интересовали люди на центральных трибунах. Чуть правее от нас я заметила какого-то высокого худого человека в клетчатой рубашке, который отчаянно махал нам рукой. Оказалось, что это Грабб в компании все того же незадачливого Джонни.
Мы поднялись туда, где они сидели, и Грабб, обняв Фран за плечи, посмотрел на меня и спросил:
– Ты ведь Кэтрин, да?
Я кивнула, слегка удивленная тем, что он помнит мое имя.
– Она замерзла, – сказала Фран. – И до смерти хочет горячего кофе.
Грабб ухмыльнулся, вытащил из рюкзака плед и сунул его мне. Потом извлек оттуда термос и передал его Фран, а сам с видом уличного фокусника снова принялся шарить в рюкзаке и в итоге достал оттуда пончик с корицей, водрузив его на кончики пальцев. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы он навсегда завоевал мое расположение.
Фран налила мне кофе в бумажный стаканчик, и я скорчилась над ним, закутавшись в плед, точно солдат времен Гражданской войны.
Выяснилось, что Грабб с детства посещал ипподром вместе с родителями, так что сегодняшний пробный заезд был для него словно возвращение в летний лагерь, а сам он был исполнен сладкой ностальгии и детской радости. Он быстренько все нам разъяснил – и какова длина беговой дорожки, и как проводится квалификация лошадей, и как важны соревнования клубов «Белмонт» и «Саратога», – а затем, понизив голос, указал на лужок при ипподроме:
– А вот и первая лошадь.
И точно по сигналу вся немногочисленная пестрая толпа зрителей встала.
На жокее не было той яркой клетчатой формы, которая помогает отличить его от соперников. Он был в самом обыкновенном коричневом комбинезоне, какие носят в гараже помощники главного слесаря. Когда он выводил лошадь на трек, было видно, что из ее ноздрей вырываются клубы пара. Вокруг стояла полная тишина, и даже тихое ржание лошади было слышно за пятьсот шагов. Жокей быстро переговорил о чем-то с мужчиной, у которого на шее висел свисток (вероятно, это был тренер), взлетел в седло и немного проехал легким галопом, чтобы лошадь могла оглядеться. Затем он сделал круг и занял стартовую позицию. Тишина вокруг стала абсолютной. А потом конь и всадник без стартового выстрела сорвались с места.
Топот лошадиных копыт долетал до трибун в несколько приглушенном виде, и было видно, как вслед за ударами копыт в воздух взлетают клочки вырванного дерна. На первом круге жокей, похоже, особо не спешил; он сидел прямо, и голова его примерно на фут возвышалась над головой лошади. Но на втором круге он заставил лошадь бежать быстрее, а сам, прижав локти к телу и плотно обхватив ляжками ее бока, прильнул к шее лошади и нашептывал ей что-то ободряющее. И она ему явно отвечала. Даже издали было заметно, как сильно возросла ее скорость; теперь она буквально летела над землей, вытянув вперед морду и отбивая копытами четкий ритм. После дальнего поворота, когда она снова повернула в нашу сторону, топот ее копыт стал громче, а скорость все увеличивалась, пока она стрелой не перелетела через воображаемую финишную черту.
– Этого коня зовут Привой, – пояснил Грабб. – Он фаворит.
Я оглядела трибуны. Никаких ликующих криков. Никаких аплодисментов. Зрители, по большей части мужчины, проявляли по отношению к фавориту безмолвное уважение, признавая его выдающиеся качества. Во время забега они сверялись со своими секундомерами и тихо переговаривались. Некоторые качали головой – то ли в знак восхищения, то ли разочарования, я так и не поняла.
А потом Привой рысцой проследовал на лужок, уступая место Галстуку.
К третьей лошади я уже начала кое-что понимать. Во всяком случае, мне стало ясно, почему Грабб считает пробные заезды даже более интересными и волнующими, чем сами скачки. И хотя на трибунах было всего несколько сотен людей (а не пятьдесят тысяч), для жокея все они были преданными болельщиками.
Сгрудившись у перил – у самого внутреннего круга ипподрома, – стояли азартные игроки с растрепанными волосами, которые, пытаясь «улучшить свою систему», потеряли все: сбережения, дома, семьи. С лихорадочными глазами, в измятых пиджаках, эти закоренелые фанаты выглядели так, словно и ночуют под трибунами ипподрома; опершись о перила, они неотрывно следили за лошадьми и время от времени нервно облизывали губы.
На нижних трибунах расположились те мужчины и женщины, для которых с детства скачки служили наилучшим развлечением. Это были представители той же породы людей, какую можно встретить и на открытых трибунах «Эббетс Филд»[84]: эти люди знали имена всех игроков и жокеев, все клички лошадей и всю относящуюся к ним статистику. Этих мужчин и женщин, как и Грабба, привели на ипподром еще детьми, и дети их наверняка когда-нибудь приведут сюда своих детей, проявляя такую верность идее, какую могли бы проявить еще разве что во время войны. Они прихватили с собой корзины для пикника и списки участников пробного забега, а с теми, кто случайно сел с ними рядом, легко завязывали дружбу.
В ложах над ними расположились владельцы ипподрома и прочие богачи, окруженные молодыми женщинами и всевозможными прихлебателями. Разумеется, владельцы ипподрома тоже были богаты, но не так, как многие из тех, что приходили посмотреть пробный забег; эти не были ни аристократами, ни дилетантами; все это были деловые люди, трудом заработавшие каждый свой пенни. Один седовласый магнат в идеально сшитом костюме стоял, опершись обеими руками о перила, точно адмирал на носу корабля. Было совершенно очевидно, что скачки для него – не пустая забава и не попытка отвлечься или заработать еще денег. Это занятие требовало от него максимальной дисциплины, полного соучастия и самого пристального внимания – как и при управлении, скажем, железной дорогой.
А выше всех этих людей – выше азартных игроков и фанатов, выше миллионеров – в чистом воздухе самых верхних трибун разместились постаревшие тренеры, для которых лучшая пора жизни осталась в прошлом, однако им, чтобы наблюдать за лошадьми, не требовались ни бинокли, ни секундомеры. Они пристально следили за ними невооруженным взглядом, с легкостью определяя не только скорость лошади, ее способность мгновенно взять старт и ее выносливость, но и ее кураж, ее беспечную смелость; они совершенно точно знали, что именно произойдет на бегах в ту или иную конкретную субботу, но им даже в голову не приходило держать с кем-то пари или делать ставки, получив тем самым возможность пополнить свой тощий кошелек.