Прошлым вечером после встречи в Сити он поехал в Кенсингтон, в одно маленькое заведение, которое всегда ему нравилось; там он должен был встретиться с Ив, чтобы вместе поужинать. Он приехал туда вовремя и заказал виски с содовой, предполагая, что она просто немного опаздывает. Но, допивая вторую порцию, он начал беспокоиться. Неужели она заблудилась? Или забыла название ресторана? Или перепутала время? Он уже подумывал о том, чтобы вернуться в отель, но что, если Ив уже в пути? Пока он решал, как лучше в этой ситуации поступить, к нему подошла хозяйка ресторана с телефоном в руках.
Звонили из «Клариджа». Впервые за десять лет, мрачно сообщил ему управляющий, у них в гостинице сломался лифт. Мисс Росс застряла между этажами на тридцать минут. Но она цела и невредима и уже едет.
И, несмотря на все его заверения, что в этом нет ни малейшей необходимости, управляющий заявил, что их переведут в лучший номер.
Через пятнадцать минут приехала Ив. Похоже, случившееся ничуть ее не расстроило. Она сказала, что замечательно провела время и развлекалась в застрявшем лифте на полную катушку. Помимо мальчика-лифтера, который, пребывая под впечатлением от голливудских гангстеров и подражая им, носил на бедре фляжку с ирландским виски, в кабине злополучного лифта вместе с Ив застряла еще одна потрясающая пассажирка – леди Рамси, седовласая супруга какого-то там пэра, которая и сама, особенно если на нее немного поднажать, была способна произвести вполне голливудское впечатление.
Когда после ужина они вернулись в отель, их уже ждала написанная от руки записка с приглашением на завтрашний прием, который состоится в резиденции лорда и леди Рамси на Гросвенор-сквер. Затем управляющий проводил их в новый номер, находившийся на пятом этаже.
Все их вещи были уже аккуратно туда перенесены. Одежда висела в двойном шкафу точно так же, как прежде, – ее жакеты слева, его рубашки справа. Его безопасная бритва уже стояла в стаканчике на краю раковины. Даже кое-как брошенные в номере мелочи – вроде открытки от Анны, которая прибыла в сопровождении букета цветов, – были разложены и расставлены в том же, что и прежде, беспорядке.
Это было то самое особое внимание к деталям, какого следует ожидать, когда изображается сцена идеального убийства.
Он подошел к двери в спальню и тихо ее отворил.
Постель была пуста.
Ив сидела на подоконнике и листала какой-то журнал в глянцевой обложке. Она была почти одета: светло-голубые слаксы и легкая блузка. Ноги босые. Светлые волосы свободно свисали почти до плеч. Она курила сигарету и стряхивала пепел в окно.
– Потрясающее утро, – сказала она.
Он поцеловал ее и спросил:
– Ты хорошо спала?
– Как мертвая.
Ни на кровати, ни на кофейном столике никакого подноса не было.
– Ты уже завтракала?
Она молча показала ему сигарету.
– Так ты, наверно, с голоду умираешь, – и он поднял телефонную трубку.
– Я знаю, как вызывать обслуживающий персонал, милый, – спокойно заметила она.
Он положил трубку на место.
– Уже съездил и вернулся? – спросила она.
– Мне не хотелось тебя беспокоить. Я позавтракал внизу, а потом немного прогулялся.
– И что купил?
Он не понял, о чем она.
Она ткнула пальцем в сумку, которую он по-прежнему держал в руках. Он о ней совсем позабыл.
– Кое-что у «Бедекера»[109], – сказал он. – Мне подумалось, что нам попозже захочется посмотреть кое-какие достопримечательности.
– Боюсь, им придется подождать своей очереди. У меня в одиннадцать парикмахер. В двенадцать маникюр. А в четыре отель намерен подать нам наверх чай и в придачу к нему прислать знатока придворного этикета!
Ив выразительно приподняла брови и улыбнулась. Урок придворного этикета! Подобные вещи как раз и пробуждали ее чувство юмора. Но у него был такой вид, словно он собирается испортить ей все веселье.
– Тебе совсем необязательно торчать здесь как приклеенному, – сказала она. – Ты мог бы, например, пройтись по музеям. Или – что было бы еще лучше – купить себе те туфли, о которых говорил Баки. Ты ведь сам говорил, что, если эта деловая встреча пройдет удачно, ты себе тоже такие купишь.
Это была чистая правда. Он действительно так говорил. И встреча прошла удачно. И он в конце концов получил эту концессию, и теперь у мира и впрямь не осталось выбора – разве что «протоптать тропу к его дверям», как говорил Баки.
В лифте, спускаясь вниз, он убеждал себя: если швейцар не знает, где находится этот обувной магазин, то и ехать туда не стоит. Но швейцар, разумеется, прекрасно все знал, и по тому, как уважительно он произносил название магазина, сразу становилось ясно, что для тех, кто останавливается в «Кларидже», названий других обувных магазинов просто не существует.
В первый раз оказавшись на улице Сент-Джеймс, он прошел мимо этого магазина, не заметив его. Он все еще не мог привыкнуть к тому, как британцы относятся к поставщикам, хотя бы и королевского двора, и ремесленникам. В Нью-Йорке мастер, шьющий обувь для короля, занял бы своими мастерскими целый квартал. И там наверняка сверкала бы трехцветная неоновая реклама. А здесь знаменитый магазин размещался в какой-то будке шириной с газетный стенд, где было очень тесно и шумно. И это марка, пользующаяся невероятной популярностью!
Но сколь бы скромным ни был внешний вид магазина, все же, по словам Баки, не было на свете ничего более экстравагантного, чем обувь от «Джона Лобба». Здесь покупал обувь герцог Виндзорский. Здесь покупали туфли Эррол Флинн и Чарли Чаплин. Джон Лобб – это вершина сапожного искусства. Последнее слово коммерческих веяний. У Джона Лобба не просто делали обувь. Вашу стопу действительно помещали в гипс и затем хранили у себя слепок сколь угодно долго, так что вы в любой момент могли заказать здесь новую, поистине идеальную пару обуви.
Гипсовый слепок стопы, думал он, глядя в окно – ведь именно так делается и посмертная маска знаменитого поэта, и необходимая ученому часть кости динозавра.
Какой-то высокий британец в белом костюме вышел из магазина и закурил. Хорошо воспитанный, хорошо образованный, хорошо одетый, он и сам казался продуктом некоего великого соревновательного отбора.
Британец, мгновенно сделав про себя соответствующие выводы, кивнул ему как равному и с улыбкой сказал:
– Чудесный день сегодня.
– Да, – согласился он и немного помедлил, инстинктивно предполагая, что в таком случае британцу просто придется предложить ему сигарету.
В парке Сент-Джеймс он сел на старую крашеную скамью и с наслаждением покурил. Английский табак заметно отличался от американских брендов, и этот факт вызывал у него как разочарование, так и удовлетворение.
Этот парк, буквально залитый солнцем и совершенно очаровательный, показался ему на удивление малолюдным. Должно быть, решил он, он просто попал сюда в удачное время – между началом работы и перерывом на ланч – и в этом отношении мне повезло. И от этой мысли он вдруг почувствовал себя счастливым…
На другом конце лужайки молодая мать ходила вдоль рабатки с тюльпанами и пыталась выманить оттуда шестилетнего сынишку. На соседней скамье дремал какой-то старик с пакетом орехов, вот-вот готовых просыпаться на землю, а весь беличий совет уже предусмотрительно расселся у его ног. Над вишневым деревом, рассыпавшим последние белые лепестки, проплыло облачко в форме итальянского автомобиля.
Когда он докурил подаренную сигарету, ему показалось неправильным бросать окурок на землю. Он завернул окурок в носовой платок и сунул в карман. Затем вытащил из своей сумки книгу и начал читать с самого начала:
«Когда я писал эти страницы – вернее, большую их часть, – я жил один в лесу, на расстоянии мили от ближайшего жилья, в доме, который сам построил на берегу Уолденского пруда…»[110]
Лето
Глава двенадцатаяЕжегодный расход двадцать фунтов шесть пенсов[111]
Натаниэл Периш был старшим литературным редактором в издательстве «Пембрук Пресс», где считался чем-то вроде местной достопримечательности. Он обладал безупречным слухом и вкусом во всем, что касалось повествовательной речи девятнадцатого века, и религиозной убежденностью в том, что роман должен просвещать, а потому давно уже стал одним из самых первых защитников русской литературы. Им были сделаны авторизованные переводы романов Толстого и Достоевского. Кое-кто утверждал даже, что он и в Ясной Поляне, имении Льва Толстого, побывал, причем лишь с той целью, чтобы обсудить некое двусмысленное высказывание в заключительном абзаце «Анны Карениной». Периш переписывался с Чеховым, был наставником Эдит Уортон, дружил с Сантаяной и Джеймсом[112]. Но после войны, когда главенствующее положение заняли такие издатели, как Мартин Дерк, под звуки фанфар провозгласившие своевременную смерть романа, Периш предпочел погрузиться в безмолвие и рефлексию. Он перестал продвигать новые проекты и со спокойной сдержанностью наблюдал, как его авторы один за другим покидают круг живых, сам будучи абсолютно уверенным, что и он вскоре последует за ними в Элизиум, где по-прежнему пребывают в сохранности и крепкий сюжет, и наполненность содержания, и правильное применение такого знака, как точка с запятой.
Я несколько раз видела Периша, когда договаривалась с Иви встретиться после работы. У него были тонкие брови и ореховые глаза; летом он носил костюмы из индийской льняной полосатой ткани, а зимой – старый серый плащ-дождевик. Подобно другим стареющим, стеснительным гуманитарным натурам, Периш в итоге пришел к выводу, что молодые дамы способны причинять одно лишь беспокойство, и, выйдя из своего кабинета и направляясь на ланч, чуть ли не стремглав мчался к лифту. Ив и другие девушки постоянно мучили его, преграждая ему путь своими телами в облегающих свитерах и бесконечными литературными вопросами. Пытаясь как-то защититься, он отмахивался от них обеими руками